Amicus Plato, sed magis amica veritas 1. I
ОТ ПЕТЕРБУРГА ДО МОСКВЫ
День жаркий, ветреный, удушливый. Повсюду пыль столбом. На вокзале Николаевской железной дороги шум и суета. По платформе носятся, словно на пожаре, роняют дорожные мешки, зонтики, пледы, перчатки, рассыпают припасённую в дорогу снедь. Два кренделька и печёное яйцо катятся к лаковым блестящим ботинкам какого-то пожилого щеголеватого господина, который шарахается от них, как от ядовитого жала змеи. У иногородних путешественников, забравшихся сюда спозаранку и уже успевших сделать десятка два вёрст взад и вперёд по зданию, на лицах ясно написано угрюмое неудовольствие; движения их порывисты, речь раздражительная. Некоторые (холерики) всё ещё ходят туда-сюда, хотя уже через силу, но большая часть окончательно умаялась, присела по скамейкам и беседует. Они успели перезнакомиться друг с другом и ведут разные разговоры, пересыпая их едкими замечаниями о Петербурге.
— Ну уж Петербург, признаюсь! — говорит довольно округлый дворянин другому, сидящему рядом с ним на скамейке, менее округлому дворянину, который в ответ язвительно кривит рот и пожимает плечами.
— Ведь это, знаете... ведь это просто... Позвольте спросить, как имя и отчество?
— Владимир Ильич.
— Ведь это просто, Владимир Ильич... просто какое-то бесчеловечие! Лёд-с, лёд! Везде лёд! Я к этому не привык, и я поражён! Никто тебя не замечает! Ведь решительно не замечает! Словно тебя нет.
— Меркантильный дух! Здесь важны туго набитые карманы, а не человек! — с прежней язвительностью замечает Владимир Ильич.
Третий дворянин, в мрачном расположении духа сидящий на соседней скамейке, перегибается к разговаривающим и вмешивается в разговор:
— Люди, можно сказать, мельчают, вырождаются в таких центрах, как Петербург. Постоянно поглощённые мелкими заботами, они не имеют досуга углубиться внутрь себя, обозреть свой внутренний мир и сосредоточиться на задаче жизни.
Он говорит это плавно, протяжно, выдержанно, делая паузы на запятых и точках, и тем благосклонным, но не допускающим возражений тоном, каким часто говорят привыкшие к почтительным слушателям магнаты-помещики. Он не говорит, а, так сказать, «глаголет».
Дворяне, к которым он обратился, по его манере глаголать тотчас догадываются, что он немалая птица, и несколько торопливым хором бормочут:
— Да, да!.. мельчают... вырождаются...
Наступает молчание, и длится оно несколько минут.
Вбегают три иногородние путешественницы. Они одеты по последней петербургской моде, но, с непривычки, всё на них топорщится. Они беспрестанно одёргиваются. Шляпки у них несколько на сторону, глаза округлились до невозможности, дыхание прерывается. Они то мечутся из стороны в сторону, то толкутся на одном месте.
— Ах! — вскрикивает вдруг, точно уколотая иголкой, одна из них.— Где мой палевый платочек? Куда я его сунула? Ах! я его, верно, забыла там, на окне в гостинице! Поль, Поль, Поль! ты не видал его там?
— Кого? Кого? — тревожно спрашивает подбежавший с узлами Поль.
— Варя, ты не видала? Лиза, ты не видала? Ах! надо поискать, нет ли где... Ах, боже мой!
И все три путешественницы торопливо отпирают мешки и начинают судорожно в них ворочаться, пока восклицание «вот он!» не положит конец этому мучительному занятию.
Поль отходит несколько в сторону и тоже начинает проверять свой дорожный мешок и сумку.
Две другие иногородние путешественницы, давно утомившиеся от волнений и в изнеможении почти лежащие на балюстраде, отделяющей платформу от вагонов, услыхав, что соседи что-то потеряли, тоже принимаются отмыкать мешки, тоже лихорадочно в них роются, затем тревожно ощупывают свои карманы, пересчитывают деньги.
— Люба! пятидесяти не хватает! — с ужасом шепчет одна.
— Что ты! что ты! Пересчитай получше! — отвечает вспыхнувшая тревогой Люба.— Нет ли в кармане? Встряхни платок!
Встряхивают платок и снова пересчитывают деньги.
Скоро восклицание удовольствия показывает, что тревога была ложная.
Из вокзала на платформу выбегает новый расстроенный отряд иногородних обоего пола, чрезвычайно живо напоминая «толпу взволнованных граждан», которая высыпает из-за кулис на сцену при драматических представлениях. Воспоминание о сценических «взволнованных гражданах» становится ещё живее, когда раздаются хоровые восклицания, то резкие, крикливые, то сдержанные, шипящие.
— Опоздали! Опоздали! — хотя жалобно, но с достаточной яростью восклицает коренастая, черноглазая, по всем ухваткам властительная мать семейства, бесцеремонно подталкивая окружающих её посторонних мощными локтями и стремительно рвясь вперёд.— Я так и знала! Я так и знала!
— Я нарочно поставил по пушке! — доносится справа чьё-то уверение.— Ей-богу, по пушке!
— Ах-ах-ах!
— Не толкайтесь!
— Невежа!
— Господи! наказание какое!
— Да ещё целый час до отхода!
— Ах, извините!
— Боже мой!
— Понятно, что всё стала забывать, — шипит злостный мужской голос, — наслушалась «женского вопроса»!
— Любинка! Любинка! — пронзительно, как свист в ключ, проносится материнский крик.— Où êtes vous? Où êtes vous? 2
Остаётся всего полчаса до отхода поезда. На платформе давка и смятение так увеличиваются, что издали представляются только колышущиеся волны разноцветных шляп, фуражек, шляпок, шапок и ярких вуалей.
Эти кипящие волны всё чаще и чаще начинают прорезываться спокойными, хотя и быстрыми течениями петербуржцев и петербуржанок.
Истые петербургские жители спокойны, хладнокровны; всё у них в порядке: и одежда, и физиономия. Они появляются как раз вовремя, ловко, не спеша занимают лучшие места в вагонах, насколько возможно комфортабельнее усаживаются и смотрят из окон на мятущуюся по платформе толпу.
— Где наши вещи? — раздаётся в разных концах.— Билеты! билеты! Через двадцать минут отходит!
Толпа словно отливает к багажному отделению. В дверях багажного начинается давка.
Очень молодой человек, отлично одетый, после тщетных усилий протиснуться сквозь стену прижимающих локтей и плеч вырывается, наконец, весь измятый, обратно на платформу, где его очень раздражённо встречает тоже отлично одетая молодая дама.
— Наконец-то! — говорит молодая дама.— Пойдём, уж верно все порядочные места заняты!
— Да я не мог билета на вещи получить!
— Как не мог получить? Как не мог... Это уж из рук вон! Это...
— Да что ж я буду делать? Меня чуть не задавили... Говорят: ждите очереди!
— Говорят: ждите очереди! — передразнила дама язвительно.— Вот наградил бог толком и умом! Donnez lui quelque chose! 3
— Mais... 4
— Quoi "mais"? Donnez lui quelque chose, je vous dis! 5
— Je n’ose... 6 здесь не берут!
— Скажите пожалуйста! Это ты, верно, у своих Карасёвых нахватался таких идей?
Невозможно выразить на бумаге той глубины презрения, какую молодая дама вложила в «Карасёвых».
Очень молодой человек вспыхивает, как зарево.
— Я пойду... — говорит он,— я пойду ещё попробую... может, уж очередь...
Но молодая дама безжалостна.
— Конечно, — говорит она,— никто не мешает следовать по стопам Ка-а-а-рра-ссее-вых! Ха-ха-ха! К-а-р-а-с-е-в-вы!
У злополучного последователя Карасёвых даже уши пунцовеют. Со слезами на глазах он бормочет:
— Я не понимаю... я не понимаю, при чём тут примешивать людей... людей... которые... которые...
— Конечно, никто не мешает! — продолжает молодая дама, не удостаивая внимания его кроткого и смущённого возражения.— Но, мне кажется, следовало бы хоть немного помнить, чем кому обязан. Если живёшь в чьём доме, так, мне кажется, можно, не говорю из благодарности, а хотя бы из приличия, время от времени пожертвовать карасёвскими идеями! Наконец, можно хотя бы не вмешиваться! Кто просил отсылать человека? Он бы всё мне сделал! Но, по милости карасёвских идей, я теперь опоздаю на поезд! Опоздаю к 17-му! Придётся возвращаться опять к тётеньке, и за чаем она опять будет подсмеиваться, как провинциалы опаздывают! По милости карасёвских идей...
— Помилуй, кузина...
— Карасёвы приказали трудиться! Ах, прелестно! Как почётно таскать самому чемоданы! C’est très gentil! 7 Ах да! они все занимаются переноской чемоданов!
— Я не понимаю... при чём... при чём тут... тут чемоданы? — бормотал кузен.
Он задыхается.
— И дамы тоже? — презрительно щурясь, произносит кузина.— C’est charmant! 8 Нет ли у них карточки с чемоданом на плечах? Они не дарят таких видов своим поклонникам?
Она, не замечая того, всё более и более повышает голос.
— Кузина!..
— Mesdames Карасёвы...
— Они хорошие люди! — чуть не со слезами шепчет кузен.— Они хорошие люди...
Его всего трясёт, но кузина заливается язвительным хохотом.
— Ка-ра-се-вы... — начинает она, с каждым слогом делая всё более и более презрительное ударение.
— Лучше пошлых гвардейцев! — почти вскрикивает потерявший над собою власть кузен, кидается в толпу, отчаянно пробивает её и исчезает в багажном отделении.
На несколько мгновений кузина немеет от изумления и замирает, как окаменев от неожиданного удара. Затем начинает приходить в себя, и, по мере того как возвращается, её лицо всё больше искажается злобой. «Как он смел! Как он смел мне так сказать! А! хорошо! Увидим!» — читается в каждой черте.
Вдруг к ней приближается молодой человек, плохо одетый, дурно причёсанный, без перчаток. Руки у него загорелые, походка твёрдая и осанка решительная.
Он останавливается перед гонительницей Карасёвых и пристально на неё глядит. Она окидывает его с головы до ног беглым взглядом и небрежно отворачивается: он, видно, произвёл на неё неблагоприятное впечатление и отнесён ею к классу «Ничто».
Но приблизившийся «Ничто» вовсе не смущается и, наклоняясь к ней, спокойно говорит:
— Вы, прекрасная дама, только что высказывали своё мнение о Карасёвых. Я желаю высказать своё мнение о вас.
На лице прекрасной дамы изумление быстро сменяется страшным испугом.
«Карасёв!» — думает она, оглядывается во все стороны умоляющими глазами и несвязно бормочет:
— Я не высказывала... я только так... Это кузен... он всегда меня... всегда вводит в... в заблуждение... Я не знаю Карасёвых... — Теперь уже в Карасёвых слышится не презрение, а, напротив, некоторая почтительность, — я даже их не видала!
— Я тоже их не знаю и не видал, — отвечает молодой человек с решительной осанкой, — но это нисколько не мешает мне высказать моё мнение о вас, прекрасная дама.
Прекрасная дама дрожит, как лист, и ждёт чего-то ужасного.
— По моему мнению, вы дура, прекрасная дама! — говорит молодой человек.
Она, правда, ожидала чего-то ужасного, но всё же не этого.