Все они были родственники, как и всё население того небольшого заброшенного села, хотя это не мешало им делиться на два враждующих лагеря. Причина вражды скрывалась в маленьком источнике, который бил из-под скалы и стекал ручейком как раз посередине села, между татарскими огородами. Только эта вода давала жизнь всему, что росло на камне, и когда одна половина села спускала её на свои грядки, у другой болело сердце смотреть, как солнце и камень вянут им лук.
Две самые богатые и влиятельные особы в селе имели огороды на разных берегах ручья — Нурла на правом, юзбаш на левом. И когда последний спускал воду на свою землю, Нурла перегораживал поток выше, отводил его к себе и снабжал водой свой уголок.
Это злило всех левобережных, и они, забывая о родственных связях, отстаивали право на жизнь своему луку, разбивая друг другу головы. Нурла и юзбаш стояли во главе враждующих партий, хотя партия юзбаша будто преобладала, потому что на её стороне был мулла Асан. Эта вражда замечалась и в кофейне: когда сторонники Нурлы играли в кости, люди юзбаша с презрением смотрели на них и садились за карты. В одном враги сходились: все пили кофе. Мемет, у которого не было огорода и который как коммерсант стоял выше партийных распрей, всё время семенил на кривых ногах от Нурлы к юзбашу, унимал и мирил. Его гладкое лицо и бритая голова лоснились, как у облезлого барана, а в хитрых глазах, всегда красных, блуждал беспокойный огонёк. Он вечно был чем-то озабочен, что-то всё время прикидывал, вспоминал, считал и то и дело бегал в лавочку, в погреб, а потом снова к гостям. Порой выбегал из кофейни, поднимал лицо вверх, к плоской крыше, и звал:
— Фатьме!..
И тогда от стен его дома, который поднимался над кофейней, отделялась, словно тень, закутанная в покрывало женщина и тихо проходила по крыше до самого её края.
Он кидал ей наверх пустые мешки или что-то приказывал резким скрипучим голосом, коротко и властно, как барин служанке, — и тень исчезала так же незаметно, как и появлялась.
Али как-то раз увидел её. Он стоял возле кофейни и наблюдал, как тихо ступают жёлтые башмачки по каменным ступеням, соединявшим дом Мемета с землёй, а светло-зелёное фередже мягкими складками спадало по стройной фигуре от головы до красных шаровар. Она спускалась медленно, неся в одной руке пустой кувшин, а другой придерживая фередже так, что только большие продолговатые чёрные глаза, выразительные, как у горной серны, мог видеть чужой человек. Она остановила взгляд на Али, затем опустила ресницы и прошла дальше так же тихо и спокойно, как египетская жрица.
Али показалось, что эти глаза проникли прямо в его сердце, и он унёс их с собой.
Над морем, чиня лодку и напевая свои сонные песни, он видел перед собой те глаза. Они глядели на него повсюду: и в прозрачной, как стекло, звонкой волне, и на горячем, блестящем на солнце камне. Они смотрели на него даже из чашечки чёрного кофе. Он всё чаще поглядывал на село и нередко замечал на крыше кофейни, под одиноким деревом, неясную фигуру женщины, обращённую к морю, будто искавшую свои глаза.
К Али скоро привыкли в селе. Девушки, проходя от чишме, как бы нечаянно приоткрывали лицо, встречаясь с красивым турком, потом краснели, шли быстрее и перешёптывались между собой. Молодым мужчинам нравилась его весёлая натура. Летними вечерами, тихими и свежими, когда звёзды висели над землёй, а луна над морем, Али доставал свою зурну, привезённую из-под Смирны [10], устраивался под кофейней или где-нибудь поблизости и разговаривал с родным краем печальными, берущими за сердце звуками. Зурна созывала молодёжь, обычно мужскую. Им была понятна эта восточная музыка, и вскоре в тени каменных жилищ, пронизанной голубым светом, начиналось веселье: зурна повторяла один и тот же мотив, монотонный, неясный, бесконечный, как песня сверчка, пока не становилось томительно, пока под сердцем не начинало щемить, и заворожённые татары подхватывали ритм песни:
— О-ля-ля… о-на-на…
С одной стороны дремал таинственный мир чёрных исполинов-гор, с другой — лежало смирное море и вздыхало во сне, как малое дитя, и дрожало под луной золотой дорогой…
— О-ля-ля… о-на-на…
Те, кто смотрел сверху, из своих каменных гнёзд, порой видели протянутую руку, попавшую под лунный луч, или дрожащие в танце плечи и слушали однообразный, въедливый припев к зурне:
— О-ля-ля… о-на-на…
Фатьма тоже слушала.
Она была из гор. Из далёкого горного села, где жили другие люди, где были свои обычаи, где остались подруги. Там не было моря. Пришёл мясник, заплатил отцу больше, чем могли дать свои парни, и забрал её к себе. Чужой, неприятный, неласковый, как все здесь люди, как этот край. Здесь нет родни, нет подруг, добрых людей, это край света, отсюда даже дорог нет…
— О-ля-ля… о-на-на…
Нет даже дорог, потому что когда море рассердится, оно забирает единственную прибрежную тропу… Здесь только море, повсюду море. Утром слепит глаза его лазурь, днём качается зелёная волна, ночью оно дышит, как больной человек… В тихую погоду раздражает своим покоем, в ненастье плюётся на берег, бьётся, ревёт, как зверь, и не даёт спать… Даже в дом проникает его острый запах, от которого мутит… От него не убежишь, не скроешься… оно везде, оно смотрит на неё… Иногда оно будто дразнится: укроется белым, как горный снег, туманом; кажется, что его нет, исчезло, а под туманом всё равно бьётся, стонет, вздыхает… Вот как теперь, о!..
— Бу-ух!.. бу-ух!.. бу-ух!..
— О-ля-ля… о-на-на…
…Бьётся под туманом, как дитя в пеленках, а потом срывает их с себя… Ползут вверх длинные рваные клочья тумана, цепляются за минарет, закутывают село, залезают в дом, садятся на сердце, даже солнца не видно… Но вот теперь… вот теперь…
— О-ля-ля… о-на-на…
…Теперь она часто выходит на крышу кофейни, прислоняется к дереву и смотрит на море… Нет, не море она ищет, она следит за красной повязкой на голове чужеземца, словно надеется увидеть его глаза — большие, чёрные, горячие, которые ей снятся… Там, на песке, у моря, расцвёл теперь её любимый цветок — горный крокус…
— О-ля-ля… о-на-на…
Звёзды висят над землёй, луна — над морем…
— Ты издалека?
Али вздрогнул. Голос шёл сверху, с крыши, и он поднял туда глаза.
Фатьма стояла под деревом, и тень от него закрывала Али. Он вспыхнул и заикаясь ответил:
— Из-под… Смирны… далеко отсюда…
— Я из гор.
Молчание.
Кровь приливала ему к голове, как морская волна, а взгляд пленила татарка и не отпускала от своих глаз.
— Зачем забрёл сюда? Тебе здесь скучно?
— Я бедный — ни звезды на небе, ни стебля на земле… зарабатываю.
— Я слышала, как ты играешь…
Молчание.
— Весело… У нас в горах тоже весело… музыка, девушки весёлые… у нас нет моря… А у вас?
— Близко нет.
— Йохтер? [11] И ты не слышишь дома, как оно дышит?
— Нет. У нас вместо моря песок… Несёт ветер горячий песок, и вырастают горы, словно горбы верблюжьи… У нас…
— Цсс!
Она будто нечаянно высунула из-под фередже белое ухоженное лицо и положила с окрашенным ногтем палец на полные розовые губы.
Кругом было безлюдно. Голубое, словно второе небо, море смотрело на них, и только у мечети мелькнула какая-то женская фигура.
— Ты не боишься, ханим [12], разговаривать со мной? Что сделает Мемет, если нас увидит?
— Что захочет…
— Он нас убьёт, если увидит.
— Как он захочет…
Солнце ещё не показалось, хотя некоторые пики яйлы уже розовели. Тёмные скалы выглядели мрачно, а море лежало внизу под серой пеленой сна. Нурла спускался с яйлы и почти бежал за своими буйволами. Он спешил так, что не замечал, как копна свежей травы сползала с телеги на спины буйволам и осыпалась по дороге, когда высокое колесо, зацепившись за камень, подбрасывало на ходу плетёную телегу. Чёрные коренастые буйволы, покачивая мохнатыми горбами и лобастыми головами, повернули в селе к своему двору, но Нурла спохватился, свернул их в другую сторону и остановился прямо перед кофейней.
Он знал, что Мемет там ночует, и дёрнул дверь.
— Мемет, Мемет! Кель мунда! [13]
Мемет, заспанный, вскочил на ноги и протирал глаза.
— Мемет! Где Али? — спрашивал Нурла.
— Али… Али… где-то тут… — и он обвёл взглядом пустые лавки.
— Где Фатьма?
— Фатьма?.. Фатьма спит…
— Они в горах.
Мемет вытаращил глаза на Нурлу, спокойно прошёл через кофейню и выглянул наружу. На дороге стояли буйволы, засыпанные травой, и первый луч солнца ложился на море. Мемет вернулся к Нурле.
— Чего ты хочешь?
— Ты с ума сошёл… Я тебе говорю, что твоя жена сбежала с дангала́ком, я их видел в горах, когда возвращался с яйлы.
Глаза Мемета полезли наверх. Выслушав Нурлу, он оттолкнул его, выскочил из дома и, переваливаясь на своих кривых ногах, полез по ступеням наверх. Он оббежал свои покои и выскочил на крышу кофейни. Теперь он действительно был как безумный.
— Осма-ан! — крикнул он хриплым голосом, приложив ладони ко рту. — Са-али! Джепа-ар! Бекір! Кель мунда-а! — Он оборачивался во все стороны и созывал, как на пожар: — Усе-їн! Муста-фа-а-а!
Татары просыпались и появлялись на плоских крышах.
Тем временем Нурла помогал снизу:
— Ас-ан! Маму-ут! Зекерий-а-а! — звал он чужим голосом.
Гул стоял над селом, поднимался вверх, к верхним домам, скатывался вниз, прыгал с крыши на крышу и собирал народ. Красные фески появлялись повсюду и кривыми, крутыми тропками сбегались к кофейне. Нурла объяснял, что произошло.
Мемет, красный и обезумевший, молча водил по толпе вытаращенными глазами. Наконец он подбежал к краю крыши и спрыгнул вниз ловко и легко, как кот.
Татары гудели. Всех тех родственников, что ещё вчера разбивали друг другу головы в ссоре из-за воды, теперь объединяло чувство обиды. Задето было не только достоинство Мемета, но и честь всего рода. Какой-то бедный, ничтожный дангала́к, наёмник и бродяга! Нечуванная вещь. И когда Мемет вынес из дома длинный нож, которым резал овец, и, блеснув им на солнце, решительно засунул за пояс, род был готов.
— Веди!
Нурла двинулся впереди, за ним, налегая на правую ногу, спешил мясник и вёл за собой длинную вереницу возмущённых и решительных родственников.
Солнце уже показалось и пекло камни. Татары поднимались по хорошо знакомой им тропе, вытянувшись в линию, как колонка странствующих муравьёв. Передние молчали, и лишь сзади ряда соседи перебрасывались словами. Нурла шёл с руками гончей собаки, уже чуявшей добычу. Мемет, красный и мрачный, заметно прихрамывал. Хоть было ещё рано, серые глыбы камня уже прогрелись, как жар в печи.