Кто его знает, что со мной тогда случилось: тянуло меня, будто крюком, в родную сторону; рвалось сердце назад, в село, а чужая земля становилась противной и невыносимой… И, верно, не выдержал бы, бросил бы всё и пошёл домой, если бы не Мария… Ради неё, ради собственного счастья остался я, решился побороть себя… И она, вспоминал я, где-то скитается, бедная, в наймах, и ей там несладко… Так прошла весна, прошло и лето. Получил я у хозяина шестьдесят рублей, словно одну монету, и направился… не домой, а в Николаев, где, как советовали люди, можно найти работу на осень и зиму. Пошёл туда, потому что что бы я начал с теми шестью десятками?
Всю осень я таскал мешки на пароходы, а на зиму устроился сборщиком у хозяина. Казалось бы, некогда было думать о девушке, но воспоминания вырывались на волю и летели в родное село к любимой… На дворе метель, снег в лицо, а я сижу на санях — и чудится мне тёплый весенний вечер с цветочным запахом, с гулом майских жуков, с вишнёвым садом, белым от буйного цветения, а на перелазе стоит Мария и играет со мной глазами… Бывало, аж вздрогну, как крикнет кто на улице: «Извозчик!», — а ветер со снегом так и хлестнёт в лицо… Писем я ей не писал, ведь не знал, где она служит. От неё тоже не было вестей: сама не умеет, а просить кого-то написать стыдно девушке… Ну да что ж, весной увидимся. За зиму я собрал ещё полсотни, и вот в середине поста двинулся домой… Иду теми же степями, теми же просторными полями, что и прошлой весной, но они уже не чужие, не пугают, а будто улыбаются приветливо… Талая вода журчит по дороге и напоминает мне слова Марии под крестом в тот день, а я только улыбаюсь при этой памяти… Хорошо мне… радостно мне… жаворонок, будто свадебную песню, поёт… И чего же я задерживался?.. Если бы знать… ах, если бы знать!.. Но кто мог знать, что будет так, как в песне поётся: «Любилися, да не поженилися, только сердце горем наполнилося…»
Свирид умолк.
А солнце уже клонилось к закату. Высоко-высоко под вечерним небом пролетела огромная стая диких гусей в плавни на ночлег, наполнив воздух удивительным гулом, что, словно эхо далёкого дождя, прокатился над тихим Дунаем. Небо над Галацем тлело, как раскалённое железо; широкая река на западе заиграла огненной краской, дальше порозовела, заблистала лазурью, а там засеребрилась стальным холодным оттенком… Вербовый гай на том берегу скрылся во мраке, потемнел, синие горы стали ещё прекраснее… По тихим дунайским водам, как лебедь, проплыл пароход и вычеркнулся на пылающем горизонте чёрными, словно литые из чугуна, мачтами. Волны дрогнули, заколыхались, покатились валы к берегу, подошли и с глухим стоном ударили в песок, разбиваясь на тысячи белых брызг… И снова всё стихло; лишь потревоженная река, колышась в берегах, мелодичным плеском жаловалась жёлтому песочку на назойливых гостей…
Зачарованные путники сидели молча. Вот выбежала на берег девушка, поспешно зачерпнула медными кувшинами жёлтой воды и снова скрылась на крутом берегу. Вот статный молдаванин в своей нарядной белой одежде привёл коня напоить. Конь фыркает, шумно втягивает воду и, напившись, неторопливо чапает обратно, переступая лениво с ноги на ногу. И снова тишина. Пограничная стража на том берегу развела костёр; его красный отблеск освещает нижние ветви чёрных верб, придавая ещё больше очарования дивной картине дунайского вечера…
— Смотри, — нарушил тишину хриплый голос Луки, — вода всё прибывает… почти до моих ног дошла, а где была, когда мы купались!..
— Прибывает… так и мои воспоминания поднимаются, как эта вода… — снова заговорил Свирид, будто только и ждал, чтобы его тронули. — Как сейчас помню: уже смеркалось, когда я, вернувшись из Бессарабии, увидел своё село… И не радостно, а тревожно забилось сердце, едва завидел я дым из труб родных хат… Что там? Как там? Где моя Мария? — всё не давало покоя. Иду улицей, встречают меня, узнают, расспрашивают, где был, как поживал, а у меня так и вертится на языке её имя, так и тянет расспросить про неё, да неловко… Пошёл я по той улице, где стояла хата её родителей. В окнах свет, лампада мигает… Я к окну, прижался к стеклу. Старуха вынимает из сундука пелёнки, старик разглядывает сапог, ковыряет шилом, а зять с женой о чём-то шепчутся у печи… Марии нет. Может, ушла к подругам… А может… я будто прирос к земле, испугавшись внезапной мысли. Нет, не могла она так любить меня, чтобы, не дождавшись, отдалась…
— Свирид, голубчик мой… — перебил его пьяный голос Луки, — подай мне бутыль… Не будешь пить — я за тебя допью… А-а! таре бун джин. Это единственная отрада… всех матульняков… и простых, и знатных… Ну, говори, говори… слушаю…
— Вхожу я в хату, — продолжал Свирид, — поздоровался, заговорил. «Что-то вы, тётка, приуныли, — говорю старой. — Все ли у вас живы-здоровы?» — спрашиваю. «Все, слава Богу», — отвечает. «А где же Мария, — осмелился я, — что её нет в доме?..» Только вымолвил — старуха как заголосит, как ударится головой о сундук, что даже старик вскочил из-за стола. Я онемел. Будто раскалённым железом пронзило голову: нет её… умерла… утопилась… Хочу спросить, где она, что с ней, а язык деревенеет, не двигается. Потом как рванусь к старухе, как крикну: «Где Мария?..» — так все и замолкли, глядя на меня испуганно… «Где Мария? — кричу. — Куда вы её дели? Говорите!» И стучу кулаком по столу, пока старик не взял меня за руку: «Что с тобой, парень?» — спрашивает. А я только слышу, как старуха, причитая, повторяет: «Погубили дитя наше, погубили… пошла в наймы, как все, да недолюдок этот, пан из Бобрика… обманул её… и пропала, что и следа нет…» Дальше я уже не слушал… точно обезумевший, выскочил из хаты, всякий человек стал мне ненавистен… На сердце, на голову, на всё тело тяжким грузом легло горе, давило меня, казалось, мне тесно даже на просторе… Помню только жажду мести, что захватила моё израненное сердце… помню, как клялся: отомщу… жестоко отомщу… обоим отомщу!.. Забыл я тогда и про натруженные ноги, и про то, что уже ночь опустилась на землю, — быстрым шагом пошёл в Бобрик… Бегу… тело горит, пылает, и не холодит его зимний ветер, что дует прямо в лицо… И до сих пор не понимаю, как одолел пятнадцать вёрст и не почувствовал усталости, несмотря на утомлённые ноги… В Бобрике уже спали, нигде не светилось… Остановился я на краю села и словно очнулся. Как же я отомщу?.. Сейчас спят во дворе, к барину не пустят, свяжут ещё, как вора… Сел я на дороге и почувствовал, как ноют ноги… Сижу, голову на грудь уронил… и вдруг стало всё равно, будто это не меня обидели, будто случившееся — не моя беда, а чужая, далёкая… Бог с ним, с паном, с местью, со всем на свете… И вдруг жалость какая-то нахлынула, такая тихая, тягучая… Перед глазами поднялась мгла, отделяя меня от всего мира… Всё равно!.. И понемногу из той мглы ясно выступила Мария, такая, как я видел её у креста, посмотрела на меня глубокими глазами и прожгла сердце своим взглядом… Подскочил я с земли, рванулся к селу и сжал кулаки. «Отомщу, погублю вас и сам пропаду!.. Всё равно!» — думал я, бродя по полю под селом, дожидаясь рассвета… И холодная ночь меня не остудила, а только прибавила отваги… Уже хорошо рассвело, когда я пошёл во двор. Там уже полно было судебных чиновников. Сказали, что приехали продавать имение за долги. Я к слугам: «Покажите мне пана Гаевского, вашего хозяина», — а сам сжимаю нож в кармане так крепко, что пальцы свело… «Нет, — говорят, — уехал куда-то…»
— Так ты был у меня в Бобрике?.. — забормотал Лука. — Так моя Мария была твоей невестой?.. А я и не знал… а я и не ведал…
— Как?! — вскочил Свирид. — Так ты пан Гаевский?..
— Был когда-то… был когда-то, брат мой, поручик Лука Иванович Гаевский, имение имел, а теперь — его сиятельство господин матульняк, помещик городского ринштока!.. Смир-но-о!.. — завизжал он пьяным голосом и плеснул ногой по воде, растянувшись на боку.
Какая-то сила дёрнула Свирида. Воспоминания давнего, четырёхлетней давности, но горького, мучительного, снова пробудили в нём отзвук той жажды мести за погубленную судьбу, что некогда владела им. Какая-то сила тряхнула Свирида. Но, взглянув на пьяного обидчика, который, засыпая, лишь туловищем лежал на суше, а ногами в воде, он с отвращением отвернулся и почти бегом поднялся на крутой берег.
— Пусть святая вода отомстит за мою обиду!.. Пусть она унесёт тебя!.. — говорил Свирид себе, тяжело переводя дыхание.
Он хотел бежать, но остановился. Почти над самым ухом раздался пронзительный свист, и, громыхая и сверкая освещёнными окнами, промчался поезд, преграждая Свириду путь.
За эту минуту в душе Свирида разгорелась борьба. Сердце то яростно требовало мести, то страшилось погубить человеческую жизнь, стать причиной смерти. Борьба длилась всего миг; какое-то чувство, видимо, взяло верх, победило, потому что Свирид вернулся к Дунаю, где по колено в воде лежал пьяный Лука, похрапывая носом. С превеликим трудом Свирид вытащил его из воды, хотя тот ворочался и бормотал что-то сквозь сон, поднял его и почти понёс по улице. Проходя мимо одной хаты, Свирид весь задрожал и чуть не выронил Луку: на пороге, освещённая светом изнутри, стояла какая-то женщина, и ему показалось, что это Мария. Свирид отвёл товарища в шинок. Лука, увидев знакомую обстановку, будто немного пришёл в себя. Он пошатнулся на нетвёрдых ногах, стукнул кулаком по столу и крикнул на всю избу:
— Ока джина для его сиятельства пана матульняка!.. Диграбе! — и выругался грубой молдавской бранью.
Свирид выбежал из трактира, глубоко взволнованный, и направился обратно, к той хате, где на пороге стояла женщина. Женщина всё так же стояла на том месте. Свирид подошёл ближе, заглянул ей в лицо и узнал Марию.
— Мария!.. — сказал он дрожащим голосом и порывисто снял шапку.
Женщина вздрогнула, подошла к Свириду и пристально посмотрела на него.
— Свирид!.. — прошептала она, отступая назад.
— Мария… — И вдруг сильным движением Свирид разорвал свою шапку надвое и бросил её к ногам Марии.
— Вот так с моим сердцем!.. — добавил он.
Мгновение оба стояли неподвижно: она — с опущенными вниз глазами, он — бледный и дрожащий.
— Мария… — приблизился Свирид и взял её за руку.