Что он думает, что замышляет, святой его знает, – а сказать наверняка можно только разве то, что как найдёт он ручеёк, или озерцо, или какую-нибудь воду, то стоит над ней и всматривается, словно журавль долговязый, – наверное, всматривается, каким его Бог создал.
Одного воскресного вечера Кузнец, одевшись красиво, да ещё при том сам в тоске и в думе, надел чёрную шапку с отворотами и направился прямо к гају.
В хуторе было тихо, как в ухе. Солнышко закатывалось. Кожушки сидели возле своей хаты, кормили любимых чубатых кур просом; москаль лежал возле своего порога. Рясничка с сыном поехала к куме в гости, и ворота у них прикрыты; травка всюду зелена, а вечерний свет посыпал её своим золотым порошком, а ветерок тёпленький повевал... А Чабанова хата стояла словно пустая...
Тут скажу я вам диво: шёл один кузнец, так? Один, а будто было их двое. Один кузнец думал, так? Один, а будто думали двое. Первый кузнец видел, что Чабана нет, а второй кузнец уже чувствовал, что Марты нет в хате; первый кузнец хотел гадать, куда поехал Чабан, а второй кузнец своевольничал – зачем тебе Чабан? будто говорил: зачем тебе знать, куда он поехал? Где она? Куда подалась – вот что! Первый кузнец вынужден был согласиться и уже вместе начать думать.
Где же она и вправду? Может, гуляет? Может, встретится?..
Шёл кузнец в сумерках. Солнышко всё ниже закатывалось. Такой тёплый был вечер, что кузнецу казалось, будто кто-то на него дышит. Он забрался в самую гущу; там всё будто прислушивался к кому-то. Ветерок пролетит, словно приказывает: «Слушай! слушай! скорей, скорей! тут! там!» – и исчезнет. Оглядывайся сколько хочешь, а его и след простыл. Продирался кузнец в чаще и глубоко вздыхал на воле; вдруг голоса послышались ему недалеко... Он тут же поправил шапку и огляделся вокруг совсем разумным человеком; не увидев души живой, он напряг слух и стал прислушиваться.
– Да ты ж у меня одна, как во всём году весна! – молвлено, словно кто-то очень радовался той весне волшебной.
– Чей это голос? Кто это говорит? – спросил кузнец сам себя, и что-то ухватило его за сердце, как змея холодная, и ужалило.
И вот отвечают – это Марта говорит, это Марта любит! Кузнеца словно гром ударил; стоял он, будто врос в землю, слушал. Долго он слушал, а они всё говорили, не умолкали.
Господи! где она таких слов набралась, что они одному сердце рвут, а другому мир подымают! Кузнец, наслушавшись, ещё хотел увидеть – тихонько, осторожненько раздвинул он густые дубовые ветви, как хорошо увидел обоих: они, будто из красного золота отлиты, блеснули ему в глаза. Сидят рядышком, говорят доверительно. Он отпустил ветви и прислонился к дубу – будто отдохнуть, постоял – словно отдохнул, тихо выбрался из чащи и пошёл домой...
Шёл он и шёл, а кругом всё темнело и вечерело; никого не встречалось. Но шли рядом с кузнецом двое: молодые и счастливые, близко и родно меж собой – и в ушах у кузнеца звенели слова те благие и горячие, одно за другим верные, умные, немилостивые... От великой печали он сбился с знакомой дороги и вышел от хутора в степь, к чужому гају, к далёкому озеру. Луна уже светила, звёзды сияли, роса падала, – он всё ходил и ходил. То быстро шагал, будто убегая от чего-то, будто к совету какому себе, то снова останавливался и стоял горько; пробовал сесть – не мог: шёл – парочка влюблённых шла рядом, стоял – становилась возле, садился – садилась рядом, и всё около него, перед глазами, повсюду сияла она, как из огня горячего, и жгла его, словно пламя, та услышанная речь...
Разве кто-нибудь из вас того не знал? Кто знал, пусть помянет или нет, пусть лучше не вспоминает, а слушает, что будет дальше... Дальше звёзды похоронились, месяц скрылся, и начало светать. Кузнец утомлённый, словно избитый, измучив сердце, оросив синие шаровары, вернулся домой и лёг на лавке – и стал размышлять, что же ему делать, как быть? Разве раз или два он себя не спрашивал: что же и вправду делать? как быть? Знаю, что рады будут советовать со всех сторон, ибо чужая беда и проста, и податлива на советы и помощь, а как своя придёт, так и ум тяготит, и сердце болит, и вся сила куда-то девается, и всю радость кто-то украдёт – хоть с моста да в воду! О всём подумаешь, а ничего не решишь (всё и ничто!), а мысли, как пороги Днепровы, кружатся, шумят, ни бегут, ни стоят, – а из всего выходит одно: несчастный я, глупый и нелюбимый.
День настал, был и миновал, а кузнец и забыл думать, что солнце восходит, светит и заходит, сидел в своей хате, словно какой тёмный, слепой, глухой человек. Но как вечерело и соловей щебетнул, как же он тогда спохватился, схватил шапку и помчался из хаты – куда? – спрашиваете. Да прямо в гай.
И вот он в гају, на том самом месте... вот это место... вот оно... а их ещё нет... верно, скоро будут. Придут ли они вместе или по одному? Марта первая здесь будет... (Боже правый! то-то же она теперь торопится! Вот-вот уже будет тут!)
Угадал кузнец – такое, видите, враже, что как скажешь – будто нарисованное выходит, а как что хорошее... Угадал кузнец, говорю: Марта прибежала, едва дышит, позвала:
– Максим! Максим! – посмотрела во все стороны и стала ждать...
Вскоре и работник прибежал, ломая ветви по дороге, валя кусты.
– Здесь, милая? – вымолвил работник, словно клад неожиданный нашёл, а сам счастливый, весь дрожит. – Как же ты успела?
– Я спешила к тебе... – И слышно по слову, как ей было спешить, как радостно увидеться...
Каждый день они встречались, и каждый день кузнец тоже приходил свидетелем и видел, как они здоровались и прощались, слышал, как разговаривали и тужили. Каждый день знал кузнец, какая мысль, какая надежда появилась у Марты, знал, какая печаль, какая беда задела работника, о чём они думали, чем тревожились; всё он ведал, сидя за кустами тихо, со своим израненным сердцем ревнивым...
Нельзя скрыть ни сильный кашель, ни настоящее чувство даже от глупца – каждый это знает, так не диво, что и Рясниченко, простой парень, заметил однажды, что у Марты глаза темнеют и сияют не по-прежнему, что голосок её звенит иначе, что расцвела она полным цветом, и полюбил он девушку не понарошку, а полюбив, стал тянуться ближе, насколько душа его осмеливала. Раз за разом он ей попадался, куда бы она ни пошла. «Добрый день! Добрый вечер! Доброй ночи, помогай Бог, счастливо, здоровеньки будьте!» – всем тем щедрил он, так что если бы всё по его слову совершалось, то счастья-здоровья у неё было бы невпроворот. Сначала, следуя за девушкой с любовью, он не замечал, что она сворачивает на другие тропки, а только думал, как бы встретить её, а потом уж и вынужден был заметить, что девушка прямо сворачивает, завидев его. «За что? Почему? – спрашивал себя бедный парень, дивясь. – Может, за что-то обиделась? Вот только если осмелюсь, то и спрошу её...» Осмеливался он, может, неделю, уже не подходя близко, а ходя издали, мало радуясь своему хозяйству, не смакуя вареники, по ночам переворачивая подушку под головой...
У Ряснички в то время было много дел: и в огороде, и в хозяйстве, с нитками, с полотнами, с ягодой, с овощем, и с плодом, так что можно было уберечься её цепкого взгляда, её любопытного ума.
– Что это ты будто нездоров немного? – спросила она парня однажды вечером, как он вернулся с поля да она глянула на него.
– Голова немного болит, – ответил парень обычно, как отвечают во все времена парни тогда, когда болит у них возле левого боку.
– Напейся молока сейчас, сынок, свежего молока.
И тут же принесла ему кувшин молока и подала:
– Пей, пей, сынок, больше – это хорошо, поможет тебе. Это, наверное, у тебя от жары.
Пил парень, как молодой бычок, пока не увидел донышко.
– Ну что, полегчало? – спросила мать.
– Немного полегчало вроде, – ответил Рясниченко. – Пойду ещё пройдусь. – И вышел из хаты.
Сами, наверное, знаете, помогает ли сладкое молоко от любви безответной, и пожалеете парня, который, выйдя из своей хаты, остановился, загрустил и не знал, что делать, – не умел себе совета дать.
– Ну уж теперь как только осмелюсь, так и подойду, и спрошу всё, – даже вслух сказал бедняга, когда всё стихло и стемнело совсем, и он возвращался в свою хату, и молодые слёзы оросили ему лицо, как дождь ливневый...
– Чего он за тобой ходит? Чего он на тебя смотрит? – говорил работник Марте, аж чернея на лице от тоски и злости. – Он тебя сватать хочет, я знаю! Он жених, он не работник. Что же, Марта? Может, придётся мне на свадьбе прислуживать?..
– Что делать скажешь, милый? – спрашивала Марта. – Как мне быть?
– Я не хочу, чтобы он следил за тобой! Я не хочу, чтобы он на глаза мне попадался... Вот уж осень, каждый день жди – придут сватать тебя... Как мне погибать?
– Я не пойду ни за кого, милый, – если не за тебя, то и ни за кого не достанусь.
– А отец велит, принудит...
– Не принудит, милый, нет!
– Будет мучить, терзать каждый час, каждую минуту.
– Пусть и так, сердце. Если мне мука тяжелее, чем жизнь с другим, то бы и принудил, а для меня всякая мука легче...
– Девушка, я без тебя жить не захочу. Если разлука, то и смерть мне! Я умру за тобой!
А сам уже и сейчас умирает, и хватает рученьки нежно, и прижимает к сердцу верную девушку.
Боже, Боже с высокого неба! неужели нам всем так нужно то чувство, что не минует оно ни старого, ни зрелого, ни молодого, ни сильного на свете? А сколько беды от него, Боже правый! не перечесть никому, сколько утопилось, задушилось, застрелилось, изрезалось от него, – а засохло, увяло – то больше, чем травы в поле. Сначала осчастливит тебя, будто окрылит, а потом как придавит, как огорчит, так и не вздохнёшь...
Лето уж миновалось – осень шла. Ещё не увяло ничего, а уже пахло увяданием и поздними цветами так, что голова кружилась. Тёмные тучи носились по небу, гром уже не гремел, лист осыпался с дерев.
– Ну, вот и дождалась я до самого края! – заговорила Рясничка сыну, как он проснулся утром да грустненько вздохнул. – Вот уже осень – уже свадьбы повсюду готовятся... Пора!
– Что же вы, мама, думаете? – спросил бедный парень.
– А что я думаю! Пусть подавится тот старый враг Чабан! Чтобы ему добра не досталось! Чтоб его с корнем вывело!
– Так что же вы думаете, мама?
– Что я думаю! Надо Марту проверить, выведать.