А вези его аж в столицу. И сиди тогда там всю жизнь и не показывайся, раз ты такой дурак – вот тогда лишь ты заработаешь все деньги, которых тот бидон стоит. Но при этом заруби, понял, что разговора между нами этого никакого не было и что я, понял, тебя никогда не знал.
Но Николай Синюх, конечно, денег на билет до Москвы пожалел и поехал хвастаться в район. А может, он действительно думал, что теперь уже не те времена, чтобы... Куда он поехал, к кому он поехал, никто не знает, а вот что пропал он с концами, так это факт. Потому что никто больше не знает, куда он делся. Ни Синюха, понял, ни бидона.
Я, правда, сам того Синюха не знал. Но знаю точно, что Коромыслый – это такой дядька, что даже после хорошей чарки зря не скажет. Тем более, что я сам уже слышал про Синюха, что вроде такие слухи ходили, будто в лесу кто-то видел, как его там дикие звери растерзали.
Сейчас, ясно, уже слава богу, тут уже тридцать девять лет наших прошло, чтобы кого в лесу бояться, но я бы, конечно, тех, так называемых диких зверей встречать вот тут не захотел, понял.
Чёрт же его дядька знает, что это за лаз мы с Ванькой открыли и чем это может кончиться. Но интерес же берёт верх. Тем более, что я не браконьер какой-то тебе, мне по работе положено довести такое дело до конца. Что так, понял, аж тянет глянуть, что же оно там такое, внизу, – так меня тот проклятый усатый разбередил, понял, что я уже и страха не боюсь.
Насилу я тогда Ивана дождался, что уже мало без него три раза насилу не влез в ту яму, где ты, козёл, по полдня бегаешь, а он говорит, что до бакенщика Зозули добежал хорошо и тот не чинил сопротивления никакого с динамитом. А вот когда уже назад искал, то, говорит, в жизни бы не нашёл этого места, если бы не наткнулся на свою красную повязочку дружинника, понял, которую потерял, когда мы ещё за этим гадом усатым по лесу петляли.
Открыли мы ляду.
– Выходи, – говорю, – по-хорошему, без фокусов!
А там, в норе, понял, тихо.
– Выходи, – говорю, – лучше по-хорошему, потому что я не баловаться сюда пришёл за тобой по лесу полдня бегать! А то – считаю до трёх!
Тот же там, внизу, дыхание затаил и делает вид, что там никого нет.
– Да твою ж мать, – говорю и кидаю в дыру динамит.
Как даст он там – только гур-р-р!
Я вниз с пистолетом влетаю – пусто! Никого, кроме Вани, который мне чуть не на голову упал. Ни души, понял.
Что такое? Дым рассеялся, видим – сбоку ход. Понял, мы туда, пока тот усатый сука не опомнился. Бежим – мощено капитально, кругом опалубка, ход тот пробегаем, толкаю ногой дверцу и сам падаю к порогу на случай встречного выстрела, смотрю – а там лампочки горят.
А может, и не лампочки. Потому что их там нигде не было видно, понял, попрятались все, оставив только свет от себя. И стены уже никакие не деревянные, а, наоборот, высокие такие, белые. Из того же самого материала, что я на кладбище во Львове видел, полированные. И воздух не такой, понял, каким в подвале должен быть, а чистый такой, будто тёплый даже. Мы вот так с Иваном и встали, что я даже фонарь погасил.
Тут же эта комната и кончается, а там, где она кончается, начинаются такие, вроде как в метро, такие лестницы типа эскалатора, понял. Бегут они так вниз, понял, что мне аж захотелось на них встать и прокатиться, что сил нет.
– Хорошо, – говорю, – Ваня. Поехали, будь уже что будет.
Помню, стены сначала были вроде белые, а потом пошли нарисованные картины. Разрисованные чем тебе угодно, но разглядывать особенно было некогда – лестницы так весело везут. Что ехали, понял, с полкилометра, и всё сплошь тебе разрисовано было красиво, пока не пошёл резаный камень, пока мы доехали.
Что тут говорить, когда тут перед тобой такой вроде коридора, понял, что и потолка не увидишь. И что самое интересное – что с двух сторон по нему стоят полки. И на тех полках лежит тебе что угодно.
Я, конечно, иначе не знаю, как сказать, но ни в одном сне я такого ещё не видел и от других людей про такие сны не слышал ни разу. Вот тут тебе и амуниция и оружие лежит, какое хочешь. Такое, что я свой "пеем" назад в кобуру спрятал. Вот, для примера, вот так на полках стоят сапоги. Такие красивые, масляные, жёлтой кожи. То этих полок с сапогами наставлено столько, что и не угадаешь, где они и кончаются, понял. Потом, например, каски, когда сделаешь шаг в сторону. И вот там тебе касок одних столько, что не пересчитает, понял, никто, блестят себе и исчезают вдали. А рукой тронешь – лёгкие, будто тебе пластмассовые. А потрогаешь – так будто уже такие шероховатые, как бы из глины. А по обе стороны этого, понял, расходятся такие же коридоры, но только с автоматами, понял. Такие странные, что на подзорные трубы похожи и на огнемёты сразу. Сколько их там – не скажу. Но Иван врать не даст, повернёшь – и начинаются танки. Не такие, как на параде, понял, а так сказать... без башен или люков наверху и колёс с гусеницами нигде не видно.
Тысячи!
И так красиво краской пахнут, что не одну армию одеть и обуть, до зубов вооружить, ещё и на танки всех посадить, понял. Что танки... Там и самолёты, так и ракеты всех фасонов – что мы с Иваном бегом-бегом, аж в голове кружится, до другой развилки. Никто же и представить не представит, что у нас под землёй творится – а вокруг коридоры за коридорами – и мама моя родная и глазами не объять – и конца им не видно! Потому мы быстрее-быстрее с Иваном, понял, чтобы как-то быстрее отсюда выбираться – а пошли холодильники. Двери такие здоровые, как на пожарном депо, понял. Открываем мы одни – свиные туши. Обделанные так, что только м-м! Что я на своём базаре даже в подсобках подобной работы не видел. А тут – тысячи, понял, тысячи таких. Бежим, бежим мы, понял, немного отдышимся, тогда Иван, например, снова открывает холодильник – а там такие же, если не лучше.
– Ваня, – говорю, – ты лучше ущипни меня, потому что я ж сейчас тут уже с ума сойду.
Насилу добрались до телятины. Так это такая говядина розовая да свежая тебе, что такая аж красная, словом. Что мы – бегом! Набегались мы возле тех холодильников, наконец открываю глаза, вижу: мы уже в консервах. Зелень, понял, закрученная в банки. Иван меня дёргает, поворачиваем – пошли, понял, компоты. Глянешь вокруг – расходятся тех компотов целые улицы. Пока не попадёшь в тушёнку. Куда ты ни поверни – а она и налево и направо – та же самая тушёнка... Не знаю, сколько её туда напихано, – спидометра у меня не было. Слава Богу, всё в этой жизни кончается и тушёнка тоже. Что мы аж попадали. Ваня меня дёргает за рукав, кивает на новые полки и крутит глазами, мол, попробовать.
– Не бери, – говорю, – может, оно отравленное.
– Всё?.. – не хочет понять Иван.
– Может, это провокация, дурак.
Так он же не слушается, берёт с полочки баночку такую плоскую, отколупывает её ножом и уже ест. И не проявляет никаких признаков отравления собой.
– Не отравленное, не бойся, – протягивает мне с ножа, – ты такого и в жизни не пробовал.
И чёрт же меня дёрнул тогда – я, видно, очень проголодался, набегался, как та собака, что и попробовал. Но вкуснющще ж, зараза его бери, ещё и не сладкое и не солёное, а прямо в душу оно мне вошло. Хватаем вторую банку, третью. Разорили мы целую полку, понял, ем, беру, а не думаю, что ж это оно такое, что я и сам не знаю, что в рот пихаю. Аж когда очнулись, глянул я прочитать, что там такое сбоку выдавлено: "Икра".
Короче, лазили мы там с Иваном, как потом оказалось, три недели. Конца этому складу так и не нашли, понял. Но Ваня, умничка, наконец придумал такую интересную штуку, чтобы ориентироваться всё время только влево. Так что мы примерно можем судить о только этих масштабах. Но уже и того, что мы там с Иваном увидели, ни под какое понимание не подпадает.
Вот попадаем мы с ним в телевизоры. Идёшь-идёшь и устанешь. Сядешь, включишь одного, а он, гад, одни только цифры показывает. Ты плюёшься и ещё полдня чешешь, пока добираешься до человеческих. Вынешь там баночку из кармана, сидишь, ешь, смотришь. А показывают такое, что не ясно и про что. Когда музыка, то ещё понятно, а когда с голосом – то уж чёрт его знает. Сидишь, понял, чёрт-что смотришь и то же самое чёрт-что и ешь же. Правда, однажды мы наткнулись на одного такого с голыми бабами – танцуют все так красиво, понял, они при этом, что Иван тот телевизор чуть с собой не забрал. Больше всего его удивляло, что мы, как ни старались, а ни одного чёрно-белого так и не нашли – только цветные, понял.
– Если бы мне, – говорит, – ещё сюда такую бабу красивую, – смеётся, – то бы я тут навсегда и остался.
– Будут тебе и голые бабы, только пойдём, – вот чем лишь я смог его оттуда оторвать. Потому что, как оказалось потом, он тогда поверил мне на слово.
Пока добрались, понял, до шуб, то уже есть, понял, так хочется, что уже кишку так и крутит. Вот кончаются они, те проклятые шубы, так начинаются дублёнки. Тьфу! Как-то мы с Иваном теми дублёнками ходили-ходили и уже аж колени от голода ломит, а они тебе не кончаются и не кончаются. Что ты будешь делать?
Пока мы до макарон доползли, так душа чуть не вылетела, понял. Наелись мы их, и вроде немного полегчало. Так Иван ест и ест. Я уже и говорю ему, что ты не будь дурак, может, нам что-то путное попадётся впереди, что не набивайся всякой дрянью, так он же никогда не послушает. И что – пошли, понял, копчёные колбасы. Я себе ем, а Иван – два пальца в рот засовывает. И не поймёт, что сухой макарон назад не пойдёт никак – что ты! Говори ему или не говори что умное, он всё равно по-своему сделает. Ясно, что колбаски теперь кинуть некуда, а я ж предупреждал, однако, ему...
Или коньяки.
Тут уже голову можно потерять всю. Потому что у нас закуска тогда как раз хорошая была, классная такая, вот какая – не знаю. Помню только то, что смертельно боялся с Иваном расползтись в разные концы. Или пистолет потерять. Очнулись мы в балыках. Потому что Иван, слышу, доказывает мне, что это рыба, а я ему, слышу, доказываю, что наоборот. Что это такое вроде свинины. Поспорили мы тогда чуть не до кулаков, понял. Что такое омары – это и коню ясно – вроде раки. Устрицы – вроде лягушачье мясо; а Иван – снова спорить. Потому что я ж когда малый был, то мы ловили, варили пацанами и ели. Но Иван же молодой такой, что такого не застал уже, чтобы лягушек есть, а спорить про те устрицы со мной, который всякого пережил, слава богу, не стал, потому что я уже и не знаю, чем бы такой спор мог разойтись под пьяную голову. Ну, слава богу, мы тогда на полдня попали в пупсики, в детские игрушки, и смогли немного очнуться. Потому что если бы не это, то страшно подумать, чем бы для нас, понял, кончились автомобили, до которых мы дошлёпали только на второй день аж.