Лесом гнался дикий глухой шелест… ломались сухие ветви, будто о них что-то терлось… а затем надвигалась ночь. Недобрая, неслыханная ночь.
Вихрь не унимался. Зимой, как огонь, сушило всё, а он всё разносил по округе.
Из-за леса налетела белая туча снега и кинулась на избушку. Рвала и трясла её, добивалась и старалась разорвать окна или двери. Но никто внутри не слышал. Она прилетала с широкого поля и молила о спасении. Там происходило что-то страшное…
В хате было тихо и темно, свеча погасла.
В углах тьма стала столбом и стояла неподвижно, а посередине избы проснулся сумрак. На печи лежала старушка и смотрела черными глазами прямо в окно.
Она слышала всё. Не могла открыть окно — оно было заколочено, а она, живая лишь одной рукой и душой, едва крестилась и отвечала: «Я слышу, — говорила, — но не могу, возвращайся назад».
Туча умчалась куда-то, оставляя за собой мертвую тишину в избе, а через минуту прилетела другая.
Снова то же самое. Тряска, стон и гудение в трубе. Горсти снега метались в окна, а потом началось дикое бешенство вокруг хатинки. Хотела хоть разорваться, лишь бы добраться до живой души… Холод жадно теснился к стеклам и стремился навеки заморозить всё, а ветер подзадоривал острым свистом.
Через время послышался громкий треск, а после жалобный звон. Со стороны леса сорвало окно и, падая, разбило его на мелкие куски…
* * *
На полях всё выглядело зловеще.
В воздухе — неслыханный бой. Тучи снега бросались змеями друг на друга, клубились и яростно разбивались; другие снова метались испуганными серпанками во все стороны, расправляли широко свои крылья, отбивая натиск дикого вихря. Но он, сильный и разъяренный, рвал их с собой, швырял к земле, а потом, подняв вверх, разносил с победным свистом по широкой равнине.
Малая кобылица боролась изо всех сил в белых вихрях. Шаг за шагом тащила свой груз, но дороги уже не знала, её смело — и перед ней вдруг раскинулось одно широкое белое море…
Её шерсть и грива задубели. Она шла с опущенной головой и тяжело дышала. Чувствовала, что вот-вот упадет. Время от времени останавливалась, переводила дух, а потом, словно чувствуя за собой грозный кулак, рвала вперед. Ветер всё гнал её в сторону, и когда она почти сдавалась, налетали серпанки снега и поворачивали её в обратную сторону. Она не видела ясно, куда идет. Колокольчики придавали ей сил. Она прислушивалась к ним. Порой они казались ей тонким звоном мошек летом, когда она паслась на опушке леса, а они, сверкая в солнечном свете, лениво роились в воздухе или докучали возле глаз. Тогда она почти рвалась вперед и ей чудилось, что, ускорив шаги, остановится у зеленого леса и мелкой нежной травы, которую так любила щипать. Но увы! Это не было лето, это была зима, лютая, как огонь.
Грубые подгоняющие слова звучали над ней всё реже и слабее. Где-то будто разлетались. Поводья, казалось, никто не держал. И вправду — не держал. Её хозяин достал бутылку с водкой, что вез на похороны и поминальный обед, и все трое согревались ею. Продрогли до костей. Под ними была лишь куча соломы и какие-то тряпки. Когда выезжали из дому, в воздухе стояла тишина.
Она жадно попивала поданный ему согревающий напиток, раз за разом дыша на окоченевшие руки, а ребенок, напившись, уснул. Он же дольше всех припадал к бутылке. Потом выкрикивал тяжелым грозным голосом на кобылицу и временами, будто вспоминая что-то, глядел диким, испуганным взглядом вперед. Кругом его бушевала метель — страшная, давно неслыханная, и он ничего не видел. В лицо, которое он выставлял, чтобы лучше смотреть вперед, били ледяные иголочки, и глаза невольно смежались. Щеки аж горели от стужи; ушей он уже не чувствовал. Несколько раз мелькнула в голове мысль: не сбился ли он с пути? Но потом успокаивался. Не может быть. Эта кобылица никогда не сбивалась. Он ездил на ней уже четвертую зиму. Однажды она сама приехала домой, когда он с другим человеком, слегка подпившись, заснули на возу. Да и некуда было сбиваться. Полями шла лишь одна дорога; зимой редко кто по ней ездил, разве только летом, когда на полях лежало зерно, — значит, не нужно было ни с кем разъезжаться. Беда лишь в том, что разыгралась вьюга, дорогу замело. Но она всё знала, она приедет, как надо. Всегда рвалась домой. Скот всегда так. Только бы мороз отпустил… от холода даже щеки разболелись… Что-то сорвало с него шапку и сбило с головы. Едва удержал. Потом натянул её плотнее на лоб, еще раз потянул из бутылки, подал её жене и, спрятав затем возле ног, закинул поводья на шею, руки сунул в рукава и, сгорбившись вдвое перед ветром, погрузился в тупую задумчивость и сидел неподвижно.
За ним сзади тоже стихло. Жена легла в сани, чтобы укрыться от ветра и оберечь от него спящего ребенка, — так что говорить было некогда. Ветер и так отгонял слова и ловил их в себе. Ехали так долго. Порой он будто просыпался и кричал на рыжую: «Калика, что стоишь?» Или грозил диким голосом…
Перед его воображением стоял неподвижно, словно мрачная стена, большой дубовый лес, а под лесом его хатина. Затем он видел мать на печи. Рядом с ней горела свеча…
Он сам поставил её там… и она горела.
Дальше видел похороны… хоругви… людей с непокрытыми головами, а потом поминальный обед. Он устроил поминальный обед, потому что умерла его мать. Ходит между людьми, предлагает есть и пить и наливает водку из бутылки. Пили. Он всё наливал, а они всё пили. Пусть пьют, чтобы знали и чтобы не говорили. И так все посмеиваются над ним, — но пусть знают. Он мать свою хоронит. Устроил поминальный обед…
Снаружи метель, глаз не разомкнуть, но это ничего. В избе тепло, и ему тепло. Всё тело заливалось теплом, а вьюга так лютовала и билась — аж страшно… в лесу гудело…
И гудит, и шелестит непрестанно. Это ж лес-великан, это листья так шелестят… дубрава золотая!
Эй, тот лес, тот лес, тот лес! Кто бы его узнал, что за лес — весной кто бы его узнал… Большой и зеленый! Он ему отец и мать и кормит его, как свое дитя. Его ветви широкие и зеленые, листья черные, блестящие, так приятно метелки вязать. Все вяжут: он, жена и малое. Но малое меньше всех. Оно собирает листья, а собирая, делает зеленую дорожку, играет листьями. Обсыпает себя ими, а листочки летают, словно зеленые бабочки, вокруг его головы. Какая ему работа? Что оно знает? Ему лишь бы всё готово было да тепло чтобы было. Солнце чтобы грело. А солнце светило и грело… припекало так, что блаженство. Всё тело заливалось его теплом…
«Калика, что стоишь?»
Почудилось ли ей это, или ветер разнес те слова и только теперь вернул назад к её слуху?
Колокольчики будто встрепенулись, словно горстью с испугом рассыпанные на одном месте, — так вдруг звякнули.
И снова то же самое. Громкое сопенье, почти стон, — и брела своими тонкими ногами в закоченевшем море.
Неба, наверное, не было.
Мрачная масса нависала, затемненная, над землей. Над белой равниной клубились снежные тучи, другие же, словно в гонках, носились в невыразимом страхе, без цели, гонимые диким вихрем. Он сам, невидимый и острый, мчался яростно во все стороны, искал и катился за кем-то, бушуя в неизреченной ярости.
Необычайная погоня происходила немо на широких просторах.
Колокольчики задрожали и смолкли.
Рыжая встала, словно вкопанная. Где-то недалеко перед ней пролетала в серпанках снега закутавшаяся длинная черная змея-великан с красными, огнем налитыми глазами, громко стонала и сопела, скользя через поля, и исчезла. Оставила за собой черные клубы дыма. Долго еще слышался её стон и стук, а потом всё стихло. Почти не помня себя, рыжая повернула. Дрожала всем телом от страха. Оглянулась в поисках помощи. Но в глаза ей ударил лишь немой ветер и танец разъяренного снега.
Сделала несколько шагов вперед и ударилась головой о какой-то высокий тонкий столб. Снова остановилась. Над её головой разлилась дивно гармоничная, смелая струя звуков и не умолкала. Звенела без конца, будто неслась ровным, беззаботным полетом через весь безграничный простор…
Насторожила уши и слушала. Что это? Было мило и прекрасно, и никогда она этого не слышала, хоть несколько раз проезжала этой дорогой! Звучало так звонко и ровно и не имело ничего общего с этой вьюгой. Оно не боялось её и летело так спокойно и смело сквозь вихрь к своей цели…
Затем она очнулась.
Она снова стояла; и вот-вот грянет голос, поднимется кулак над ней. Давно уже не чувствовала его над собой — значит, он, наверно, сейчас поднимется, а вместе с ним и те черные зловещие лохмотья, которых, как грома, боялась.
Начала рваться вперед. Колокольчики зашевелились и посыпали звуками её следы. Пробежала короткий отрезок… но что это?.. Она наткнулась на такой же столб, как минуту назад, и из него разливалась, как прежде, та же чудесная, милая игра. Струя звуков, одинокая, лилась однообразным перезвоном своим беспрестанно через это море в бесконечность…
* * *
Но она не стояла здесь больше. Напряженными силами тянула. Порой падала и снова вставала. Дикий страх овладел ею. Ей казалось ясно, что вместо кулака за ней на санях устроилась черная, недвижная, заостренная куча, становилась всё тяжелее и постоянно смотрела ей в спину. Что-то чужое она почувствовала на санях, и это чужое теперь должна была везти. Ясный инстинкт, который вел её до сих пор, начал покидать. Глаза её заблестели, ноздри расширились. Вся длинная грива встала дыбом, и вдруг она, испуганная, вскочила в сторону, а затем бросилась бежать.
Неистовая сила вошла в неё, и она мчалась. Неслась длинными скачками; задом почти ложилась на землю от страха, а передом рассекала снег. Колокольчики не оставляли её. Толкались пискливо вокруг её шеи и отчаянно умоляли не останавливаться ни на миг нигде. А когда останавливалась, чтобы набраться сил, грудь её, казалось, вот-вот разорвется, — и колокольчики боязливо смолкали, словно вдруг прятались в снег. Тогда ей становилось еще хуже, и она снова мчалась без памяти.
За ней росла на санях черная куча. Белые серпанки снега сопровождали её с обеих сторон. Прижимались к ней, сменяя друг друга, а наконец осели на ней беззвучно и покрыли своим нежным белым нарядом полностью. Из-под него выглядывала только какая-то черная верхушка — и стала неотступным ужасом для рыжей.
* * *
Под утро бой утих.
Наступила глухая тишина. Широкие снежные крылья туч прижались белым серебром к земле и больше не поднимались. Вихрь исчез. Небо облачилось в серый цвет и тонуло в печальной задумчивости.
Слабым измученным шагом и с едва слышным дрожащим звоном колокольчиков дотащилась кобылица домой.
Остановилась прямо перед дверью…
* * *
Собака рвалась.