«Тихо, тихо Дунай воду несёт…», а над пышным Дунаем ещё тише, ещё спокойнее. Южный воздух, вобрав в себя, словно губка, солнечные лучи, висит дрожащими слоями над дивным пейзажем, осыпает реку тысячами ослепительных искр, и широкая жёлтая вода еле заметно колышется между песчаными берегами… А на румынском берегу, там, за тихим Дунаем, зелёной полосой раскинулся кучерявый вербовый гай и стоит часовой между рекой и остроконечными горами, что синевато мерцают в небесной глубине, притягивая взор и маня в туманную даль…
Вечерело. Огромное раскалённое солнце остановилось над Галацем, над лесом мачт, верхушки которых тонут в голубоватой дымке, над бескрайними зелёными плавнями, где вдалеке высоко колышется камыш…
На этом берегу Дуная, возле города Рени, прямо у воды сидели двое. Клунки с привязанным к ним котелком, лежавшие в стороне на песке, запылённые сапоги и одежда говорили о том, что это путешественники. Один из них, в широких синих шароварах и молдаванском капаране, выглядел не старше двадцати пяти. Под белой качалей, надвинутой почти на брови, смуглое энергичное лицо с орлиным носом, чуть грубоватыми губами под чёрными усами и карими глазами, полными задумчивой печали, выделялось особенно ярко.
Его товарищ — человек лет сорока — прежде всего бросался в глаза буйными рыжими волосами, длинными растрёпанными усами и небритой бородой, стоявшей рыжей щетиной. Лицо, бледное, словно налитое чем-то, было всё в мелких морщинах и почти не оживлялось мутными серыми глазами.
Путники только что искупались. Рыжий разглаживал ещё мокрые усы, с которых стекала вода, и застёгивал свою бесцветную, изношенную поджачину. Такие же обветшалые штаны, расползшиеся башмаки на босу ногу и засаленная кепка дополняли его убогий наряд.
— А-а! хорошо!.. — кряхтя, сказал рыжий. — А глянь-ка, Свирид, как вода прибывает!.. — обратился он к товарищу.
— Видно, в верховьях дожди прошли, — ответил Свирид. — Сложно будет, Лука, через Прут перебраться в Молдавию, небось и Прут полон, как весной…
— Не тужи, казак! Пусть тужат те, у кого деньги водятся… Одно плохо: вода прибывает, а в горле сушь! Но это мы сейчас поправим, — говорил Лука, подтягивая к себе добрую баклажку с вином и дружески улыбаясь. — Три ока джина! Заметь себе!.. — Лука поднёс бутыль ко рту и с наслаждением начал пить. — А-а! бун джин! Доброе вино… На, пей!.. Хорошее вино, говорю… а ведь бывало, брат, что я на такое и не взглянул бы… Венгерское, благородное шампанское, портвейн, бордо — вот мои прежние напитки… Было время: его благородие поручик Лука Иванович, помещик подольский, а теперь… босяк, дворянин городских канав, пропойца-заволока!.. Дай-ка, брат, ещё джина… Так! А ты чего не пьёшь? Пей, закусывай: вот тебе брынза, перец… ешь, пока есть что есть! Эх, было время… Знаешь, кого я встретил тут, в Рени? Нет, не угадаешь… да и как тебе угадать, если ты её никогда и в глаза не видел, а я вот два месяца назад повстречал, словно судьба свела… Иду, значит, за этим джином в трактир, гляжу — на пороге стоит молодица… взглянул я — и сразу узнал. Она! Давняя любовь… похудела, осунулась, но остались та же гибкая стать, те же глубокие глаза, что, казалось, видят всё, что у тебя в душе, даже от тебя самого сокрытое… Она взглянула на меня, да, видно, не узнала, не шелохнулась… Я и заговорить не решился, ведь, сам понимаешь, многое было между нами. Пять лет прошло, брат, с тех пор как я пил из благородных бокалов, а не из этих бутылок, и жил не с оборванцами, а среди почтенной дворянской компании, разливая дорогое вино как воду… Было у меня и своё имение, и дом, и прислуга — словом, настоящий помещик… Но всё прошло, исчезло, словно дуновение… Так что же мне было сказать? А, да, о девушке. За год до того, как евреи по долгам забрали всё моё имущество, взяла моя покойная матушка в горничные одну девушку. Та самая, что я нынче встретил в Рени… Красивая была, свежая, что сердце жгло, как взгляну… Но гордая, неприступная! Я раз попробовал приблизиться — она как толкнёт в грудь!.. Меня, дворянина! Ещё и уволиться хотела, но мать удержала. Чего ж, думаю, загордилась, посмотрим… Сначала злился, грозился, а потом — помаленьку, потихоньку начал её склонять: то ласковым словом, то подарком… Довёл, наконец, до своей воли… И жил я, брат, как в раю, около полугода… Тут тебе пиры бесконечные, весёлая компания, шумное вино, карты, развлечения всякие… А рядом она, обвивает душу своими синими, глубокими, как море, глазами… Дай-ка, брат, джина! Х-хе! бун джин!.. Недолго рай длился. Матушка заметила, что дело с девушкой нехорошее, поговорили мы и отпустили её… А вскоре продали и всё добро моё за долги, мать умерла, друзья отвернулись, и остался я один, без гроша, без поддержки… Что уж там — без крыши! Крыша у меня была своя: от трактира до трактира, от Сруля к Мошке — везде свой дом, везде свои люди!.. Напьюсь как следует, высплюсь на славу: канава под бок, камень под голову, небом укроюсь — и сплю, все сторонитесь его сиятельства, городского ринштокового помещика!.. Заезжай, Свирид, в гости — приму, что не отблагодаришься!.. А ты чего такой хмурый, будто сова? Пей да не думай о бедах! Пусть те горюют, у кого две рубахи, а у кого одна — брось тревогу наземь да пей, пока последней не лишишься!..
— Почему я грустный, спрашиваешь? — откликнулся Свирид. — Да так, тоскливо мне нынче… Договорились мы с тобой идти в Молдавию, искать счастья за границей… А мне чудится, что не утопим мы беды в реке, не потеряем её и в плавнях… Всюду для нас, бурлаков, одно и то же. Четыре года скитаюсь я по Бессарабии, думая уйти от горя, что оставил в Украине, а не могу… Я бегу от беды — она за мной; шагну быстрее — сам догоню… Что толку, что я маюсь, тяжко работая? Что имею? Святую нищету и больше ничего!.. У других хоть семья есть, радость какая, а сирота — как перекати-поле, что ветер гонит по степи, сорвав с корня… Когда-то и мне светило солнце, да чужая зависть его заслонила…
— Странный ты человек, Свирид! — перебил Лука. — Ищешь счастья по белу свету, а оно вот тут, на дне этой пузатенькой бутыли отдыхает…
— Заглядывал я туда до самого дна, да ни счастья не нашёл, ни беды своей не утопил… Было и у меня когда-то счастье, улыбалась судьба… — говорил Свирид как бы сам с собой, опершись головой на ладони. — Как сейчас вижу свою радость: гибкий девичий стан, синие, почти чёрные глаза — за такие душу бы отдал, такие весёлые да красивые… Ласточкой кидалась ко мне девушка… И я не то чтобы не любил её… нет, бывало, сердце щемит, если день не увижу… Кто знает, то ли в шалфее её с младенчества купали, то ли в любистке… Только вот денег, видать, в купель не бросали, выросла такой же бедной, как и я… Полюбили мы друг друга — поженились бы, да разве построишь дом из лебеды? А другой возможности не было… Пошёл бы я в приёмыши — да семья у них большая, сыновья подрастают, для старшей дочери зятя взяли. Поговорили мы, погоревали и решили, что она пойдёт в наймы, скопит за год хоть какой карбованец, а я тоже подамся на заработки в Бессарабию… Чтобы хоть хату поставить, хозяйство какое-никакое завести… А там — как Бог даст… Эх, не хотелось мне в ту Бессарабию, как живьём в яму, будто сердце предчувствовало… Да не послушался, пошёл. Так на Масленицу, в первый день поста, и отправился. Никогда раньше я не покидал родного села, впервые вышел в такой далекий путь — тревожно было на душе, не по себе… Что ждёт в чужом краю? С чем вернусь?.. Помню, утро выдалось тяжёлое: туман лег на землю, всё хлюпало, ноги вязли в размытом снегу, мутная вода стекала в низину… На сердце было так же муторно… Взобрался я на пригорок, встал под крестом и оглянулся в последний раз на село — туман там, внизу, лежал ещё гуще, чем на горе… И вдруг из-за креста кто-то тихо: «Свирид!» — говорит. Я вздрогнул, весь затрясся… Гляжу — а это она, Мария моя, из-за креста слёзы утирает…
— Вот это да! — снова перебил Лука. — Твоя Мария и моя Мария! Таких Марий в мире — как маку за копейку!.. Ну, выпьем за обеих Марий!.. А-а! бун джин!
— Жалко мне её стало… сердце сжалось, будто в тиски, — продолжал Свирид, не обратив внимания на тост. — Стал я её уговаривать, говорил, как верно люблю… «Видишь, — ответила она, — как тот снег водой пошёл? Гляди ж, чтобы и твоё чувство не растаяло там, на чужбине…» Нагадала, да не мне, себе нагадала… Эх, пошёл я, брат, степями, полями в тот край, о котором только от бывалых слышал… Идёшь, идёшь — над головой небо, под ногами поле… А чьё оно — кто знает… Чужбина. И несёшь туда свою сиротскую долю, никому не нужную, да молодую силу на потребу богачам-скупцам… Нанялся я к болгарину. На весну и лето. Платили недурно, лучше, чем у нас, но работа — на доброго вола… Да что ж! Лишь бы люди не жалели, а я себя не пожалею… Сначала от работы ничего вокруг не замечал… Гей да ну! ну да гей! как наёмный с рассвета до темноты… А потом, привыкнув, огляделся, и завёлся в сердце червь… Выйду в степь — нет, не наши степи… и червь этот точит… Гляну на людей — не наши… и опять червь ворочается в сердце… Не так мне птицы поют, не те песни ветер несёт… Затосковал я. А всего больнее — по Марии… Жалко стало тех тихих вечеров, что слышали наши признания, что были свидетелями нежных встреч… Жалко родного села, где я вырос, хоть и не знал с детства настоящего счастья.