Я (Романтика) Страница 2

Здесь, в глухом закутке, на краю города, я прячу от гильотины один конец своей души.

И тогда, в животном экстазе, я зажмуриваюсь и, как самец ранней весной, захлёбываюсь и шепчу.

— Кому нужно знать подробности моих переживаний? Я настоящий коммунар. Кто посмеет сказать иначе? Неужели я не имею права отдохнуть одну минуту?

Тускло горит лампада перед образом Марии. Перед лампадой, как резьба, стоит моя печальная мать. Но я уже ни о чём не думаю. Мою голову гладит тихий голубой сон.

II

...Наши отступают: с позиции на позицию. На фронте — паника, в тылу — паника. Мой батальон наготове. Через два дня и я сам брошу себя в грохот пушек. Мой батальон подобран: это юные фанатики коммуны.

Но сейчас я не менее нужен здесь. Я знаю, что такое тыл, когда враг у городских стен. Эти мутные слухи ширятся с каждым днём и, как змеи, расползаются по улицам. Эти слухи уже тревожат гарнизонные роты.

Мне доносят:

— Пошли глухие ропоты.

— Может вспыхнуть бунт.

Да! Да! Я знаю: может вспыхнуть бунт, и мои верные агенты кружат по подворотням, и уже негде размещать это виноватое и почти невинное обывательское барахло.

...А канонада всё ближе и ближе. Всё чаще гонцы с фронта. Облаками поднимается пыль и висит над городом, затмевая мутное огненное солнце. Время от времени сверкают молнии. Тянутся обозы, тревожно гудят паровики, проносятся кавалеристы.

Только у чёрного трибунала коммуны стоит гнетущая тишина.

Так:

будут сотни расстрелов, и я окончательно сбиваюсь с ног!

Так:

уже слышат версальцы, как в гулкой и мёртвой тишине княжеского имения над городом раздаются чёткие короткие выстрелы; версальцы знают:

— Штаб Духонина!

...А утра цветут перламутром, и падают утренние звёзды в туман далёкого бора.

...А глухая канонада нарастает.

Нарастает предгрозье: скоро будет гроза.

...Я вхожу в княжеское имение.

Доктор Тагабат и часовой пьют вино. Андрюша мрачно сидит в углу. Потом он подходит ко мне и наивно печально говорит:

— Слушай, друг! Отпусти меня!

Я:

— Куда?

Андрюша:

— На фронт. Я больше не могу здесь.

Ага! Он больше не может! И во мне вспыхнула злость. Наконец прорвало. Я долго сдерживал себя. — Он хочет на фронт? Он хочет подальше от этого чёрного грязного дела? Он хочет вытереть руки и быть невиновным, как голубь? Он отдаёт мне «своё право» купаться в лужах крови?

Тогда я кричу:

— Вы забываетесь! Слышите?.. Если вы ещё раз заговорите об этом, я вас немедленно расстреляю.

Доктор Тагабат резко:

— Так его! так его! — и покатился смех по пустынным лабиринтам княжеских комнат. — Так его! так его!

Андрюша поник, побледнел и вышел из кабинета.

Доктор сказал:

— Точка! Я отдохну! Поработай ты!

Я:

— Кто следующий?

— Дело № 282.

Я:

— Введите.

Часовой молча, словно автомат, вышел из комнаты.

(Да, это был незаменимый часовой: не только Андрюша — и мы грешили: я и доктор. Мы часто уклонялись от расстрелов. Но он, этот дегенерат, всегда был солдатом революции и только тогда уходил с поста, когда рассеивался дым и закапывали расстрелянных).

...Портьера раздвинулась, и в мой кабинет вошли двое: женщина в трауре и мужчина в пенсне. Они были окончательно напуганы обстановкой: аристократическая роскошь, княжеские портреты и хаос — пустые бутылки, револьверы и синий табачный дым.

Я:

— Ваша фамилия?

Зет!

— Ваша фамилия?

— Игрек!

Мужчина поджал тонкие побледневшие губы и перешёл на беззастенчиво-плакливый тон: он просил пощады. Женщина утирала глаза платком.

Я:

— Где вас задержали?

— Там-то!

— За что вас задержали?

— За то-то!

Ага, у вас было собрание! Какие могут быть собрания в такое тревожное время ночью в частной квартире?

Ага, вы теософы! Ищете истину!.. Новую? Да! Да!.. Кто же это?.. Христос?.. Нет?.. Другой спаситель мира?.. Так! Вас не устраивает ни Конфуций, ни Лао-Цзы, ни Будда, ни Магомет, ни сам чёрт!.. Ага, понимаю: нужно заполнить пустое место...

Я:

— Значит, по-вашему, пришло время прихода Мессии?

Мужчина и женщина:

— Да!

Я:

— Вы считаете, что этот психологический кризис нужно наблюдать и в Европе, и в Азии, и по всему миру?

Мужчина и женщина:

— Да!

Я:

— Так какого же чёрта, мать вашу перемать, вы не сделаете этого Мессию из «чеки»?

Женщина расплакалась. Мужчина ещё сильнее побледнел. Суровые портреты князя и княгини мрачно глядели со стен. Доносилась канонада и тревожные гудки с вокзала. Вражеский бронепоезд наседает на наши станции — передают по телефону. Из города доносится шум: по мостовой грохочут тачанки.

...Мужчина упал на колени и просил пощады. Я с силой пнул его ногой — и он растянулся на спине.

Женщина приложила траур к виску и в отчаянии опустилась на стол.

Женщина сказала глухо и мертво:

— Послушайте, я мать троих детей!..

Я:

— Расстрелять!

В тот же миг подскочил часовой, и через полминуты в кабинете никого не было.

Тогда я подошёл к столу, налил вина из графина и залпом выпил. Потом положил руку на холодный лоб и сказал:

— Далее!

Вошёл дегенерат. Он советует мне отложить дела и рассмотреть внеочередное:

— Только что привели из города новую группу версальцев, кажется, все монахини, они на рынке вели открытую агитацию против коммуны.

Я входил в роль. Туман стоял перед глазами, и я находился в том состоянии, которое можно назвать экстазом.

Я думаю, что в таком состоянии фанатики шли на священную войну.

Я подошёл к окну и сказал:

— Введите!

...В кабинет ввалилась целая толпа монахинь. Я этого не видел, но я это чувствовал. Я смотрел на город. Вечерело — Я долго не оборачивался, я смаковал: их всех через два часа не будет! — Вечерело. — И снова предгрозовые молнии резали горизонт. На далёком горизонте за кирпичным заводом поднимались дымки. Версальцы наступали яростно — это передавали по телефону. По пустым трактам редко проходили обозы и спешно отступали на север. В степи стояли, как далёкие богатыри, кавалерийские сторожевые отряды.

Тревога.

В городе лавки заперты. Город мёртв и уходит в дикую средневековую даль. На небе поднимаются звёзды и проливают на землю зелёный болотистый свет. Потом гаснут, исчезают.

Но мне надо спешить! За моей спиной — группа монахинь! Ну да, мне надо спешить: в подвале битком. Я решительно оборачиваюсь и хочу сказать безысходное:

— Рас-стре-лять!

но я оборачиваюсь и вижу — прямо передо мной стоит моя мать, моя печальная мать с глазами Марии.

Я в тревоге метнулся в сторону: что это — галлюцинация? Я в тревоге метнулся вбок и вскрикнул:

— Ты?

И слышу из толпы женщин печальное:

— Сыну! мой мятежный сыну!

Я чувствую, что вот-вот упаду. Мне дурно, я схватился за кресло и покачнулся.

Но в этот же миг смех грохотом покатился, ударил в потолок и затих. Это был доктор Тагабат:

— «Мама»?! Ах ты, чёртова кукла! Сиси захотел? «Мама»?!! Я мгновенно опомнился и схватился за маузер.

— Чёрт! — и бросился на доктора.

Но тот холодно посмотрел на меня и сказал:

— Ну, ну, тише, предатель коммуны! Умей расправиться и с «мамой» (он подчеркнул «с мамой»), как умел расправляться с другими.

И молча отошёл.

...Я остолбенел. Бледный, почти мёртвый, стоял перед молчаливой толпой монахинь с растерянными глазами, как загнанный волк (Это я видел в гигантское трюмо, висевшее напротив).

Да! — поймали наконец и другой конец моей души! Я уже не пойду на край города преступно прятать себя. И теперь у меня есть только одно право:

— никому, никогда и ничего не говорить, как раскололось моё собственное «я».

И я не потерял головы.

Мысли резали мой мозг. Что я должен сделать? Неужели я, солдат революции, дрогну в этот ответственный момент? Неужели я покину пост и позорно предам коммуну?

...Я стиснул челюсти, мрачно посмотрел на мать и резко сказал:

— Всех — в подвал. Я сейчас вернусь.

Но не успел я это сказать, как кабинет снова задрожал от хохота.

Тогда я повернулся к доктору и чётко бросил:

— Доктор Тагабат! Вы, очевидно, забыли, с кем имеете дело? Или, может, и вы хотите в штаб Духонина... с этой сволочью! — я махнул рукой в ту сторону, где стояла моя мать, и молча вышел из кабинета.

...За мной не прозвучало ни звука.

...От имения я шёл, как пьяный, в никуда, по сумеркам душного предгрозового вечера. Канонада нарастала. Снова вспыхивали дымки над далёким кирпичным заводом. За курганом гремели бронемашины: там шла решающая дуэль. Вражеские полки яростно наседали на инсургентов. Пахло расстрелами.

Я шёл в никуда. Мимо меня проходили обозы, проносились кавалеристы, грохотали по мостовой тачанки. Город стоял в пыли, и вечер не снял заряда предгрозья.

Я шёл в никуда. Без мысли, с тупой пустотой, с тяжестью на согбенных плечах.

Я шёл в никуда.

III

...Да, это были невозможные минуты. Это была мука. — Но я уже знал, как поступлю.

Я знал это ещё тогда, когда покинул имение. Иначе я не вышел бы так быстро из кабинета.

...Ну да, я должен быть последовательным!

...И всю ночь я разбирал дела.

Тогда, на протяжении нескольких тёмных часов, периодически вспыхивали короткие и чёткие выстрелы:

— я, главковерх чёрного трибунала коммуны, исполнял свои обязанности перед революцией.

...И разве моя вина в том, что образ моей матери не покидал меня этой ночью ни на минуту?

Разве моя вина?

...В обед пришёл Андрюша и мрачно бросил:

— Слушай! Позволь её выпустить!

Я:

— Кого?

— Твою мать!

Я:

(молчу).

Потом чувствую, что мне до боли хочется смеяться. Я не выдерживаю и разражаюсь хохотом на всю комнату.

Андрюша строго смотрит на меня.

Его невозможно узнать.

— Послушай. Зачем эта мелодрама?

Мой наивный Андрюша хотел на этот раз быть проницательным. Но он ошибся.

Я (грубо):

— Проваливай!

Андрюша и в этот раз побледнел.

Ах, этот наивный коммунар окончательно ничего не понимает. Он буквально не знает, зачем эта бессмысленная звериная жестокость. Он ничего не видит за моим холодным деревянным лицом.

Я:

— Звони по телефону! Узнай, где враг!

Андрюша:

— Послушай!..

Я:

— Звони по телефону! Узнай, где враг!

В этот момент над имением пронёсся с шипением снаряд и разорвался неподалёку. Зазвенели стёкла, и эхо прокатилось по гулким пустым княжеским комнатам.

В трубке передают: версальцы наступают, уже близко: в трёх вёрстах. Казачьи разъезды показались у станции: инсургенты отступают. — Кричит далёкий вокзальный рожок.

...Андрюша выскочил. За ним я.

...Курились дали. Снова вспыхивали дымки на горизонте. Над городом стояла пыль. Солнце — медь, неба не видно. Только мутная пыльная мгла мчалась над далёким горизонтом. С дороги поднимались фантастические вихри, бежали ввысь, разрезали просторы, перелетали дома и снова мчались и мчались.