Только у тетеньки не видал, да без сомненья — тоже…
Глафира Ивановна быстро пересказала мужу, что слышала от Петра Дмитрича о тётке и о Словчевской. Алексей Петрович ужасно вспылил, стал вскрикивать и грозиться:
— Нет, Глаша, нет, это ни на что не похоже! Я им отплачу! Меня Словчевская узнает!.. Нет, Глаша, я этого не спущу!
— Поедем к тетеньке, Алёша, — сказала Глафира Ивановна, — пора.
— Лучше совсем не ездить туда, Глаша. Зачем ездить? Только чтоб сердце замирало?
— Поедем, Алёша. Поедем, я хочу.
Им подали коляску, и они поехали к Анне Фёдоровне. Дорогою они молчали. Глафира Ивановна думала и волновалась. Алексей Петрович пересердился и притих; так они доехали до Журбовки.
Барский двор был заставлен экипажами, дам была полна гостиная; все они ждали Глафиру Ивановну.
Глафира Ивановна вошла в гостиную словно ослеплённая и ошеломлённая, голова у неё кружилась и в глазах темнело. Дамы протягивали ей руки, вскрикивали, говорили, — она никому ничего не отвечала. Анна Фёдоровна встретила её, и они похристосовались. Губы у обеих были холодные. Анна Фёдоровна проговорила что-то чуть слышно, а у Глафиры Ивановны вовсе не стало голосу ей ответить. Глафира Ивановна села на диван, как раз против праздничного стола. Тут она немножко пришла в себя… Бабы у Анны Фёдоровны были хороши, но с тюлевой бабой их сравнить было нельзя.
— Она нас встретила такая весёлая, — шептали дамы Глафире Ивановне справа и слева, — потчевала нас, смеялась, а мы стали о вашей тюлевой бабе говорить, вдруг она до того изменилась в лице, что мы перепугались, а тут вы приехали — она уж и совсем потерялась…
И вправду Анна Фёдоровна была как потерянная. Она ни слова не говорила, а только всех потчевала и на всех глядела пристальными глазами. Дамы всё ждали, что же выйдет, и всё ничего не выходило, а уж вечерело. Напрасно они всячески вызывали, напрасно раздражали и намёками и улыбками, Анна Фёдоровна и Глафира Ивановна точно не слыхали и не видали, что вокруг них творится, — ничего не выходило и не вышло. Дамы ждали и надеялись до тех пор, пока Анна Фёдоровна на все вопросы стала отвечать, что чувствует сильные боли в голове. Тогда все встали и уехали. Уехали рассерженные и огорчённые. Уехала и Глафира Ивановна с мужем домой…
На другой день в Саковке поднялись до свету. Ночью не спалось, головам было тяжело, но ни Глафира Ивановна, ни Алексей Петрович не жаловались, а только будто бессознательно брались за голову. Было не до головы, не до жалоб теперь.
— Как думаешь, Алёша, — говорила Глафира Ивановна мужу, — она приедет сегодня к нам?
— Не приедет, Глаша. Какая ей радость ехать! На её месте никто не поедет.
— А я бы непременно поехала. Она приедет к нам, Алёша… Помяни моё слово, приедет…
— Ах, чем всё это кончится и когда кончится! Душа не на месте…
— Да чего ж ты боишься, Алёша? К чему такое нетерпение!
Алексей Петрович стал ходить по комнате, опустивши голову, а Глафира Ивановна села у окна. Было тогда шесть часов утра. День ещё не разгулялся, и было очень свежо. Перед окнами бил крыльями и пел красный петух; кто-то невидимый громко кашлял с приговоркою: "Ах, боже мой!" На реке сидели белые гуси, завернувши головы под крылья, и за рекой село проснулось: там голоса перекликались, слышался стук колёс, видно было, как нагибались колодезные шесты и как люди выходили из белых хат, стояли или спешили по улицам, и как над каждой хатой вился дымок. Глафира Ивановна сидела у окна, Алексей Петрович шагал по комнате, а часы шли. Время от времени Глафира Ивановна вставала и подходила к тюлевой бабе; за Глафирой Ивановной подходил Алексей Петрович: постоят и повеселеют, и опять Глафира Ивановна у окна сядет, а Алексей Петрович шагать по комнате начнёт.
Глафира Ивановна угадала, а Алексей Петрович ошибся: скоро после полудня показалась коляска Анны Фёдоровны за рекой, на горе. Глафира Ивановна вскочила с кресла.
— Едет! Едет! — вскрикнула она. — Я говорила тебе, Алёша!
Алексей Петрович остановился среди комнаты и проговорил:
— Что же теперь, Глаша?
— Пойдём встречать… не показывай виду… будь весел… будь небрежней… — учила его Глафира Ивановна.
Голос у неё прерывался, она металась кругом стола и переставляла с места на место яства.
Но коляска у крыльца. Глафира Ивановна с пылающими щеками тихими шагами вышла встречать Анну Фёдоровну; за Глафирой Ивановной держался смирно Алексей Петрович.
Анна Фёдоровна вошла и села. Глаза её обратились сейчас же на стол, она увидала тюлевую бабу…
Глафира Ивановна начала весело говорить о празднике; какой хороший праздник в этом году, как тепло и сухо; Анна Фёдоровна ни слова ей не отвечала и глядела на бабу. Глафира Ивановна стала потчевать; она поднесла Анне Фёдоровне ломтик тюлевой бабы. Анна Фёдоровна дрожащей рукой взяла тарелку и долго перед собой держала, пока попробовала ломтик. Потом она переменилась в лице, Глафира Ивановна взяла у ней из рук пустую тарелку и спросила: "Как вам нравится, тетенька?" Но Анна Фёдоровна не ответила и сидела, как деревянная, уставив глаза в землю. Жалко было видеть её. У Глафиры Ивановны было сердце отходчивое, к тому ж она своё доказала, она победила; ей стало жалко Анну Фёдоровну; она взглянула на мужа, — у мужа были слёзы на глазах, и он глядел на неё, точно упрашивал…
Глафира Ивановна подошла к Анне Фёдоровне поближе и сказала ей ласково:
— Тетенька, успокойтесь!
За женой бросился к тётке Алексей Петрович, схватил её за руку:
— Тетенька, нам самим жалко…
— Нечего жалеть! — вдруг проговорила Анна Фёдоровна. — Я ни о чём не жалею!
Она вырвала свою руку у Алексея Петровича, встала и быстро вышла на крыльцо, с крыльца крикнула своему кучеру подавать коляску и приказала ехать в город. Кучер думал, что ослышался, и поехал по дороге домой.
— В город, к куму! Скорей! — крикнула Анна Фёдоровна.
Кучер обернулся, поглядел на неё, потом повернул на дорогу, что шла в город.
Глафира Ивановна и Алексей Петрович остались, как громом поражённые. Первая пришла в себя Глафира Ивановна, раскричалась и залилась слезами.
— Ах, Алёша, Алёша! Какая это ужасная женщина!
— А мне ещё так жалко её стало! — пенял сам на себя Алексей Петрович. — Это ужас!
— Я её уговаривала! Это нам непростительно! Непростительно! — вскрикивала Глафира Ивановна.
Они то на себя пеняли за мягкосердие, то судили Анну Фёдоровну, то жаловались на обиды, на коварство, и вдруг Глафира Ивановна вскрикивала:
— А всё-таки чей верх?
— А всё-таки наш верх! — вскрикивал Алексей Петрович.
На душе у них отлегало…
А между тем Анна Фёдоровна шибко ехала и приехала в город прямо под крыльцо серого деревянного дома, в восемь окон на улицу, с зелёными ставнями. Крыша была красная, тёсовая, с двумя высокими белыми трубами, а на трубах петушки. Когда Анна Фёдоровна приехала, ветерок был небольшой, и петушки едва повёртывались, едва скрипели. Около крыльца сидел старый мрачный солдат и шил смушевую шапку. Увидавши коляску, он подошёл поспешно, отворил дверцы, высадил Анну Фёдоровну, — при этом он вместо поклона кучеру моргнул, а кучер на его морганье приподнял шапку, — потом он отворил Анне Фёдоровне дверь в комнаты.
Анна Фёдоровна быстро прошла четыре первые комнаты. Эти комнаты были одна в одну совершенно одинаковы: просторные, высокие, с белыми стенами; у стен стулья на тоненьких ножках, плотно друг к дружке; посередь комнаты стоял круглый стол, посередь потолка висела клетка с птичками. Везде сильно пахло смолой и крепким табаком. Пятая комната была больше всех, обита жёлтыми обоями; тут стояли два стола на вытянутых ножках и диван с высокой спинкой, с круглыми ручками, подбоченившийся, точно хвастливый военный человек; на диване вышитые подушки; на потолке висела клетка с горлицей; на одном столе лежало житие и псалтырь, а на другом стояли новые ботфорты. Из этой комнаты в другую двери были полузатворены, и оттуда выходил дым клубом.
Анна Фёдоровна вошла в жёлтую комнату и кликнула:
— Кум! Кум, где вы? Кум, выходите!
— А, кума пожаловала! — отвечали громким басом. — Милости просим!
К Анне Фёдоровне вышел городничий в пёстром халате, с длинным чубуком в руках. Он был высокого роста. Глаза у него большие, голубые, взгляд быстрый и строгий, точно этот взгляд везде искал подчинённого; лоб маленький, узкий, да и тот почти весь зарос густыми чёрными бровями. Ещё больше и черней бровей были усы; из-под усов иногда видны были красные губы и белые, совсем крепкие зубы; всердцах городничий страшно скрежетал зубами, а жёсткие волосы с проседью надо было насильно приглаживать и в спокойном состоянии духа. Говорили, что нрав у городничего был упрямый, задорный и пылкий, а, впрочем, городничий был услужлив и добродушен. Он был охотник до птиц, ловил их сам и скупал у других, а потом переучивал жить на свой лад и для этого сажал синиц в одну клетку с чижами и наблюдал, чтобы они жили мирно; испытывал, может ли горлица прожить без пары, а кобчик без мяса, на воде и каше, и спорил, что все птицы любят табачный дух, когда с ним освоятся. Он терпеть не мог евреев и всячески им допекал: "Потому что я христианин", — говаривал он; часто ходил в церковь и подтягивал дьячкам; любил у себя гостей принимать, и у него была привычка в чём-нибудь всегда извиняться, а вслед за тем оговаривать свои извинения.
Только он в двери, Анна Фёдоровна что-то заговорила, но он покрыл её голос своим басом:
— Милости просим, кумушка, милости просим! Извините, что я в халате, а впрочем, я всегда почти в халате, вечерком даже и по городу хожу. Садитесь, кумушка, чем вас потчевать прикажете? Вы извините, что у меня ботфорты на столе, а впрочем, это новые ботфорты и вы не барышня, вам нечего стыдиться.
Как только умолк городничий, поднялся голос Анны Фёдоровны, голос хотя дребезжащий, но громкий и раздражённый.
— Если вы мне друг, если вы мне кум, если в вас есть божеская искра, защитите меня! Меня обманул жид Мошка…
Городничий сидел, слушал хотя с удивлением, а спокойно, но только Анна Фёдоровна упомянула жида Мошку, городничий подпрыгнул, словно его змея ужалила, и закричал изо всей силы:
— Михайло! Михайло! Где десятские? Привести ко мне сейчас жида Мошку, живого или мёртвого!
На крик вошёл Михайло, тот самый солдат, что шил у крыльца смушевую шапку, и спросил: "Что угодно?" Городничий затопал ногами.
— Мошку мне! Мошку! Сейчас Мошку! Вяжите его и ведите ко мне!
Михайло ушёл.
Анна Фёдоровна, видя, какое участие принял кум в её горе, стала плакать и рассказывать.
— Я вам расскажу, кум, — говорила она, — я вам расскажу, что этот Мошка…
— Да не надо и рассказывать, — прервал городничий, — я и так знаю, что все они негодяи.
— А я вам расскажу, кум, — настаивала Анна Фёдоровна. — Я, видите, на третьей неделе поста купила у Мошки двадцать пудов муки за чистые деньги… И Мошка божился, что продал мне самую лучшую муку… и я сама обыскала всю его лавку, — муки не было… а потом он вдруг продаёт муку… а я знаю, что подвоза не было… значит, он утаил… обманул меня…
Двое десятских ввели Мошку.
Мошка был молодой и красивый человек: глаза тёмные, как черносливы, и чёрные волосы вились, нос с горбиком, а лицо белое.