Он смотрел на софту блестящими глазами, видел падающий с неба огонь, а там, за морем, в далёкой перспективе, сияли перед ним мусульманские реликвии.
Наступила тишина. Жар под башней затухал, и полный месяц с высоты поглядывал на собрание.
Правоверные же сидели с опущенными глазами, и словно лукавая улыбка блуждала по их смуглым лицам.
"Ба, — думали они про себя, — гяур, гяур… А с кого же мы живём, как не с гяура?.."
И припомнились им все несчислимые способы заработков и барышей, которые давали им гяуры. Припомнились все те "ямурта", виноград, молоко, подводы, проводники, квартирная плата и т. д., всякого рода "бакшиш", все те богатые жатвы, что собирает с гяуров, не сея и не пашa, татарин. "Куда им переселяться? Зачем?" — спрашивали они себя, и их разбирало желание в живые глаза рассмеяться мудрому, но несведущему в этих вещах софте.
Однако они молчали.
Молчание в конце концов стало тягостным, всем было неловко, и только Септар развеял напряжение. Он подошёл ближе, опёрся своими огромными руками на кнут и заговорил к софте:
— Ты говоришь, мудрый человек: переселяйтесь отсюда… А скажи нам, отчего же от вас, из Турции, тянется к нам такая сила оборванного работящего народа и отнимает у нас заработки?.. Зачем они идут сюда, если там хорошо? А ты нас зовёшь туда… Смотри, по стезе ли правды ходят твои слова?.. Ты говоришь: гяур, неверный, — а у нас богатый гяур весит больше, чем двое праведных… Гяур живёт и нам даёт жить. У нас так: на яйлу ходил — деньги заработал; по морю поплыл — деньги заработал; гяура возил — снова деньги взял… Вот и ныне я имею пятнадцать карбованцев, — и Септар звякнул монетой в кармане, — а что ты нам дашь в Турции, где нет гяуров?..
И, выпятив свои расшитые золотом груди, он с дерзостью взглянул на смущённого софту, ожидая ответа. Правоверные даже цокнули языками. Правда, сущая правда! Он как вынул у них из уст те слова, которые они могли бы сказать в ответ софте.
Только сердце хаджи Бекира вспыхнуло праведным гневом, и, меча молнии глазами, он грянул на Септара:
— Молчи ты, поганый наёмник гяуров! Но Септар не смолчал:
— Эй, старик, я знаю, тебя зависть берёт на мои заработки, которых ты из-за собственной упрямости не имеешь…
Ах, это была правда, глубоко, тщательно скрытая правда — и хаджи не выдержал. Забыв о своём достоинстве и чести хаджи, он вскочил с места и всё своё возмущение выплеснул в лицо Септару:
— Кепек! Асма кепек!.. [6]
Глаза проводника налились кровью и вылезли наружу, как у барана. Казалось, дело кончится плохо, но Септар пересилил себя.
— Эй, старик, береги свою бороду, коли посвятил её, — пригрозил он хаджи и, круто повернувшись, отошёл, насвистывая танцевальную мелодию.
Софта остолбенел. Чёрные глаза его стали круглыми и большими, в них отражался ужас. Он ждал, что вот-вот разойдётся земля и поглотит дерзкого Септара или грешник найдёт себе могилу под развалинами башни, разобранной по камню возмущённым народом. Но всё было по-прежнему: земля не разверзлась, башня стояла на месте, и даже правоверные сидели спокойно, словно ничего не случилось, словно они вполне разделяли взгляды Септара. Ба, уже через минуту начали расходиться, ссылаясь на то, что поздно и завтра их ждут дела…
Смущённым, удивлённым взглядом водил софта вокруг себя — в голове его словно что-то прояснялось:
— Путы шайтана… путы шайтана… — шептал он посиневшими губами, обращая бледное лицо к разгневанному хаджи Бекиру.
Но тот в бессильной злобе только плевал да сыпал проклятьями…
Последними покинули башню хаджи Бекир и софта.
Словно призраки, тянулись они по залитой луной улице, волоча за собой длинные и головатые тени. Печальные и разочарованные, изливали старики друг другу свои жалобы — и, будто сочувствуя им, вздыхало вдалеке море и тоненьким голоском плакала в рощах сплюшка…
28 сентября 1899, Чернигов
[1] — Собака (татар.)
[2] — Иди сюда! (татар.)
[3] — Семинарист (татар.)
[4] — Казанок (татар.)
[5] — Горилка (татар.)
[6] — Пёс! Бешеный пёс! (татар.)