Глубокая зима.
Небо закуталось в однотонную серость; бесформенные снежные тучи сбились под него и, слившись с ним, создавали печальный купол [7] над широкой белой равниной полей. Словно с неба сыпалась, так тянулась невиданная масса чёрных галок длинными рядами по белым межам и, величаво двигаясь, совещалась над чем-то серьёзно. Через час они разделились на три стана, поднялись один за другим печально вверх и поплыли чёрным крестом важно вдаль. Летели медленно ритмичными движениями всё выше, несколько раз возвращались назад. Кружили с грустью, жалея над полем, затем мягко двинулись в сторону города, что далеко от полей выглядывал из мглы стройными башнями, — повернули снова назад и исчезли, словно растаяли крошечными точками в туманной дали.
* * *
Белая равнина осталась пустой.
Безграничная, широкая, как степь, она облачилась в толстый слой снега и тупо смотрела в серый небесный купол.
Через неё далеко вилась дорога и терялась всё дальше в белизне. Глаз уставал от серебристой поверхности.
По гладкой равнине направлялись одни малые сани.
Глубокую тишину, лежавшую над этим широким застывшим морем, прерывали вдоль дороги звуки мелких, детски-звенящих колокольчиков, словно посыпая её тонкими, однообразными каплями звука.
Малые сани тянула рыжеватая лошадка.
Не была красива, сама по себе неуклюжая. Длинная шерсть её не знала ни гребня, ни щётки, а грива росла как попало. Лишь ноги у неё были тонкие и сильные, как струны, а грудь и ноздри широкие — знак выносливости в тяге и беге. Шла старательно; по важности её шага можно было понять, что это умное и благодарное животное и что принадлежит она к тем, что скорее падут от усталости, чем оставят свой тяжёлый долг. И она любила долг. С тем тяглом — исполнять всё, что возложит на неё кто-нибудь — пришла она на свет, и он никогда не давал ей покоя.
Бича она ненавидела.
Знакомство с ним считала грубым позором, а когда случалось несколько раз, что её ударяли им, — она прижимала уши назад и яростно била задними копытами. Ломала дышло или оглобли, рвала постромки. С тех пор её уже не били, а только грозили кулаком.
И странно! Хотя её хозяин обычно сидел позади и она не всегда могла видеть, что там делается, — всё же чувствовала, когда он поднимал над ней кулак и к своим грубым окрикам грозно размахивал им. Тогда она неслась, как гонимая ветром, по широкой равнине, охваченная диким чувством страха, что на неё вот-вот обрушатся какие-то чёрные разорванные знамёна и убьют её на месте, словно громом.
Впряжённая в тщательно связанные и подтянутые постромки и шнурки, шла быстрым и прилежным шагом, склонив взъерошенную голову вниз, словно хорошо знала свои обязанности. Первая — доехать вовремя домой, чтобы не остаться ночью на этом белом море, не встретиться с вьюгой, что страшно и своевольно бушевала в бескрайности, а вторая — что знала, кого везёт.
Тянула семью идиотов.
Начала их везти, когда утро ещё было затянуто бурым серпанком ночи, и должна была пересечь это целое застывшее море до вечера. Успеет ли?.. Не знала.
Снег лежал толсто, дорога была плохо укатана, а в воздухе, высоко, роилась, почти клубилась белая мелкая пыль и предвещала недоброе. Только ещё не было ясно, в какой момент разлетятся они и беззвучным полётом заполнят воздух и засыплют и без того белую равнину.
* * *
Ветер начал слегка забавляться. Смешался с острой, как огонь жгучей, стужей и начал игру. Сначала лёгким танцем на отдельных местах, а потом в изменённом темпе. Взмывал и внезапно затихал. Прижимался к земле и затаивал дыхание... потом вновь взлетал бешено и, поднявшись широким крылом вверх, рвал белые тучи нежных снежинок в свои объятия и, разгулявшись с ними, мчался дико по застывшему морю. В полёте останавливался время от времени, кружил в дикой неистовой пустоте на одном месте и бросал высоко клубы снега столбом вверх...
Капли звука мелких колокольчиков расплакались...
* * *
На передке саней сидел он и держал вожжи.
Одетый в старый почерневший тулуп, сидел, как голова, на небольшом возвышении, служившем сиденьем.
Голова, прикрытая убогой шапчонкой, словно без шеи, уходила вся в бороду. Борода с маленькой, как у козы, чёрной редкой бородкой составляла самую большую и заметную часть лица. Курносый нос, маленькие, как перец, глаза смотрели в тупой и вместе с тем идиотически-задумчивой плоской печали из-под низкого лба вперёд.
На некотором отдалении за ним, на лавочке, ниже его, сидела она. Закутанная тёмной платком, голова была ещё раз узенькой белой косыночкой поверх лба перевязана, знак, что дорога их далека.
И у неё голова сидела на шее словно без шеи. Но её лицо... боже, это её лицо! Округлое, плоское, было почти обращено вверх. Грубые и широкие губы плохо выступали на лице, нос круглый, а большие, как небо, синие глаза навеки застыл безмятежным взглядом.
Явно было: никогда мысль не морщила её брови. Никогда не испытывала она трогательных чувств; в её душе — погода. Вечная, до отчаяния доводящая, однообразная, тупая, глухая погода! Вечная бездумная погода! Сидела так за ним, что ясно было: он был направляющей силой и главой всего, а она лишь в спокойном выжидающем послушании принимала всё, не задумываясь никогда над тем, что исходило от него. Он знал, что делает.
* * *
Как нашёл он именно её, и где повстречала она его?
Между ними проходило и перемещалось столько людей, — они родились каждый в другой местности, — а всё же ждали где-то обоюдно несознательно друг друга. Его никто не хотел, пока она не встретилась с ним, а над ней смеялись все, пока он не понял её.
После этого возникла какая-то на удивление странная, полудикая, полусмешная гармония. И каким бы он ни был, а всё же даже он устроил себе свой собственный мир, где был сам себе полновластным хозяином, распоряжался и имел всё под своей опекой, где всё шло так, как он хотел, где он был самодержцем и оставался им со всей своей идиотически-величавой важностью.
Сидел теперь в напряжённой задумчивости и держал перед душой свою хатинку. Маленькую, покосившуюся, крытую соломой, с косыми окошками, возле неё низкий сарай и стог соломы... Хата под лесом, почти окружённая им, в глубокой тиши, словно старый, трухлявый, никем не тронутый гриб.
В ней оставил умирающую мать. Далеко-широко от леса ни одной души — только бледная немая равнина.
Они вчера утром выехали из дома. Нужно было в город. Теперь возвращались...
Между ними обоими сидело оно. Носило следы его и её на себе и было средоточием единственной искры божьей в убогих их душах, средоточием их любви. Оно крепко связывало их с собой и прикрепляло к маленькой хате под лесом. Своим мелким, скромным существованием давало им сразу цель жизни и понуждало несознательно к более живой мысли и труду. Они поняли: нужно за что-то браться. Оно было. И отовсюду выглядывало для них оно.
Сидело, закутанное в лучшую одежду и платок, некрасивое, с вытаращенными светлыми глазками, и смотрело, как черепаха, одинаково вперёд. Напоминало также молодых, выглядывающих из гнезда птенцов, с голыми головками и почти наружу вылезшими глазами...
И спокойно между ними сидело безмятежие.
* * *
Летом возили время от времени в одну большую городскую баню веники из зелёного дубового листа, где получали за сотню 2 золотых р. Почти всё лето вязали и вязали.
Всё, что делали — делали вместе. Малое приносило подготовленные мелкие прутики, а родители вязали их механически, молча. Куда ни глянь летом возле их хаты — всюду полно веников. Хата была обложена ими, а крыльцо завалено слоями этого удивительного богатства.
Казалось, вся их жизнь, всё будущее скрывались в зелёной дубраве, что ежегодно весной обновлялась и протягивала к ним свои густые широкие ветви, а они так и держались за зелёные ветви и почти ими питались.
Зимой она пряла или брала у знакомой еврейки из города перо на перебор. Он ходил с цимбалами на свадьбы или нанимался где-нибудь с лошадкой. Это последнее — редко. Его хата далеко от села, и люди редко к нему заходили. Иногда вывозил и уголь в город.
Скудно жилось им зимой.
Почти пересыпали её. Единственные живые существа, что вызывали движение возле хаты, были лошадка и собака. Их нужно было кормить и из хаты наблюдать.
Лошадка бродила целыми днями свободно, как добрая хозяйка, вокруг хаты, рыскала то тут, то там возле крыльца и на краю леса, заглядывая иногда в окно своими умными блестящими глазами, а собака тревожилась при малейшем шорохе деревьев. Её лай гремел дико в мрачной глубине молчаливой дубравы, пугал робких косуль до ужаса и долго играл грозным эхом в тишине леса.
Поздней осенью прибилась к ним его престарелая мать, что летом жила милостыней, а зиму переживала у них, и недавно занемогла. Была парализована. Лишь одной рукой владела. Они ждали её конца, и свеча горела возле неё почти без перерыва...
Лежала теперь совсем одна в хате и ждала их.
Они уехали в город попросить немного денег за веники вперёд. Нужно было устроить похороны, когда она умрёт. Гроб [8] приготовить, попу заплатить, поминальный обед подать... Выпросили за тысячу веников 15 золотых р. Обычно получали двадцать, но в этот раз, да ещё наперёд и зимой, — только столько.
Возвращались сейчас. Находились как раз на середине пути и посреди бескрайнего поля.
Спокойные и довольные возвращались. Он словно крупную добычу добыл и выполнил трудную задачу. Имел столько денег в своих руках! Никогда ещё столько сразу не имел, ну... но у него мать умирает, а может, уже и умерла?.. Он похоронит её красиво, как хозяину подобает, чтобы люди не насмехались над ним. И так всё время подсмеиваются. Но то ничего, всё будет хорошо. И он почувствовал себя важным и будто видит те похороны.
Видит хоругви возле своей хаты и много людей с непокрытыми головами. Один человек держит крест в руках. Кроме того ничего не видит и не успел больше вдруг подумать...
Так. Его мать умерла. И чтобы не говорили, что он не похоронил свою маму. Свою родную маму...
Вёз с собой несколько свечей, кусок мяса на поминальный обед, немного муки... и большую бутылку водки.
* * *
Собака скулила возле хаты голодным, жалобным голосом, порой срывалась, бросаясь во все стороны неистово, и почти рвала дряхлую верёвку; однако ничто живое не появлялось. В другое время она неотступно смотрела на дверь блестящими глазами, не откроются ли они и не кинет ли ей кто-нибудь еды; но они, словно навсегда, были закрыты, и она плакала от горя и нетерпения.
Целая стая чёрных ворон слетела откуда-то и уселась на ветвях вокруг хаты, нахохлившись скучно мелким пером.