Мы ловили неводом, удочкой, на крючки. Вытаскивали красных колючих чёртиков, голубых морских угрей, плоских петухов и рыбу-иглу, что сверкала на солнце, как острые наточенные косы.
Когда море рябило, Джузеппе капал в него оливковое масло. Тогда мы смотрели сквозь жёлтое пятно, словно в окошко, до самого дна. Видели белые пески, таинственное покачивание морских водорослей, жизнь морских ежей, ленивое ползанье крабов, подводные пещеры, игры, отдых и драки рыб. Каждую минуту сверкали радужкой рыбьи глаза, оправленные самоцветами, всеми красками играли спины и шевелились пасти, вечно голодные. Всё это было добычей Джузеппе.
Он даже особенно оживал в те дни, когда рыбачил. Кривым ножом, своим верным товарищем, откалывал мидий от скал, высасывал перламутровую слизь и зажмуривал от удовольствия глаза. Глотал живых креветок, крошечных рыбок и откусывал ноги у молодого спрута, хоть тот сопротивлялся и хватал за язык. Всё это были его любимые «фрукты». Подзадоривал и меня. Но я до этого ещё не дошёл.
Теперь он поёт. Красное вино играет в его жилах, берет пылает на солнце, а руки слились с вёслами в крылья и режут ими лазурные просторы. Мы летим. Под нами синяя глубина, над нами такая же высота. Далёкий остров залёг облаком в небе. Свежий ветер щиплет щёки и надувает лёгкие. Мы летим…
* * *
Она приехала утренним пароходом, час назад, может, не больше. Иначе я бы уже видел её.
А подумал об этом только потому, что мы встретились глазами.
До сих пор наши взгляды отдыхали на море, чужие, далёкие, как две параллельные линии, ушедшие в мир без надежды сойтись.
Под нами бежали к морю цветущие цитрусовые, а апельсины словно звёздами облепили чёрные кроны. Солёно дышало море.
Я ещё раз обернулся к ней.
Свежий матовый профиль медленно повернулся, и снова её глаза погрузились в мои.
Француженка или британка? Нет, пожалуй, американка.
Грубые немецкие бочки, налитые пивом, со значками туристов и с пылью на ногах, отделили меня от неё. Захожу с другой стороны и становлюсь ближе. Вижу, как треплет ветер голубой конец вуали о серые скалы, замечаю дорожную сумочку и золотые волоски за ухом.
Глянет или нет?
Проходит целая вечность. Не шевельнулась.
Что ей, в самом деле, до меня, или мне до неё? Поворачиваюсь спиной и рассматриваю Monte Solaro, поросший кустами. Надо как-нибудь забраться туда. Пешком или на осле.
Какие у неё глаза? Не успел разглядеть.
Неужели больше не увижу?
Мне кажется, что она пошевелилась, собирается идти.
Брошусь в толпу, слишком поспешно, и наступаю кому-то на ногу.
— Ах, простите!..
Протискиваюсь плечом и встречаюсь с ней.
Словно фиалки после дождя.
Тёмные, мягкие, блестящие. Взглянула и закрыла.
Теперь — конец. Иду за ней. Куда она — там и я буду.
Делаю равнодушный вид, будто рассматриваю дома, но вижу только голубую вуаль, золотые волоски на шее и маленькие каблучки из-под юбки.
Оглянется или нет?
На повороте останавливается, рассматривает какое-то растение и поворачивает ко мне лицо…
Теперь мы снова над морем, и снова наши глаза бродят по синей пустыне, но у меня есть уверенность, что они и там могут встретиться.
Потому что я хочу в них смотреть.
Не поддаётся. На левой щеке проступает лёгкий румянец, но глаза упорно на море.
Я уже теряю терпение. Я должен их видеть.
И вдруг всей тяжестью они ложатся в мои с нетерпеливым вопросом:
— Чего ты хочешь?
— Люблю… — отвечают мои.
Её глаза не знают, что ответить, и мечтательно начинают ласкать скалы, берег, лазурь.
Тем временем я рассматриваю нежную линию шеи, мягкий вырез на груди, изгиб руки — такой чистый и свежий. Знаю, что пальцы в перчатках — как лепестки розы. Всё это складывается во мне, врастает, словно годами я это видел и любовался.
И когда случайно, словно раскрыла на меня свои влажные фиалки, мои глаза уверенно бросают в них:
— Ты моя.
Она ещё не знает «чья», немного колеблется.
Но я не сомневаюсь и жду лишь, когда мы взглянем друг на друга.
— Ты моя.
Тогда её глаза вдруг раскрывают свою лучистую бездну, готовую меня поглотить, и твёрдо говорят:
— Твоя.
— Навеки?
— Навеки.
Разве может быть иначе? Стоим на той же земле — всего десять шагов между нами, — одно солнце нас связывает, те же пейзажи входят в нас, и даже наши тени сливаются вместе.
Мы то купаем взгляд в море, то взгляд во взгляде…
Нас только двое на свете. Что нам до других? Но откуда-то появляется третий. Как облачко, что вдруг взялось и погасило солнце.
Меряет землю худыми ногами в чулках, склоняет возле неё свой английский костюм и достаёт бинокль.
Что-то говорит ей, словно давний знакомый, передаёт бинокль.
А она взяла!.. А она взяла!..
Приложила мои фиалки к тому самому месту, где мгновенье назад были чужие глаза, будто ничего не случилось.
Нет, я не могу быть спокоен.
— Почтенный сэр!
Нет, это может возмутить. Я уже закипаю.
— Почтенный сэр! Кто вам дал право так себя вести? Понимаете ли вы, что это с вашей стороны наглость?..
Он как будто понимает язык моих глаз, потому что поворачивает лицо ко мне и бросает удивлённый взгляд. Потом равнодушно отводит его назад. Ну, чёрт с ним!
Но она? Та, что недавно клялась мне: навеки!.. Достаточно, чтобы появились какие-то худые ноги и английский костюм... Вот она — женская верность.
Чувствую, что ревную. Поворачиваюсь к ней спиной и даю себе слово, что между нами теперь всё кончено. Любуйся своим британцем… Даже не взгляну. Меня больше интересует красота природы, вечная и неизменная. Не обернусь ни за что. Хоть бы ты плакала, хоть бы умоляла. Ни за что…
Чувствую взгляд на шее. Он тянет меня. А может, это только кажется… Они там так увлеклись друг другом, что я для них не существую. Разве что повернуться резко и накрыть голубков? А какое мне дело до чужой любви?..
Однако оборачиваюсь, совершенно холодный, и встречаюсь с её глазами. Такие покорные, просящие и невинные!
Тогда я от всего сердца всё прощаю и всё забываю.
— Любишь?
— Люблю.
Теперь снова хожу за ней. Где она — там и я неотступно. На британца — ни тени внимания.
Он для меня не существует. Иду на расстоянии, за голубой вуалью, или навстречу, чтобы взглянуть в глаза. Она выбирает открытки, я тоже покупаю. Уже полны карманы. Разглядывает витрину — я стою рядом. И всё только для того, чтобы поймать взгляд, брошенный тайком, лукаво, через людские головы. Так солнце порой просовывает свой луч сквозь дождь.
День уже кончился, зажглась ночь, а я всё на ногах. Где она — там и я. Она уже устала, пора бы ей отдохнуть. В последний раз, при свете звёзд, заглядываю ей в глаза.
— До завтра? — спрашивают мои.
— До завтра… — отвечают фиалки.
— Моя?
— Навеки.
А завтра, когда ещё едва рассвело, бегу по вчерашним тропинкам. И вдруг, не добежав, останавливаюсь. Меня удерживает запах пароходного дыма. Я знаю… я уверен, что её уже нет. Она уехала утренним пароходом. Вон он едва сереет на сером море, даже дым уже рассеялся.
Стою на дороге и вдыхаю этот лёгкий запах.
Вот и всё, что осталось от моего романа…
* * *
Всегда волнуюсь, когда вижу агаву: серую корону твёрдых листьев, зубчатых по краям и острых на концах, как заострённый кол. Расположилась по террасам и венчает скрытую силу земли.
Или её цвет — высокий, как мачта, зелёный ствол с венцом смерти на челе.
Ведь такова тайна агавы: она цветёт, чтобы умереть, и умирает, чтобы цвести.
Вот она — та, что вечно меня волнует, что только раз расцветает цветком смерти. Сизая сердцевина крепко сжалась и в муках, стиснув зубы, отрывает от сердца лист за листом. Окаменела на каменистой почве и с ужасом прислушивается, как растёт, наливается и рвётся из неё росток.
И так годами.
Там где-то, глубоко, под серым колоколом корней, что-то тайно созревает, вытягивая силу из сердца земли, а агава с отчаянием сжимает листья, словно чувствует, что роды принесут смерть.
И на каждом листе, который она с болью отрывает от сердца, остаётся след зубов.
Всему своя пора, для всего приходит свой час.
И для агавы. То, что таилось в ней, наконец прорывает тесные объятья и выходит на свободу, как великан, неся на могучем теле, которое может сравниться разве что с сосной, цветок смерти.
Овеянная ветром, ближе к небу, агава видит теперь то, чего не видела прежде. Она видит море и скалы, первая встречает восход солнца, последняя ловит красный закат, а ветер шумит возле неё так же, как и в кронах деревьев.
Сизые листья между тем вянут под ней, отгибаются, как больные, по ним стекают дожди, острые зубцы мёртво блестят на солнце, корона сохнет и мягнет, словно тряпица, а цветок на высоком стволе приветствует солнце и море, скалы и далёкие влажные ветры гордым и безнадёжным приветом тех, кто обречён на смерть заранее.
Открывая утром окно, я каждый раз вижу ряд цветущих агав. Стоят, стройные и высокие, с венцом смерти на челе, и приветствуют далёкое море.
Ave, mare, morituri te salutant!..[5]
[1] Buon giorno! (итал.) — Добрый день!
[2] Shall we have time before breakfast? (англ.) — Успеем ли мы до завтрака?
[3] O, yes!.. (англ.) — О, да!
[4] Название моста.
[5] Ave, mare, morituri te salutant!.. (лат.) — Будь здорово, море, идущие на смерть приветствуют тебя!..