У Алексея Петровича спрашивали: "За что вам такое счастье, Алексей Петрович?"
Шум и волнение были ужасные.
Когда в Саковке всё уже спало после торжества и трудов, у соседей мало кто глаза сомкнул; у них шли толки да разговоры. Сначала говорили дамы и мужчины, потом мужчины наконец умолкли, а дамы почти до свету не унимались, они укоряли, что мужчины рады увлекаться всем на свете, что мужчины выдают муху за слона, что подняли шум бог весть из чего и что не стоит об этом по-настоящему и слова говорить.
На другой день праздника к Глафире Ивановне приехали дамы. Дамы всегда ездят только на второй день, но всегда считаются чином, богатством, летами, долгим замужеством, всем, чем можно, — теперь это было забыто и почти все приехали к Глафире Ивановне первые. Усидели дома только самые твёрдые и закалённые.
Дамы входили в гостиную и бабы сначала не замечали, а заметивши, ни удивления, ни восторга не показывали. Иные говорили Глафире Ивановне: "А у вас, Глафира Ивановна, прекрасная баба!" — таким голосом, будто баба была самая ничтожная. Иные говорили: "Откровенно признаюсь, я не хозяйка, — не могу себя принести в жертву кухне, — я вот читаю разные книги…" Иные только прищуривались; иные только улыбались. Ни шума, ни видимого волнения не было; напротив, дамы стали как-то небрежнее и холоднее. Они сидели и говорили о канвовых узорах, вспоминали прошлую зиму; казалось, они и думать забыли о тюлевой бабе…
Но Глафира Ивановна была весела и счастлива; она сознавала, что за баба у неё стояла на столе, и знала, что за буря в душе у всех дам под видимым равнодушием.
Между тем как дамы сидели у Глафиры Ивановны в гостиной и разговаривали небрежно, к Глафире Ивановне приехал знакомый из её уезда, тот самый помещик, что первый смутил Анну Фёдоровну своими рассказами о тюлевой бабе.
Он вошёл в гостиную, остановился и глядел на бабу. Он глядел на неё как человек, видевший не раз чудо, глядел без удивления и без тревоги, а спокойно и с радостью. Потом он подошёл к Глафире Ивановне, поцеловал у неё ручку и раскланялся с дамами.
— Наслышался я о ваших бедствиях с мукою, Глафира Ивановна, — сказал гость, — а в вас не усомнился. Многие у нас усомнились, а я нет. Я всех успокаивал, матушка, я знал, на кого надеюсь!
Глафира Ивановна улыбалась весело гостю и потчевала его.
Дамы, смотря по нраву, иные тоже улыбались, иные глаза прищурили, иные стали перешёптываться, иные спросили у гостя: "Как ваше здоровье, Пётр Дмитрич?"
Пётр Дмитрич подошёл к бабе, сказал: "Премилая!", — а потом вышел на середину гостиной, посмотрел на всех и проговорил вполголоса:
— Только вы этою бабою нанесли смертельный удар одной особе здешнего уезда.
Глафира Ивановна засмеялась и просила сказать, кому же? Дамы вспыхнули и опять, смотря по нраву, кто стал улыбаться, кто щурить глаза, кто ахнул, кто вскрикнул, а некоторые встали и спросили Петра Дмитрича:
— Пётр Дмитрич, что вы под этим подразумеваете и кого?
— Я не говорю про здесь присутствующих, — сказал Пётр Дмитрич.
— Это не ответ, — говорите прямо! Скажите, кого именно вы подразумевали? — загремело со всех сторон.
— Да Пётр Дмитрич скажет, конечно, — вкрадчиво зажужжали другие голоски. — Пётр Дмитрич такой добрый!
— А если вы меня да выдадите? — сказал Пётр Дмитрич.
— Как можно! Какое у вас обо мне мнение!
— Клянусь, я как услышу, сейчас же забуду!
— Вы можете быть уверены!
— Скорей умру! — посыпались дамские уверения.
— Нанесён удар Анне Фёдоровне Журбовской, — громко проговорил Пётр Дмитрич. — Да-с. По мужу она вам родственница, Глафира Ивановна, а греха нечего таить!
Глафира Ивановна вся побледнела.
— Рассказывайте! Рассказывайте! — зашумели дамы. — Садитесь и рассказывайте, Пётр Дмитрич!
Петра Дмитрича усадили. Дамы тоже уселись, сложили ручки, вытянули шейки и навострили ушки. Иные, впрочем, глядели и сидели важно. Глафира Ивановна стала около Петра Дмитрича. Она ему ничего не сказала, стояла и только в лице менялась.
— Я приезжал в ваш уезд по делу, недели за три до Глафиры Ивановниной свадьбы, и заехал тогда на минутку к Анне Фёдоровне. Знаю, какая она хозяйка и какую страсть имеет к печению баб…
Дамы улыбнулись.
— Вот я и говорю ей, что ваша, мол, будущая родня, Глафира Ивановна, такие бабы печёт, каких ещё свет не видывал! — Анна Фёдоровна мне не верит, спорит со мной. Я ей описывал, описывал да и спрашиваю: а знаете ли вы, Анна Фёдоровна, что такое тюлевая баба? Анна Фёдоровна как взвизгнет: "Воды мне! Воды! Я умираю!" До смерти меня перепугала. Тут её водою опрыскали, спирты разные давали нюхать, едва пришла в себя…
Ну, а чувства свои всё-таки скрыть хочет, просит меня у неё отобедать. Сели мы за стол, я есть ничего не могу, такая она сидит передо мной отчаянная… Так я голодный и уехал… Делами я был тогда по горло завален, а тут ещё одна сестра замуж шла, другая сестра имение покупала, всё время у меня прошло в разъездах да в хлопотах до великого поста; на четвёртой неделе поста я воротился домой и отовсюду слышу о вашем бедствии с мукою…
Приехал бы, матушка, и раньше, да страшная распутица была, а только спала немножко полая вода, видите, я и тут; даже у многих родных не побывал, спешил.
По дороге заезжаю к Анне Фёдоровне, гляжу кругом да соображаю: каковы бабы вышли?
— Как это вы сообразить можете? — спросили две дамы.
— Очень легко-с. Если бабы где удались, так люди там веселы, разряжены, по двору бегают собаки, хозяйка из окна глядит… А не удались бабы, то во дворе пусто, всякое животное избито и прячется, люди угрюмы, хозяйке нездоровится…
— Какие пустяки! — заспорили многие дамы. — Какие пустяки!
— Вот я приезжаю и вижу, что бабы, кажется, удались. Вхожу в дом, везде накурено благовонными порошками, в зале две новые канарейки поют: знаете, всё уж подведено так, чтобы человека обольстить; стол под тончайшей скатертью, и на столе всякая всячина… и бабы возвышаются… изрядные бабы… Встречает меня Анна Фёдоровна, разряжена и довольна, но беспокойна; подводит меня к столу, потчует… Я у неё и спроси: а что ваши родные, Анна Фёдоровна? Что Глафира Ивановна да Алексей Петрович, как поживают?
Спросил, сударыня, да и не рад был: чуть меня Анна Фёдоровна не умертвила…
— Что же она говорила? — спросила Глафира Ивановна, преодолевая своё волнение.
— Что же было между вами? — спросили дамы. — Что?
— Ни словами рассказать, ни пером описать! — отвечал Пётр Дмитрич.
— Ну, хотя одно её слово передайте, — сказала опять Глафира Ивановна.
— Нет! Нет! Передайте всё, всё, всё, всё! — зажужжали дамы.
— Невозможно передать! Невозможно! — говорил Пётр Дмитрич.
— Повторите её слова!
— Да что слова! Не в словах дело! Анна Фёдоровна, вы знаете, женщина тонкая, её на словах трудно поймать… Она глядела, сударыни, глядела так, что слов не надобно… Глядит, глядит на меня и приближается, приближается ко мне, точно братья-разбойники… знаете, там, у Пушкина…
— Да что ж говорила она? Ведь что-нибудь она вам да говорила!
— Имел честь и удовольствие доложить вам, что женщина она тонкая и её на словах не поймаешь. Вскрикнула она: "А чтоб тебе добра не было вовеки!" — "Кому, Анна Фёдоровна?" — спрашиваю. "Да это, — говорит, — я об стол зашиблась, так на стол так сказала". — И сейчас же стала креститься и молитву читать. "Лукавый, — говорит, — попутал, грешные слова произношу".
— Однако пора ехать, — сказали некоторые дамы.
— Ах, ах! Давно, давно пора! — вскрикнули другие. — Засиделись мы у вас ужасно, Глафира Ивановна. Да и вас задержали, ведь вам тоже надо ехать.
— Да, я поеду тоже, — ответила Глафира Ивановна, — только дождусь мужа.
— Приезжайте-ка вы к Анне Фёдоровне, — сказала одна весёлая дама, — приезжайте, мой ангел, от души натешимся!
— Да, приезжайте, Глафира Ивановна, приезжайте! — подхватили остальные дамы. — Вы приедете, как будто вы ничего не знаете… Мы вас там будем ждать; обещаетесь нам, что приедете?
Глафира Ивановна обещалась, и все дамы от неё уехали.
Глафира Ивановна стала быстро ходить взад и вперёд по гостиной, а Пётр Дмитрич ходил за ней; потом Пётр Дмитрич остановился и начал:
— Экие чечётки эти дамы, а ведь преехидные!
Глафира Ивановна ничего не отвечала и, кажется, слов Петра Дмитрича не слыхала; она ходила всё быстрей и быстрей; видно было, что мысли у неё роились, и что все её чувства волновались.
— Не правда ли, Глафира Ивановна, что они преехидные? — опять сказал ей вслед Пётр Дмитрич.
— Да, да! — ответила Глафира Ивановна. И всё носилась по гостиной.
— Если о них вам рассказать, Глафира Ивановна… Ведь я о каждой могу рассказать… Вот, например, хоть бы о Словчевской… Знаете ли вы, что эта Словчевская говорила? "Глафира Ивановна совсем нехороша! У неё даже одна нога короче, а другая длиннее; только что она это искусством от людей скрывает…"
Глафира Ивановна вспыхнула и вдруг остановилась.
— Какая лгунья эта Словчевская! — сказала она.
— Потом Словчевская говорила, что у вас всё личико в веснушках ужасных, Глафира Ивановна, и что вы без притираний жить не можете! И поверите ли? Даже у нас все стали вас подозревать, а здесь и подавно обрадовались до смерти.
Глафира Ивановна опять остановилась.
— Злым языкам всегда верят, Глафира Ивановна… Очень злые есть языки, а впрочем, бывают и большие несчастья, — могло и с вами несчастье случиться, могли вы прекрасный цвет лица потерять, могли тоже как-нибудь оступиться и ножки себе повредить…
И Пётр Дмитрич умолк; он стал глядеть на Глафиру Ивановну так пристально и печально, точно с ней случилось такое несчастье.
— Многие об вас очень жалеют, Глафира Ивановна…
Тут Глафира Ивановна его перебила, Глафира Ивановна заговорила…
Часа через два Пётр Дмитрич простился с Глафирой Ивановной и уехал. Ехавши, он всё сам себе улыбался, а после часто говорил своим знакомым: "У Глафиры Ивановны не одна стрелочка в сердце в тот день засела!"
Глафира Ивановна надела своё лучшее платье. Какие чудесные были на ней башмачки! Глафира Ивановна не один раз посмотрела на свои ножки и не один раз погляделась в зеркало, не один раз подходила к тюлевой бабе, не один раз Глафира Ивановна задумывалась, не один раз улыбалась и хмурилась, — и нетерпеливо ждала Алексея Петровича.
Алексей Петрович приехал домой весел и радостен.
— Глаша! — кричал он ещё со двора Глафире Ивановне. — Все бабы я видел, — все ничтожные, Глашенька, все до одной!.