* * *
Уже нигде нет такого широкого степа, такого весёлого края, как у нас. Нет, нет, нет и нет! Где такие тихие сёла? где такие важные, статные люди? Где девушки с такими бровями?
Вспомнить приятно, увидеть мило, только вот жить там трудно.
Так вот в нашем краю был хуторок маленький, Божовка. Хуторок стоял под дубовым гаём, – всего пять хаток белело на горке; гора зелёная, невысокая, а под горой речка тихая, и чистая такая, что хоть в ней как в зеркале любуйся. От хуторка одна дорога вилась – вилась-вилась к тому дубовому гају, а другая дорога тянулась далеко по степи в село Рокочи.
Лучшая хуторянская хата стояла ближе к гаю. Красивая была хата. К ней примыкал славный садок, хозяйственный огород. Не пусто было во дворе, весело на подворье.
Жил в той хате хозяин Юхим Чабан, – слыл человек зажиточный и разумный. Жена его умерла давно, оставив ему дочку-единственную, Марту. Девушке уже исполнилось семнадцать лет, а выросла она такая, что хоть рисуй, хоть целуй.
В Божовке хаты не стояли одна напротив другой, а стояли вперемежку; одна направо, другая далеко влево, одна – ниже, на полгорки, другая – выше, на самом бугорке. От каждой хаты стёжки разбегались переплетённые, словно нитки. Ближайшей соседкой у Чабана была Рясничка, вдова с сыном-парнем; дальше на отшибе жили Кожушки, старые одинокие люди, а ещё в стороне кузнец Гарбуз ковал, а за кузнецом хирел хромой москаль Шименко, что отслужил правую ногу неведомо за что и выслужил крестика непонятно за что.
Одного весеннего дня Чабан сидел возле своей хаты на завалинке, отдыхал да горевал, что не уродилась у него прошлым летом пшеница, и думал, уродится ли нынче. Чабан был человек в мужних летах, крепкий, высокий, плечистый; шея у него была длинная, а голова небольшая, гордая; он подбривал лицо, а чуб с проседью закручивал за ухо; брови чернели, как пиявки; взгляд был соколиный, а усы такие, что ветром шевелило, будто веслом. На нём была белая полотняная рубаха – дочка её красиво вышила – и белые полотняные шаровары.
Сидел он, чуть склонясь, да не так, как склоняются хилые люди, а так, как сама сила клонится, отдыхая, – сидел, и думал, и поглядывал кругом на степь, на поля, на гай – всё оживало и расцветало. Солнышко не выглядывало из-за бело-дымчатых облаков, а было тепло-тепло, будто слышалось, как трава растёт из земли. Пахло сладко, словно мёдом и первым душистым листом. Никого не было видно, а слышно было, как Марта пела, в солдаты казака провожала, хлопоча в хате, да слышно – кузнец ковал, а за гаём гулко отзывалось. Хлопнули дверью у соседской хаты: соседка Рясничка вышла из дому – женушка бойкая, аккуратная, курносенькая, глазастая, а за ней сын – парень рослый, свежий и здоровый – только что не говорил: «Хорошо мне, хорошо сплю, хорошо работаю».
Чабан их услышал и увидел, хоть глазом не моргнул и ухом не повёл.
Рясничка быстро оказалась возле Чабановой хаты и поздоровалась:
– Добрый день, соседушка! Как вас Бог милует?
– Спасибо, – ответил ей Чабан и поздоровался с Рясниченком.
– А это как Мартуська поёт! – говорит Рясничка. – Пташечка моя! Будь здорова!
Марта услышала голос и приветствие, выглянула из окна и ответила.
– А мы вот в гай идём. А вы ещё не собираетесь? – спрашивает Рясничка. – Кожушки что-то задержались, и нет коваля, и нет москаля. Не ушли ли они раньше нас? Не видели ли вы их, соседушка?
– Нет, не видел, – ответил Чабан.
– Кузнец куёт, – молвил Рясниченко к матери.
– Слышу, слышу – куёт. Какая-то спешная работа. Посижу я немного возле вас, соседушка.
И села возле Чабана на завалинке.
– Мартусю, выйди-ка к нам, – пусть тебя увидим! – крикнула Рясничка.
Марта вышла из хаты и села возле соседки. Рясниченко, закинув топор на плечо, стоял против Чабана, а глаза его всё к Марте тянуло.
Марта сидела свободно, словно настоящая пташка.
– Вот какая весна тёплая! – говорит Рясничка. – Хлеб уродится. Вчера смотрела я на жито, так такое густое, что и уж не пролезет. У меня в огороде так славно всё всходит! Только вот скот у меня не очень удаётся... а у других скотина – будто гора. Такая уж моя доля! Что ж, в чужое счастье не купишься! Помните, как муж мой покойный держался на свете? Пока жил муж, так и радости были... а умер муж. Все мы умрём, а пока надо жить.
У Ряснички речи были быстрые, порывистые, перескакивающие – катились, будто то ожерелье порванное, во все стороны.
– А что, вашего работника ещё нет? – спросила она Чабана. – Почему же до сих пор не идёт? Ведь вы договаривались с ним, говорили вчера вечером: он будет. Почему же не пришёл?
– Придёт – расскажет, почему, – ответил Чабан.
– Все они, эти работники, одинаковы! Недаром говорят: «Работничек! почему рано встаёшь?» – «Да я, – говорит, – наверстаю то умыванием, то одеванием». Слава Богу, что у меня свой парень...
Марта промолвила:
– Вон кузнец идёт, а за ним и москаль.
– Ага, ага, идут оба! – говорит Рясничка. – Глянь, как кузнец дорогу меряет! А закоптился же он, свет мой! А тот за ним плетётся, качается – бледен лицом, и помрёт скоро. Что уж эти москали несчастны, так сохрани Мать Божья!
Кузнец домерил до Чабановой хаты, со всеми поздоровался, стал возле Рясниченка и на Марту внимательно посмотрел. Кузнец светил глазами добрыми; сам был худой, как перец, горбоносый, русый и будто хмурый от какой-то своей думы, а ещё больше хмурила его кузнечная копоть.
– А мы вас ждём, – сказала кузнецу Рясничка. – И Кожушки задержались. А ведь старики охая да идут на работу. Сегодня с ранья я видела, кто-то к вам привёл пёстрого конька. Такой конёк славный! Знакомый, должно быть, у вас человек?
– Знакомый, да ещё и кум, – ответил кузнец.
– А я своего кума давно не видела и куму не видела – аж скучаю по ним!
Москаль поклонился, качаясь. Больной был человек, слабый.
Он опёрся на свои костыли и тяжело вздохнул. Его спросили о здоровье.
– Какое здоровье! – ответил он тихо и глухо. – Гибну. Сильно болею головой и глазами. Было когда-то здоровье, да пожилось.
– Вам бы людей спросить, лекарств поискать, – советовала ему Рясничка. – Вот слышала я...
Москаль только рукой махнул.
– Гляньте, какие вы! – стала она его упрекать.
Тут подошли старые Кожушки – она к ним заговорила. Кожушки были люди тихие – и муж, и жена; у них было и хозяйство опорядженное, и к смерти всё приготовленное.
Чабан взял из хаты топор свой – все пошли к гаю гурьбой: мужчины рубить, а женщины собирать, одна Марта осталась дома.
Она села с рукоделием возле своей хаты под вербой, шила и пела.
Время шло, а прохлады всё не спадало. Солнышко не пробивалось из облаков, – Марте казалось, что если бы ещё солнце пробилось да жарко засветило, то завяло бы её, как тоненький цветочек. Марта уже и петь перестала, и шить бросила – дремота её клонила. Когда кто-то подошёл к ней – она встрепенулась. Подошёл парень: стан гибкий, статный, сам молодой, черноволосый, красивый, да печальный: он девушке не улыбнулся и без шутки с ней поздоровался. Он спрашивал её про Чабана.
– Это мой отец, – ответила ему девушка. – Отец пошли в гай рубить. Вам они срочно нужны?
– Я работник.
Тогда Марта вспомнила про работника, с которым отец договорился.
– Отец вас ждал, – сказала она.
– Вот я и пришёл, – ответил работник.
– Вы, наверное, ещё не обедали?
– Спасибо, я не хочу. Если ваша ласка, я бы воды испил.
Марта быстро вынесла из сеней холодной воды работнику. Она ему: «Будьте здоровы, выпив», – а он ей: «Спасибо вам», – и всё. Работник сел на завалинке и сидел, будто каменный, глядя в землю.
Марта взяла рукоделие и вместо рубахи нашила лишнюю вставку.
Все её думы крутились возле работника. Она видела, что рубаха и шаровары у него поношены, с латками, что красный пояс выцвел, побледнел: в мыслях она его одела как можно лучше и таким красным поясом подпоясала, что аж глаза радуются. Красная-красная вся одежда! А работник сам! Разве он не стал бы ещё краше, если бы нарядился?
Она посмотрела на него, и снова зароились мысли, но уже не о том, как его одеть, а о нём самом, – наверное, лучше и не надо было. Какие у него мысли?
Хотела она, да не знала, каким словом перед ним заговорить.
Работник и разу глаз на неё не поднял. Марта мыслями всё дальше и дальше забегала: угадывала, не покинул ли он кого-нибудь, и где покинул? и какая его судьба будет? и спрашивала себя, какая её, Мартина, судьба выпадет от Бога? как жить ей, с кем? как она умрёт?
Почему работник не заговорит? Почему бы не знать человеку заранее, что ему выпадет на веку?
Задуло прохладой, а тучи посинели, в лесу зашумело, собирался дождь, молнии сверкали изредка, и гром глухо гремел вдали.
– Гроза будет, – сказала Марта.
Работник ей не ответил, только взглянул на тучи.
Гроза приближалась. Марта оглядывалась кругом, будто хотела мысли свои приложить к ежедневным заботам и хлопотам, – и вспомнила, что во дворе надо спрятать от дождя зерно, что сушится, а в саду снять полотно, что белится.
– Ой, беда! А во дворе зерно! А в саду полотно! – сказала она и побежала быстро. Работник за ней пошёл, как работник. Вместе они зерно прикрыли и полотно собрали.
Послышались голоса перемешанные – это из гаю спешили домой, от дождя убегали по хатам. Чабана встретила дочь на пороге.
– Убежал от дождя, – говорит он. Увидел своего работника. – Здоров был, Максим! Садись!
Оба уселись, работник от хозяина подальше. Марта где-то в уголке.
– Немного ты опоздал, Максим, – сказал Чабан.
– Опоздал, добродетель.
Дождь уже лил ливнем, а за дождём град посыпал, как из решета...
– Ге-ге! – говорит Чабан. – Пропал хлеб!
* * *
Кузнец был чудной человек. Любил он красиво одеваться, может, считал, что он над всеми кузнецами в мире. Послушайте! Какой же кузнец не считает себя выше других кузнецов в мире? Скажите, признайтесь передо мной, как я перед вами. Это я говорю в шутку, а тут же возьмут да и решат, что коли я так говорю, то уж верно, что какая-то ведьма мне кума или какой-то из ада родич и погубил мою душу навеки; будто говоря про волка, никогда не упоминают и самого волка.
Так вот чудной, говорю, был тот кузнец – оденется, бывало, красиво-прекрасно в воскресенье, причешется гладенько, словно бабушкин внучок, усы расправит, будто на сметану упова, – то что ж думаете? И пойдёт в гай, в самые чащи, или в степь, на самые пустыни, и ходит один-одинёшенек до самого вечера.