Рассказ
Где бы Кирилл ни был, что бы ни делал, его всегда окружала особая, густая атмосфера, скрывавшая многое, словно этого и вовсе не существовало. Атмосфера горячая, тревожная, полная опасности и борьбы, вечных падений и новых подъёмов, расцвета надежд и отчаяния, ощущения силы и бессилия, бесконечной дороги, на которой уже так много полегло… Дороги, у которой, казалось, не видно конца. Череда жертв, гибель лучших, чад крови и пляска смерти, горячее дыхание врага, что идёт по следу, и вечное «надо», которое гнало связывать там, где разорвали, разжигать то, что гасло. Эту атмосферу Кирилл носил с собой, как цветок — свой аромат. Она отдалила от него семью, в ней растворились прежние привычки и потребности молодой жизни, исчезла даже фамилия. «Кирилл», «товарищ Кирилл» — разве он когда-либо назывался иначе?
Красота природы, прелесть женщины, магия музыки и слова — всё это катилось мимо, как волны далёкого моря, чужое и невидимое. Природа для него была лишь днём или ночью, зимой или летом — временем удобным или неудобным для дела; женщина — товарищем или врагом, песня — только зовом к борьбе. И двадцать три года, отразившиеся в тени худого лица и морщине на лбу, словно отреклись от своих прав, иссушили молодость…
Высокий, стройный, светловолосый; голубые глаза, немного усталые; тёмная рубаха, широкий пояс — таким он прибыл в город.
Совершил «явку», назвал пароль. Всё верно. Но нужно подождать письма.
Пока же Кирилла повели на край города, где он мог безопасно остановиться.
Долго шли душными улицами, полными пыли, пока не село солнце, и на золотом небе, как на византийской иконе, зачернели силуэты тополей и крыш. Товарищ говорил что-то нервно, будто хотел убедить не только Кирилла, но и себя самого, что дело серьёзное, но в его облезлой фигуре и выцветшем пальто чувствовалась вина и безнадёжность.
На квартире их встретила хозяйка и показала комнату. Ну вот, теперь можно и отдохнуть. Как только придёт письмо, сразу можно начинать работу. Кирилл остался один и равнодушно наблюдал, как ночь обнимала сад — чёрная, густая и тёплая. Он сел на пороге и закурил. Было так тихо и спокойно. Красный огонёк цвёл среди ночи, словно цветок счастья, в темноте мыслилилось яснее, чем когда-либо при свете. Он думал о том, ради чего приехал, что должен сделать, и чёрный паук тревоги уже начинал ткать свои сети.
Неожиданно в чёрную тишину что-то упало. Живое, весёлое и беззаботное. Заскакало по листве, взбудоражило воздух, тронуло землю и влажно дохнуло прямо в лицо. Пронеслось с шумом, омыв землю, и исчезло. А потом выплыл на небо месяц. Кирилл вышел в сад и вдруг впитал в себя тяжёлые, напитанные влагой деревья, серебристый смех мокрых листьев, шепот капель среди ветвей, объятия теней с зелёным светом и глубокое синее небо, простое и спокойное. Природа вздохнула полной грудью — вздохнул и Кирилл.
Неужели он никогда этого не видел?
Было странно и по-новому приятно, что холодные капли щекотали лоб, что зелёный свет обволакивал его, что в сердце становилось так же спокойно, как на небе…
Долго не мог заснуть.
На следующий день проснулся поздно — и первой мыслью было письмо. Он поспешил к хозяйке и открыл дверь.
— Добрый день! Никто не приносил мне письма?
— Ай!
Высокий, чисто женский и резко-звонкий звук слился в одно мгновение с розовым телом и лёгким топотом ног. Хлопнула дверь — и стало пусто.
Снаружи в сени вошла хозяйка. Нет, письма не было.
Странно, что он принял этот ответ так равнодушно.
Он взял шапку.
День был ослепительно летний. Справа дымился крышами и трубами фабрик город, слева раскинулись зелёные луга и изогнулись фестонами леса. Направо? Или налево? Помедлив минуту — он направился на луга.
Как будто ничего не изменилось за это короткое время, а глаза видели по-другому, и мысли были иные. Словно что-то потерял и не хотел поднять; словно вчерашний дождик смыл с него что-то — может быть, поэтому было так легко. Приятно было ступать по твёрдой тропе, ощущать работу сильных мышц ног. Раз-два!.. Подставлять лицо солнцу и ветру и идти куда-то без цели, без мысли об обязанностях, людях, работе. Идти среди полей, купая тело в золотых волнах, а глаза — в лазури. Как дикий зверь. В этом было что-то новое и сладостно постыдное. Лишь под вечер он вернулся усталый, почерневший от солнца, как цыган, с руками, полными цветов.
Ужин подала хозяйская дочь. Это и было то утреннее «ай!» — юная, светловолосая, с нежным изгибом фигуры, курносая и синеглазая.
Кирилл протянул руку.
— Я напугал вас утром?
Она прыснула смехом и надула розовые, полные, влажные губы.
И снова Кирилл почувствовал в себе что-то странное: его влекла линия губ и их розовая свежесть.
Ну конечно, она испугалась; убирала, была не одета и не ожидала, что кто-то откроет дверь. Он просит прощения, ведь не мог знать, что в этом доме есть такая… «Какая такая?» — «Ну, такая, такая… панна Устя…» — «Устя?» — «Разве я не угадал, что её зовут Устя?» — «Ха-ха! А может, и не Устя?» — «Ну, тогда Наталья». — «Точно! Ха-ха!» — «Ещё не угадал? Теперь уж наверняка: Варвара, Настя, Оксана, Мария…» — «Нет и нет, он никогда не угадает, а вот она знает, что его зовут Пётр». — «Да нет же…» — «Пётр, Пётр, Пётр…»
Из другой комнаты позвала хозяйка:
— Устя, где ты там пропала!
Ага, вот и вышло шило из мешка. Для первой встречи с панной Устей он дарит ей эти цветы. «Этот сорняк?» Ну, если это сорняк, он заберёт его обратно.
Но Устя уже схватила цветы и выбежала из комнаты.
И на следующий день письма не было. Кирилл рассердился. Свинство, мерзость! Он теряет драгоценное время, а они там сидят сложа руки. И это партийная работа! Чёрт знает что за порядки! Он ходил по комнате широким и лёгким шагом, словно злость отрывала его от земли, и дул на пламя гнева, чтобы раздуть его в пожар. Но вместе с тем где-то глубоко сочились подземные ключи, гасившие огонь. Он ловил в себе фальшь и ощущал неохоту, что бродила внутри, как тень быстропробегающей тучки. И это вызывало новый гнев. Надо идти в город и разузнать. Быстро собравшись, он вышел на улицу и… повернул в поле.
И стоило только раскрытым глазам встретить зелень, катившуюся буйными волнами лугов и леса, стоило небу опуститься и нежно коснуться лица, словно пушинка, как в грудь влился золотой напиток воздуха, его обвила сладкая усталость, как у человека, вставшего с смертного ложа, и куда-то в бездну упало всё, чем он жил прежде:
жар работы, огонь опасности, чад крови и борьбы… Будто он родился только вчера, в один день с молодой природой. И не было сил и желания остановиться над тем, что с ним происходило, он стряхивал все мысли и сомнения, как гуси стряхивают воду с крыльев, переплыв реку.
Брёл среди ржи и смотрел новыми глазами… нет, не новыми, а теми, что долго спали под тяжестью неподвижных век, — смотрел, как молодая рожь синей пеной колосьев вздымалась, как била волнами в чёрный лес. А лес уходил куда-то. Куда-то шли сосны, ряды высоких стволов. На верхушках, жёлтых, как ананасы, лежали чёрные короны, словно мохнатые папахи. Издали они шли, пересекали реки, фиолетовые дороги, глубокие топи — и пачкали ноги, потому что до половины стволы были серые, как высохшее болото. Шли и исчезали в сизой дымке.
Когда же Кирилл вошёл в лес, ноги его скользили, как по паркету, над головой причудливо корчились ветви — клубки жёлтых змей, качались косматые сучья, как кресла, где отдыхало солнце, а тонкие веточки, пучки сосновых игл лежали на небе, как дорогая вышивка на голубом шёлке. И солнце горело за ними, как за китайской ширмой.
За лесом дремали луга, словно стоячие воды под ковром ряски. По ним бродили тени летучих облаков, будто борзые принюхивались, припадали и исчезали в резедовых просторах.
Попадались маленькие озёра, что играли чешуёй и трепетали, как серебряная рыба, выброшенная из реки на прибрежную траву. Или большие — с кольцом синего камыша, с белыми лицами кувшинок, с топкими берегами, чёрными и блестящими, как мокрые спины гиппопотамов, с тёплым дыханием воды и ила.
И всё было таким здоровым, цельным, беззаботным, и всё пело хвалу безлюдью…
Кирилл уже не спрашивал хозяйку о письме. Но однажды, собираясь выйти, он сам получил от неё письмо.
Ах, это мне? Ну, хорошо, хорошо… Он взял его машинально и, даже не взглянув, положил в карман. Что она говорит? Кто-то приходил и не застал? Это панна Устя собрала тот прекрасный букет? Что? Просил зайти и непременно сегодня? Ну, хорошо, хорошо… Чудесные цветы — и какой вкус у панны Усти…
Теперь он целыми днями лежал на берегу реки и смотрел на небо. Его занимали облака — это беспокойное небесное население, за которым он наблюдал; вечно живое, вечно подвижное. Порой там поднимались бучи, народные восстания. Неслися мятежные толпы, чёрные от гнева, грозные, с рёвом, громом ружей, с пламенем бомб, с алыми флагами. Шли небесные войны, падали трупы, а новые лавы топтали их груди. И было неизвестно, кто победил.
Или снова становилось спокойно — и небесное население гуляло, как по бульварам. Радостно и легко плыли весёлые толпы в белых и голубых вуалях, нежные девушки, пышные женщины, розовые дети, — и всюду разливалось веселье, смех.
Иногда появлялись бледные облачка, длинные, худые, прозрачные, словно чахоточные прогуливались где-то на курорте над голубым морем.
Или паслись овцы — целые стада белых ягнят, и пастухом им было золотое солнце.
Кирилл наблюдал за творческими процессами, что происходили в небе. Кто-то невидимый, великий мастер лепил из серой массы зверей, людей, птиц, дома, башни, целые города — и выпускал их на волю, чтобы заселить небо. Но всё это было сырым, не успевало затвердеть и теряло форму. Звери превращались в башни, из людей вырастали горы, из городов — птицы; дома принимали облик людей, а те снова становились скалами, окружавшими глубокие, полноводные озёра. Валились роскошные храмы, таяли на вершинах снега, и с пышных роз осыпались розовые лепестки. А невидимый творец уже неистовствовал — создавал драконов, крылатых коней, грифонов и крокодилов; но и они жили лишь мгновение, чтобы тут же обернуться чем-то новым. И тогда, изнемогший, в отчаянии, он смешивал всё в серый хаос и сам растворялся в грусти.
Интересна была и жизнь теней. Кирилл наблюдал за ними, как они корчились под кустами, у стволов деревьев, под берегом реки — им было тесно и мучительно. И только когда солнце уставало и с вершины славы спускалось вниз, тени медленно и осторожно расправляли скрюченные члены, росли и тянулись всё дальше и дальше.