Когда Марта зарезала своего мужа и управилась с ним, в ту ночь замер каждый звук в её хате. И вокруг той хаты царила тишина. Там, где она его закопала, хоть и неглубоко, казалось глазу, земля незаметно выровнялась. Но то могло быть и от снега, который с утра непрерывно ложился на всё. Месяц смотрел на землю, купал её в магическом сиянии, но не согревал.
Отдельно от того словно благословение шло по селу, так празднично и спокойно казалось повсюду. С появлением снега будто приблизилось и Рождество Христово, тот праздник мира, который не обходил ни одного уголка, где жили правоверные, а ясные ночи словно возвещали коляду.
Так проходила не одна ночь с того времени, как Марта устранила из хаты своего хозяина.
Двое его сирот, девятилетний Павлик и семилетняя Зоня, что остались, прижимались друг к другу на печи, в ночи замирая от страха, что мать зарежет и их, чтобы не свидетельствовали против неё, что отняла у них отца. Девятилетний Павлик должен был помогать вынести отца на леваду между деревья, где его уложили в землю. Но закапывать не позволила мать, погнала обратно в хату и велела спать. Он сделал, как приказала, потому что страшно ему было и от мёртвого, и от её глаз, и от ясной ночи.
Когда люди спрашивали про кожевника, мать отвечала, что ушёл в Бессарабию, как обычно... но в хате не позволяла об этом говорить.
Отец запивался до беспамятства, проматывал заработанное, а когда не хватало денег, цеплялся к матери, чтобы продавала поле.
Несколько раз исполняла его волю и продавала, потому что он её избивал. Возвращаясь из корчмы неровной походкой, отец пел, а она всё больше худела и вянула, а большие её карие глаза глубоко западали в ямках.
Серое было житьё у маленького Павлика и его сестрички Зони. Время от времени забегала к ним тайком старая мамина нянька, что вырастила её ещё в родительском доме, и они вдвоём шептались о чём-то за спиной у детей. О чём — Павлик не знал, только видел, как мать сжимала губы, давясь плачем, а слёзы заливали её худое невесёлое лицо. А дни уходили, поля пустели, разве что ворон пролетал или где-то изредка стояли оставшиеся аисты, словно стражи той полевой пустоши... на одной ноге, и думали и грустили о чём-то...
— Павлику, о чём аист думает, что так долго на одной ноге стоит, что он выдумывает? — спросила однажды в пасмурный день Зоня брата Павлика.
— Ага... думает... Дурочка! Где аист думает? Так думает, как и ты.
Зоня замолчала и серьёзно посмотрела на брата. Он был очень умный, она его любила, потому что он только редко толкал её. Потом сказала:
— Недавно, как папа вышел сердитый из хаты, когда мама не дала ему чего-то на продажу... на горілку, он поднял грабли, чтобы её ударить, поднял их так высоко, что они зацепились за стреху и там повисли.
— Ого!.. — ответил Павлик.
— Так, так, а папа, разъярённый, что не мог ударить маму, схватил пражину из-под хаты и разорил аистиное гнездо.
Павлик присвистнул.
— Теперь он за это подожжёт нам хату, — сказал.
— А? — ответила, то ли спрашивая, то ли не веря, Зоня.
— Об этом он думает, скажу тебе теперь, — пояснил брат и, повернувшись на одной ноге, пошёл.
* * *
Не спят дети уже которую ночь с тех пор, как не стало отца. Мать днём хлопочет по хозяйству, молчаливая, невесёлая, а как только наступает сумерки, гонит их обоих спать.
— А я ещё не хочу спать... — возражает Павлик.
— И я тоже, — повторяет за ним тем же тоном Зоня.
— Тогда сидите в темноте, у меня нет откуда для вас покупать света. Тем, что ваш отец вам оставил, тем и живите. Мне свет не нужен, моё светило он погасил...
Наступило молчание.
Иначе молчится днём, иначе в сумерках. Ни Павлик, ни Зоня больше не произносили ни слова.
Сумерки сгущались, мать сидела неподвижно на лавке, опершись локтем...
Иногда поднимала голову, словно кого-то ждала, или вдруг вскакивала с места и подходила к окну, чтобы посмотреть, не идёт ли кто, а когда нигде не показывался никто, разве что ветер подымался и загудит в трубе или собака залает... садилась обратно и снова погружалась в прежнюю задумчивость.
Как-то и работы в хате не стало. Словно куда-то исчезла. Тоскливо и пусто без неё.
Когда хозяин был жив и шил дома кожухи, тогда — хоть пьяный, хоть нет — беспрерывно пел.
С ним всё потянулось кто знает куда.
* * *
Из углов поднималась зимняя темнота, дети начали бояться, что на них вот-вот что-то навалится, и глядели на окошко, откуда ещё пробивалась слабая снежная светлость.
— На печь! — приказала сразу мать. — Долго ли вам так сидеть? Теперь на ней тепло, позже остынет. Довольно, если я одна не сплю.
Дети перекрестились молча, молитве их до сих пор никто не учил, и полезли на печь.
— А вы, мама? — спросил несмело уже с печи мальчик.
— И я лягу скоро, только выйду во двор.
— Не задерживайтесь, мама... так страшно...
— Так темно, мама... — дрожащим голосом сказала маленькая Зоня.
— Я только обойду хату... посмотрю, не идёт ли кто... всё позапираю и вернусь.
— Заприте и ворота... чтобы и аист не пришёл... чтобы уголёк в клюве не принёс, хату не запалил... так страшно...
— Тихо... спите... какой там аист в голову вам вздумался? Аист... Я только топор в хату внесу... забыла возле дров...
* * *
— Мне страшно, Павлику... так темно... вон там... где мамина постель...
— Спи, если хочешь, а я не буду. Она за топором пошла.
— Будем следить, спит ли мама.
— Она пошла за топором, Зоня, может нас ночью зарезать... не спим!..
— Не спим! — ответила сестра. — И бог не спит, Павлику... правда?
— Правда. Он посылает звёзды на стражу...
И не спали.
Ждали молча, без движения, несмотря на то что глаза насильно закрывались.
Видели, как мать вошла в хату, как что-то блестящее внесла, поставила возле себя на постели и, наконец, легла.
Со временем сон захватил их, как им казалось, с открытыми глазами, с задержанным дыханием, и больше они ничего не знали. Вдруг разбудил Павла голос отца: "Не спи".
Он вскочил, сел и прислушался. Да, это говорил отец. А он не забыл, что отца нет, что уже прошло несколько недель после его смерти.
Но тут что-то белое... под окном недалеко от печи мелькнуло... Его тряхнуло. Он дёрнул Зоню. Она тоже только что проснулась.
— Смотри! — прошептал он ей. — Под окном мама...
И оба вытянули шеи... и смотрели...
Там действительно была мама. Она стояла на коленях на полу, её голова оперлась на лавку, словно спала, а в руках на лавке блестело железо топора.
* * *
До утра дети не спали.
И не одна ночь прошла так.
Днём то один, то другой засыпал, особенно когда мать выходила из хаты. Чаще всего к своей старой няне. Оставив им кусок чёрного хлеба, она сама засиживалась у неё до поздней ночи или и в другом месте... прядя с другими, чтобы заработать что-то, ведь каждый день надо было кормить детей.
Они слушались её малейшего приказа, а ночами спасали жизнь бессонницей. Когда мать поднималась с постели с топором или без него, Павлик сразу спрашивал:
— Почему не спите, мама?
— Не могу, сынок, но ты спи!
И, тяжело вздыхая, она отворачивала лицо к стене. Раз всё-таки встала с постели и, осмотрев топор со всех сторон, отошла от постели и поставила его в угол.
— Вы с топором спите, мама?
— Сплю.
— Зачем?
— От убийц. Сказала няня, чтобы я охраняла от них вас и себя.
И, перекрестившись, словно вытирала пот со лба и снова ложилась. После таких слов она спала потом как убитая, но детей сон обходил. Почти отвыкли ночью засыпать. Сжавшись, прижавшись друг к другу, стерегли мать.
Так прошло Рождество Христово, Крещение, миновала лютая зима, перестал падать снег и наступила середина февраля с солнцем, с тёплым ветром, а иногда, для перемены, и с дождями.
* * *
Однажды, когда солнце уже хорошо пригревало, а босые дети тут и там выходили на порог, мать молча глядела на них. Жёлтые, исхудавшие, с глубокими глазами, в запылённом белье.
— Не стойте долго на дворе, простудитесь, а у меня нет откуда для вас лекарств добывать.
Они слушались и уходили... будто своих мыслей не имели.
Павлик шёл первым, а Зоня за ним.
* * *
Однажды сидели на постели, потому что мама пошла за водой — хороший кусок от хаты, а они перебирали фасоль, что должна была вариться, как и вчера.
— Сегодня опять нет солнышка, Павел... Почему так? — спрашивала Зоня и, встав с постели, прижала лоб к маленькому стеклу, что одно, как зеркальце, было круглое, вставлено в стене маленькой кухни.
— Потому что... что ты знаешь, Зоня, что ты знаешь?.. — ответил как-то неохотно Павлик. — Но я знаю.
Она подошла к его коленям и, опершись на них, ждала слов, которым так любила внимать с его бледных уст.
Он молчал, а потом, потерев лоб, начал:
— Потому что есть божья коробка, Зоня, а в той божьей коробке есть солнышко, и ангел держит ту коробку, когда он её крутит днём... вот так, видишь.
Он взял с постели её платок и, крепко держа его в кулаке, быстро вращал всей рукой, будто его рука стала колесом.
— Когда крутит днём ту божью коробку, то светит солнце, а когда ночью, то месяц. Теперь уже знаешь?
— Знаю, — ответила благоговейно Зоня.
— Так, значит, там... в Бессарабии... значит, так папа рассказывал... значит, значит.
* * *
Медленно тянулись серые дни. Как сказано, минули большие праздники. Морозы за морозами ещё крепко держались, пока не пришло Сретение.
Когда настало Сретение и люди шли в церковь, а мать хлопотала у печи, выбегал Павлик каждую минуту за порог и смотрел на стреху.
— Закрывай двери, не студи хату. Не слышишь, какой мороз на дворе? Думаешь, раз солнце, то уже тепло. Подожди ещё!
— Мне не холодно, — оправдывался Павлик, подтягивая одну ногу и пряча руки под мышки, не переставая поглядывать в окно, пока мать не заметила этого.
— Мой, ты что, выглядываешь гостей? — крикнула. — Выглядывай их на дворе, дай Зоне платок на голову и ступайте оба за порог. Уже вы мне по горло...
С этими словами широко открыла двери, и оба вышли, а она заперла дверь.
— Зачем ты всё выбегал на двор, Павел? Из-за тебя мама сердита, и теперь должна и я мёрзнуть.
— Э, что мама знает, — ответил Павлик. — Она всё своё, как бабы, я знаю, что я знаю. А чтобы и ты это знала, я тебе расскажу. Сегодняшний день называется Сретение.
— Сретение, — повторила Зоня механически и согрела дыханием руки.
— Сегодня можно медведя увидеть.
— А? — Зоня, изумлённая, открыла рот и смотрела ему прямо в глаза.
— Ага, ага... не думай, что я вру. Ты только рассуди, что скажу.
— Так говори, потому что уже мне холодно.
— Ты видишь, что сегодня солнышко?
— Вижу. То... божья дет-ка с коробкой... — начала объяснять Зоня протяжно и тут же оборвала.