Очерк
Эмене сидела на раскалённой земле своего двора. Сегодня Байрам, праздник, мать ушла в дом переждать жару, а отец, старый хаджи Бекир Мемет-оглу, как и все правоверные, уже во второй раз отправился в мечеть.
Кругом стояла тишина. Лишь из села, с высокого древнего минарета, доносились скрипучие, словно несмазанное колесо, резкие звуки благочестивого призыва муллы:
— Ла алла… иль алла-а… Магомет расуль алла-а…
Эмене положила голову на ладони, оперлась локтями о колени и смотрела вдаль.
Перед ней, почти у самых ног, вниз по каменистым склонам сбегали плантации табака и винограда. Ровные линии кустов казались зелёными строчками огромной книги, раскрытой для чтения; пятна табака зеленели на сером камне, словно здоровые лишайники.
Ещё ниже, вдоль песчаной линии берега, среди тенистых садов белели роскошные виллы «гяуров» с рядами чёрных стройных кипарисов.
А дальше раскинулось море.
Голубое, ослепительно-голубое, как крымское небо, оно томилось в жаре летнего дня, дышало лёгкой дымкой и, сливаясь нежными тонами с далёким небосклоном, чаровало и манило в свою чистую, тёплую и радостную лазурь…
Справа горбатой тенью лег в море Аю-Даг и, точно зверь, страдающий от жажды в полдень, припал к воде.
Эмене равнодушно смотрела на знакомый пейзаж: ей было скучно. Она девушка — «киз», и не для неё это неизведанное, полное чар море: она никогда не переплывёт его, как никогда не переступит суровой яйлы, что там, за отцовским домом, за селом, грозно возносит каменные хребты, отделяя край Аллаха от страны неверных.
Ещё в будни, когда Эмене без устали сажает табак, подокучивает виноград, поливает огород или хлопочет по хозяйству, — она не чувствует скуки; но в праздник, как сейчас, когда ворчливая мать дремлет, отец молится, а работа ждёт будней, девушка не знает, чем себя занять.
Вокруг неё — тишина и неподвижность, как на земле, так и в небе. Солнце стоит высоко, раскалённая почва пышет жаром каждой грудкой, каждым камнем. Ровное горячее дыхание, словно из огромной печи, идёт от земли, неба, моря, от серых каменных громад яйлы. Бледный широколистый табак насыщает воздух дурманящими парами. Даже в воздухе разлита тоска, о тоске тихо журчит ручеёк по камешкам двора, от тоски скачет на цепи старый пёс и, глухо побрякивая железом, хриплым голосом жалуется небу:
— Алла-алла!.. Алла-алла!..
Одинокая жаба выбралась из лужицы и изредка меланхолично квакает… На тёмных, широколистых фиговых деревьях неустанно, словно сотня трещоток, до изнеможения, до самозабвения стрекочут цикады. И всё-таки тихо, всё-таки скучно от этих однообразных звуков.
Эмене в конце концов надоело сидеть на горячей земле. Ленивыми движениями одалиски она потянулась, распрямила гибкое молодое тело, поднялась и вяло обвела глазами двор. Что ей делать, чем заполнить скучный праздничный день? Случайно её взгляд остановился на жабе. Большая, растопыренная, она прижалась брюхом к тёплой земле, подняла глазастую голову и издавала звуки то жалобные, полные мелодии, то сердитые, ворчливые, словно в её большом белёсом животе что-то клокотало.
Эмене тихонько, на цыпочках, начала подкрадываться к одинокой, как и она сама, жабе. Но жаба заметила незваного гостя и плюхнулась в воду, вытянув задние лапы и подняв со дна столб ила.
Девушка остановилась над лужей и смотрела, как медленно оседал ил и вода становилась прозрачной. Но и это вскоре показалось ей скучным.
Эмене скинула с ног тапочки, зажала между колен красные шаровары и принялась мыть ноги. Ослепительное солнце озаряло стройную фигуру татарки, играло на рыжих, свежевыкрашенных косах, жёлтом халате и красных шароварах; подведённые чёрным брови и красные, тоже окрашенные, ногти на руках и ногах сверкали на солнце, будто покрытые полировкой.
Девушка плескалась в тёплой воде, когда вдруг, взглянув на прибрежные усадьбы, она застыла, согнувшись от интереса. То, что привлекло её внимание, оказалось не чем иным, как тремя осёдланными лошадьми у крыльца виллы, а возле них татарин-проводник, явно кого-то дожидавшийся. И вот от белой стены дома отделились две женские фигуры, тонкие, высокие, словно молодые кипарисы, и подошли к лошадям. Тут Эмене не выдержала, выскочила из воды и, босиком, с мокрыми ногами, перебежала двор, легла на плетень и любопытно выглянула из-за дерева. Сердце её дрогнуло: она узнала Септара — красавца кучуккойской молодёжи, удалого проводника, образ которого бедная девушка давно носила в сердце, хотя и не смела поднять глаз на свой идеал, как и подобает порядочной татарской киз. Но тихо! Вот женщины подходят к лошадям. Септар подставляет ладонь, женщина ставит на неё ногу, слегка опирается на его плечо и, как мяч, взлетает в седло… Ц-ц-ц… качает головой Эмене и чувствует, как горячая волна крови приливает к сердцу и голове.
«Алла-алла! — думает Эмене. — Ты справедлив, но почему неверным женщинам живётся лучше, чем правоверным?..»
Грешные мысли путаются в голове девушки. А ведь сегодня Байрам, сегодня праздник! Досадно девушке, что к ней подкрадывается шайтан, нашёптывает непотребные мысли и волнует девичью кровь… Он приковывает её взгляд к тому месту, где только что она видела милого и такую чуждую её жизни сцену, и она не может отвести глаз, хоть уже ничего там не видит, кроме пустого пространства перед крыльцом виллы…
Через несколько минут топот конских копыт по твёрдой дороге вывел Эмене из задумчивости. Девушка встрепенулась, быстро подбежала к частоколу на другом конце двора и прильнула лицом к щели. Сердце её билось, как пойманная рыба, а глаза жадно ловили полоску дороги, видневшуюся в просвет. Но дорога была ещё пуста. И вот задрожала земля — и показалась кавалькада: впереди женщина в сером, за ней женщина в синем; рядом с последней ехал Септар.
Эмене буквально пожирала глазами проводника. А он, круто упершись рукой в бок, выставлял напоказ расшитую золотом грудь и дерзким, хищным взглядом окидывал женщину в синем… На его гладко выбритом, красном и блестящем, словно спелый помидор, лице, выглядывавшем из-под круглой шапочки с золотым верхом, сквозила самоуверенность с оттенком презрения к женскому полу, что свидетельствовало о том, как хорошо он познал вкус проводнической жизни, что не одна московская «барыня его любила… денга давал», и что он на те «денга гулял». Эмене восхищалась его крепким, здоровым, как огурец, телом, туго обтянутым тонким сукном, его наглым взглядом, который она принимала за признак смелости и рыцарского духа. Он казался ей ясным месяцем, отразившимся в море её сердца и простёршим блестящий путь к счастью.
Вдруг у калитки дребезжаще звякнул сломанный звонок. Эмене вздрогнула, словно пойманная на горячем, и, забыв про тапочки, стремглав бросилась в сени. Звонок прохрипел ещё раз. Это был знак, что приближается чужой мужчина. И действительно, едва Эмене успела укрыться, как во двор вошёл её отец, старый хаджи Бекир, в сопровождении молодого резника Мустафы. С этим богобоязненным резником, насквозь пропахшим овечьим салом, старый хаджи вечно имел дела, в которых будущее Эмене играло не последнюю роль.
Как раз в тот момент кавалькада поднялась на самый высокий участок дороги, и стройная фигура Септара чётко вырисовалась на фоне голубого неба. Хаджи Бекир взглянул туда, и его глаза блеснули из-под чалмы. Он поднял руку и, погрозив ею вслед проводнику, хрипло проворчал:
— Кепек!.. [1]
И, сплюнув с отвращением вслед кавалькаде, он повёл гостя на веранду, переваливаясь на кривых, словно у рахитика, татарских ногах и покачивая головой, обёрнутой в белую чалму. Эта чалма вместе с длинной белой бородой придавала ему вид ветхозаветного патриарха.
Эмене подглядела эту сцену и ощутила в сердце обиду.
«Кепек! За что кепек? — думала она. — За то, что он не чурается гяуров, ест с ними, пьёт, говорит? Ведь и гяуры верят в Аллаха…»
Не привыкшая много размышлять, её голова плохо работала, но сердце чувствовало, что тут что-то не так, что правда не на стороне отца, что Септар не виноват, не заслужил презрения своими поступками. Она, бедная невольница, замкнутая в тесных пределах своего двора, в решётчатой, строго охраняемой от мужского взгляда женской половине, — всё же имела глаза и смотрела туда, вниз, на белые дома среди роскошных рощ, и не могла не видеть иной, отличной от татарской, жизни, не могла не сравнивать её со своей. Она, например, видела там женщину — свободное существо, товарища, а не рабыню мужчины, женщину, которой, как и мужчине, принадлежал весь мир… Она видела, как эта «неверная» женщина качалась в лодке, смеялась, шутила с чужими мужчинами, как она гарцевала на коне или бродила по горам и лесам, заходила в мечеть, как к себе домой, тогда как она, правоверная дочь Аллаха, не смеет переступить порога мечети, словно какое-то нечистое создание… «Кепек! Кепек!» — обиженно думала Эмене, и в сердце её рождалась жалость к самой себе и невольный вздох, и снова шайтан нашёптывал ей грешные мысли, смущая душевный покой!
А с веранды, через решётчатые окна, доносился скрипучий, монотонный голос отца. Старый хаджи, быть может, в сотый раз рассказывал о своём паломничестве в Мекку. Мать проснулась, позвякивали чашечки, пахло кофе.
— И пришли мы к Мекке, к Эль-Хораму, — тянул скрипуче хаджи Бекир, — и запылало моё сердце великим огнём радости…
И вдруг ярко, словно перед глазами, встала у Эмене картина, которую она когда-то видела из виноградника и которая её глубоко потрясла. Там, над морем, под золотыми от закатного солнца кипарисами, танцевали гяуры. Словно разноцветные бабочки, порхали девушки по зелёному лугу, а юноши подбегали к ним, обнимали поперёк, сжимали руки… заглядывали в глаза и кружились вместе, как сорванные ветром цветы… Песни, смех, весёлые крики разносились по рощам, а у Эмене ширилось сердце и горели глаза. Как зачарованная, смотрела она вниз. «Разве гурии в раю веселятся так с праведными», — шептала она и не могла оторвать глаз от удивительного зрелища, не могла насытиться им… Чудесный образ принесла она тогда под отцовскую крышу, и тот образ снова и снова оживал в её воображении, мерцал, играл красками.
— И сподобил меня милосердный Аллах поклониться Каабе и очистить свои грехи, прикоснувшись к Эсваду… — скрипел хаджи Бекир, и богобоязненный резник покряхтывал ему в ответ.
Но Эмене не слушала.
Её глаза, как и мысли, блуждали где-то над далёким безбрежным морем.
А оно, невинное и чистое, как девушка, в ослепительно-голубых одеждах, с ожерельем жемчужной пены на шее, радостно улыбалось берегу, ласкалось и прижималось к нему, словно влюблённое создание.