РАССКАЗ БЫВШЕГО ПОЛНОМОЧНОГО
Господи боже, сколько же у нас было крику из-за тех лесов и пастбищ! Как изворачивались паны, как совещались, нанимали инженеров и адвокатов, чтобы снять с себя всякие тяготы! Умные головы. Знали ведь: хоть император и дал крестьянам свободу, отменил барщину, но если не дать им леса и пастбищ, то всё равно крестьянин или погибнет, или придёт к ним с поклоном: «Прийдите, поклонімося» — и тогда барщина вернётся, хоть и в другой шкуре, но не легче для крестьянина!
И думаете, у нас не вернулась барщина? Придите в наше село, сами увидите. Да, старосты и управители уже не ездят под окнами с кнутами, на панском дворе уже нет той дубовой колоды, на которой каждую субботу устраивалась «оптовая порка»; но посмотрите на людей, поговорите с ними! Чёрные, как земля, нуждающиеся, дома обшарпанные, покосившиеся. Заборов почти нет, хоть лес кругом села — как море; приходится людям обкапывать участки рвами, обсаживать вербами, как на Подолье. Скота — нищего, исхудавшего, и то редко у кого есть. А спросите, куда идут с серпами и косами: «Куда идёте, люди?» — наверняка скажут: «На панское поле жать рожь» или: «На панский луг косить». А если удивитесь, как так — идут к пану на работу, когда у себя на поле и не тронуто, а тут жара, зерно осыпается, — они только покачают головой и грустно скажут: «Что делать? Сами видим, и сердце разрывается, но что делать! Задолжались у пана, а у него такой порядок: сначала отработай пану, хоть бы гром с неба, а потом уже себе». У нас так каждый год: пану всё делаем заранее — и хорошо, и чисто, а своё в это время гибнет. Умно придумал наш пан. Лес у него — у нас и палочки во дворе без его ведома не может быть! Пастбище у него — скот у нас вымер, остальное бродит, как привидение. Поле у него ухоженное, а у нас — бурьян да полынь, ни навоза, ни тягового скота. А что ещё и вырастет — то на поле пропадает, потому что пану надо сначала обработать, пока погода. Никогда мы не можем дойти до хлеба, не можем встать на ноги, не можем вырваться из-под панской руки. А пан давит, ох, давит вовсю! Теперь он у нас староста общинный, какой-то его прихвостень — писарь, и весь совет пляшет под их дудку. Бедному не даст выехать из села ни на заработки, ни на службу, не выдаст книжки. «Сиди тут, не дёргайся, работай у себя!» А у себя — понятно, работы нет, иди к пану! А пан — бах, десять крейцеров в день в самую страду, и должен работать, потому что деваться некуда! Вот так-то он нас прижал и всё крепче прижимает! Скажите сами — нужна ли нам ещё какая-нибудь панщина? Мне кажется, что старая барщина с буками и управляющими была не такой тяжёлой.
А теперь послушайте, как он нас обманом загнал в поле и отобрал пастбище. Я сам при этом был, могу каждое слово засвидетельствовать. Слушайте!
Несчастье началось с призыва — знаете, в 59 году. До этого жили мы с паном в мире. Он боялся нас трогать — тогда среди панов ещё страх ходил после той мазурской резни. А мы его не трогали — пастбище имели, в лесу рубили, как и отцы наши с давних времён, и считали, что это лес общественный — даже имели общественного лесничего. А тут — бух! — призыв. Народ тёмный, не понимает, чего ждать — перепугался. Как всегда — боится, как бы налогов не прибавили. Вот и тогда: мол, будут записывать не только людей, но и скот! Не к добру это всё.
И вот однажды в воскресенье, после службы, как обычно, вышли люди из церкви, стали на майдане — советы решать. Там и войт приказы оглашает, другие о жатве говорят... А тут пан... «Так и так, громада, дело важное — призыв. Я ваш приятель, теперь такой же мужик, как и вы. Знаете, император всех нас уравнял, теперь панов нет». — Ну, прямо скажем, начал нам сказки рассказывать. Мы рты пораскрывали — первый раз от нашего пана человеческое слово услышали! — «Так и так, — говорит дальше, — дело важное. Кому не всё равно — прошу ко мне, расскажу, как быть на той конскрипции». И пошёл к двору. А мы — всей толпой за ним. Зашли на двор. Он стал на крыльце, оглядел людей, потом позвал нескольких старших и ушёл с ними в дом. Мы стоим, ждём. Возвращаются старшие. «Ну что, что пан сказал, о чём речь?» А старики головами качают и бормочут: «Так, так, правда!» Потом к нам: «Пошли в село, что вы тут галдите на панском дворе? Тут не место для советов». Пошли.
— Люди добрые, громада, — заговорили наши старики, когда снова собрались на майдане, — завтра к нам приедет комиссия. Так вот пан наш, дай ему бог здоровья, велел предостеречь общину. «Берегите, — говорит, — скот! Они и его будут записывать и обложат налогом — с каждой головы по ринскому. Если скажете, что пасёте в лесу — заплатите двойной налог: и за лес, и за выпас». Так пан советует: не говорить, что пасём в лесу, и часть скота на завтра спрятать в лесу, а записывать меньше, чем есть. «Так, — говорит, — и в других селах делают. А лес, как был ваш, так и будет, конскрипция не имеет к земле отношения».
Посоветовались и решили послушать пана. Глупцы! У кого было пять голов — три в лес, две на показ; у кого десять — семь в лес, три дома. Всю скотину из села погнали в лес, в чащу, и ждём спокойно комиссию. Так тяжело налоги даются, а тут ещё пан так напугал — мол, новые добавят, что мы и не колебались обмануть комиссию, лишь бы избежать беды.
На следующий день к обеду — уже комиссия в селе. Записывают. Ну, мы держимся договорённости, подаём меньше скота, не признаёмся в выпасе в лесу, ещё и радуемся, что всё гладко идёт. И вот дошла комиссия до пана. Некоторые пошли посмотреть. Через минуту бегут в село, запыхавшиеся, испуганные...
— Что мы натворили?! — кричат. — Что-то тут неладное! Не подставил ли нас пан? Он записал не только всю свою скотину, но и нашу, что в лесу, и комиссия туда поехала!
Мы опешили. Сразу собрались и побежали в лес. Комиссии уже нет. Спрашиваем пастухов. «Были, — говорят, — господа и наш пан, что-то писали, считали скот, но нас ни о чём не спрашивали». Мы обратно в село, говорят — комиссия уже выехала с двора боковой дорогой. Погнались за ней, догнали аж в другом селе. Так и так, говорим, то была наша скотина.
— Как же она ваша, если вы сами сказали, что больше скота нет и в лесу не пасёте?
— Мы так и сказали — по совету пана.
— Так чего же теперь хотите? Чтобы мы вторую конскрипцию проводили? Прощайте! Что сделали — то и получите. Что написано — то пропало. А впрочем, можете подавать апелляцию, но сразу говорим — не поможет, ещё и сами в тюрьму попадёте за обман императорской комиссии.
С этим мы и вернулись. «Пропало, — сказали, — посмотрим, что будет».
Ждём год, второй — ничего. Пан снова добр с нами, только если заговорить о призыве, то улыбается: «Да шутка это была!»
А на третий год — слух: какая-то комиссия едет в село, пастбище измерять.
«Чёрт бы тебя побрал, — думаем, — зачем, почему? Пастбище наше издревле, зачем его мерить?» Правда, мы в последние годы один участок поделили и вспахали; думаем: может, приехали измерить, сколько распахано, сколько осталось. А комиссия — прямиком к пану; пообедали — и на пастбище. Развернули карту, пан сам с ними ходит и показывает: оттуда — досюда, а это они вспахали.
Мы к комиссии, кланяемся издали, потом ближе — снова кланяемся, а они ни взгляда. Тогда войт осмелился:
— Прошу господ, это наше пастбище, зачем вы его меряете и колышки ставите?
— А ты кто такой? — спрашивают.
— Я войт общинный.
— Ну, хорошо, — отвечают и продолжают. Расколышковали вспаханный участок отдельно, остальное — отдельно. Мы с войтом ходим за ними, смотрим, но понять не можем — всё по-немецки. Потом закончили и садятся в бричку. Войт за ними — не отстаёт, всё допытывается. Тогда один пан встаёт в бричке и говорит нам:
— Видели, как комиссия измеряла пастбище?
— Видели.
— И как колышки ставили — тоже видели?
— И это видели.
— Так знайте: вон тот распаханный кусок — ваш, общинный, а остальное — панское.
— Как?! — вскрикнули мы, будто кипятком ошпаренные, — и к комиссии. А они — в ноги.
На следующий день наши пастухи гонят скот на пастбище — а там панские слуги: «Убирайтесь! Это панское пастбище, не смей и шагу!» Пастухи — в лес, а там лесничие и охрана: «Прочь! Лес панский, не смей и за ров вступить!» Пастухи — дети, расплакались, погнали скот обратно. В селе — крик, шум, будто всё село в огне.
Что делать? Женщины вопят: «С кочергами пойдём и тем слугам головы поразбиваем!» Но старшие утихомирили их, выбрали несколько человек, чтобы ехали во Львов — к адвокату. Выбрали и меня. Поехали. Нашли адвоката — русина, заслуженного, говорят, честного. Пришли, рассказываем. Он говорит: «Будем подавать в суд. Найдите свидетелей, бумаги, деньги, а пока — ведите себя спокойно. Любой бунт только повредит делу».
— Но, паночку, — говорим мы, — как нам быть спокойными, если скот гнать некуда? Ведь без корма он подохнет!
— Ну, — говорит адвокат, — что я могу посоветовать? Если выиграем суд — пан обязан будет вернуть весь ущерб, а сейчас — спасайтесь, как можете.
С этим мы и ушли.