Далеко от берега играет в море табун весёлых дельфинов: чёрные твари, словно выводок чёртей, выпрыгивают из глубины, переворачиваются в воздухе, стремглав ныряют в море и снова выныривают, чтобы вновь начать весёлые игры.
А ещё дальше, где только глаз достаёт, — не понять, по воде ли, по небу ли, — лёгкой тенью скользит пароход с длинным за собой хвостом дыма, растворяется в голубой дали и исчезает, как призрак, как мираж… Море дышит; свежий, солёный его выдох шелестит листвой, ласкает лицо, бодрит грудь.
— Эмене! Кель мунда!.. [2] — разрезал воздух с двора визгливый голос матери.
Значит, гость уже ушёл, и можно выйти из дома.
Эмене вышла на материн зов и едва не сбила с ног двух европейских девушек, разговаривавших с её матерью, очевидно не понимая друг друга. Девушки что-то объясняли старухе жестами, показывали на дом, на село, но всё напрасно: старая не понимала, хотя кивала и делала вид, что прекрасно улавливает их просьбы. Разговор, однако, не клеился. Сначала гостьи смущались, но, видя, что их старания тщетны, весело расхохотались. Это ободрило татарок. Эмене, до сих пор украдкой поглядывавшая на чужеземок, подошла ближе и принялась разглядывать их с головы до ног. Глаза у неё разбегались; её интересовало всё в этих неизвестных ей существах. Сначала она слегка тронула одну из девушек за одежду, а затем обратила внимание на тяжёлую косу и, восхищённо причмокивая, проговорила:
— Карош… карош урус…
Те смеялись и не сопротивлялись.
Совсем осмелев, Эмене буквально накинулась на гостьей: гладила им руки, лицо и волосы, заглядывала в глаза, похлопывала по плечам, прижимала к себе, рассматривала и ощупывала каждую мелочь их наряда. Причмокивая и покачивая головой, она приветливо и быстро бормотала что-то на своём непонятном им языке. Старая татарка тоже не отставала от дочери, и вскоре европейки оказались как бы в плену у диких; им стало боязно если не за целость боков, то за одежду. Не выпуская их из рук, татарки нанесли им всяких угощений: угощали кислым молоком из грязной посуды, свежим инжиром и лепёшками, жаренными на бараньем сале.
— Кушай, урус… кушай! — уговаривали они и заглядывали им в рот.
Когда гостьи ушли, Эмене ещё долго глядела вслед смелым женщинам, которые сами, без проводника-мужчины, пришли от моря и теперь возвращались обратно, не скрывая ни от кого своего красивого лица.
И снова Эмене одна, и снова ей скучно. Она бродит по двору, без цели забегает в дом, повсюду ищет развлечения или какого-либо дела. Но дела нет, а для развлечения у татарской девушки есть лишь один выход — наряды. На этом и остановилась. Эмене расчёсала и заплела в мелкие косички свои красные, как пламя, окрашенные волосы, надела новый халат с причудливыми арабесками и подпоясалась косынкой так, что ярко расписанный её конец, по обычаю, закрывал сзади ниже пояса фигуру. Потом она нацепила на шею своё богатство — обильное ожерелье из золотых дукатов, а на голову надела маленький фес, густо расшитый монетами. Лёгкая чадра на плечи и красные туфли дополняли её туалет. Оставалось только подрумянить лицо и свести чёрной краской дуги бровей. Когда она была готова, то выглядела как индийский божок и была очень довольна собой.
Но на дворе, куда она важно вышла, некому было любоваться красавицей. Бедная девушка вздохнула.
День уже клонился к вечеру. Бледное усталое море лениво плескалось о берег. Каменные вершины яйлы розовели на небе, синий сумрак прятался в расщелинах скал, а леса на склонах гор чернели, словно опалённые.
Эмене взглянула вверх, на село. Прижавшееся к холму, оно казалось огромным ульем, поставленным стоймя. Ряды некрашеных домов с плоскими земляными крышами стояли один над другим так, что крыша одного дома служила двором для другого. Среди леса колонн, подпирающих навесы, чернели двери и окна, словно входы в пещеры, и всё это вместе напоминало норы речных ласточек на крутом берегу реки. На плоских крышах сидели кучками женщины и, словно пёстрые цветы, раскрашивали праздничными нарядами серый фон голого села. Старая генуэзская башня, облупленная и изъеденная временем, стояла в стороне и грозно взирала с высоты на татарское муравейище, шевелившееся у её подножия. Эмене наконец заметила кого искала.
— Фатьме-е-е! — пронзительно крикнула она тонким голосом.
— Эмене-е-е! — послышался из села такой же визгливый ответ.
Эмене живо схватила медный кувшин и направилась к «чишме» за водой.
Она бежала вверх, шлёпая тапочками по каменистой дороге — стройная и лёгкая, как молодая козочка, — и уже предвкушала все мелкие сплетни будничной жизни татарских женщин, которые ожидали её у источника в устах подруги. Однако на шоссе она была вынуждена остановиться — знакомая ей кавалькада галопом пронеслась мимо: впереди женщины, а за ними красавец Септар, прямой, как кол, с выпяченной золотом расшитой грудью, с дерзким, уверенным в себе взглядом.
Кавалькада давно скрылась, а Эмене всё стояла на месте и смотрела ей вслед, словно ждала — не вернётся ли её счастье, исчезающее у неё на глазах, и не возьмёт ли её с собой в более широкий, свободный мир, чем решётчатая женская половина в отцовском доме? «Кепек!» — вспомнилось ей презрительное слово отца и полная ненависти фигура хаджи.
Сердце у неё упало, слёзы навернулись на глаза…
***
В селе темно и тихо. Лавки и прилавки закрыты, проводники расседлали своих лошадей, все продавцы «ямурта» (яиц), винограда, чадр и прочего отложили свои дела до будней; вообще всё то движение, что подстерегает полные карманы гяуров, остановил праздник. Муэдзин в последний раз проскрипел с минарета «ла алла»… и правоверные почивают. Лишь неусыпное море глухо бьётся где-то вдали, будто невидимый великан издыхает дневную жару, да звёзды дрожат в ночной прохладе, прячась одна за другой за чёрные, словно тучи, вершины яйлы.
У подножия генуэзской башни мерцает огонь. Там, в закопчённой дымом расщелине, как в дупле огромного дерева, на раскалённых углях варится кофе. Вокруг огня, подобрав по-восточному ноги, сидят бородатые хаджи в больших тюрбанах и простые мусульмане в фесках. Хаджи Бекир занимает почётное место: он сидит рядом с тщедушным турком в белом халате и зелёной чалме. Это софта [3] из самого Стамбула, и его мудрые и святые речи собрались послушать правоверные.
Все молчат, все торжественны.
Даже красавец Септар, примостившийся поодаль, сложив свои сильные, пахнущие конским навозом руки на кнут, уже не так гордо выставляет расшитую золотом грудь, с меньшей дерзостью оглядывает кругом.
Огонь бликами играет на красных фесках, освещает смуглые лица. Медный джезве [4] шипит на огне, далёкое море ритмично шумит…
И вот кофе задымился в маленьких чашках в руках гостей — и софта начал.
Он говорил тихо, скрипучим монотонным голосом, цветисто и долго. Он начал от Адама. Яркими красками рисовал он прежнюю славу и величие татарского племени, его бои с неверными, в которых знамя Магомета обошло почти полмира. Он прославлял пышность и мудрость великих ханов, умилялся, вспоминая благочестие правоверных, и раскрывал сердце Аллаха, полное радости и довольства верными слугами пророка Магомета. Как месяц среди звёзд, как орёл среди птиц — таковы были мусульмане среди других народов. Он призывал в свидетели вечные горы, что в своей непоколебимости видели былую славу великого народа, указывал на башню, под которой сидел: она помнит те времена, когда по её стенам лилась кровь гяуров, а на шпиле сиял полумесяц…
Искусно и поэтично рассказывал он всем известные и всем дорогие легенды народа, вызывал из могил тени святых и героев, сложивших головы за веру и во славу Аллаха и Магомета. Тексты и пророчества из Корана переплетались в его речи, словно в искусной сети, с народными сказаниями и волшебной завесой покрывали прошлое. В чёрных глазах софты горел огонь, а бледное лицо становилось ещё бледнее. Правоверные слушали, сосредоточив внимание и в такт слегка покачиваясь на подогнутых ногах. А софта продолжал.
Он напомнил все обиды, которые нанесли гяуры правоверным. Они уничтожили их царство, разрушили их жилища, их богатства, цветущий, как цветок, край превратили в пустыню. Где те людские поселения, где тот народ, что, как трудолюбивая муравьиная семья, когда-то обживал плодородную землю? Его нет, его изгнал с родной земли враг. «Взгляните, — взывал он, обводя рукой вокруг, — руины, всё пожрали неверные… Они залили морской берег, захватили лучшие земли, оттеснили остатки татар в горы, на камень. Пядь за пядью, ступень за ступенью переходят татарские земли в руки неверных, и скоро не останется места здесь для святой мечети, негде будет славить Аллаха и Магомета… Да и будет ли кому? Старые обычаи рушатся, пропала честность, простота, исчезает страх Божий… нечестивые заразили правоверных греховными язвами… разврат… ракия [5], воровство даже… Алла-алла!.. Ты видишь!»
И бледный тщедушный турок поднял руки к месяцу, который как раз всплыл из моря и залил всё синим светом. В торжественной тишине слышалось лишь глухое дыхание моря да серебряное, мелодичное стрекотание южного сверчка. В далёких рощах тоненьким голосом плакала сплюшка: сплю-ю… сплю-ю… Чёрные горы стояли, словно призраки, и глядели на золотистую от луны тропу на море, которая вся дрожала и играла золотой чешуёй.
Софта вздохнул. В этом вздохе слышалась горячая печаль по некогда могучему краю, боль о падении единоверного народа.
Но ещё не всё потеряно. Ещё милосердный Господь сберёг для правоверных земли, где гяур не властен и не издевается над верными. Над той счастливой страной простёр свою могучую руку справедливый и мудрый султан и, как мать детей, защищает подданных. Туда, среди единоверцев и соплеменников, уходить, чтобы очищать грехи, спасать свою душу!.. Хватит ждать смертного часа в этой нечестивой стране, ибо если сложишь здесь свои кости, трудно будет восстать на Страшный суд среди грешного чужого народа. Правоверные! Стар и млад, богатый и бедный, слабый и сильный — отряхните с ног своих прах несчастной земли; ступайте по следам богобоязненных предков, собирайте своё добро, своих жён и детей и переселяйтесь отсюда под могучую руку правоверного монарха, ближе к святым мечетям, к земле, освящённой стопами пророка… И да падёт в бездну эта захваченная гяурами земля, да пошлёт справедливый Господь с небес огонь, сожжёт её и развеет пепел по безбрежному морю! Ла алла иль алла — Магомет расуль алла!
И софта поднял руки и простёр их над землёй, словно призывая на неё гнев грозного Аллаха.
У хаджи Бекира горела душа.