Что сказали ему эти хорошие и спокойные глаза?
Он был сам не свой, в какой-то дразнящей радости и в каком-то подавляющем ужасе, — словно захватил счастье, которое никто никогда не сможет у него отнять, и за которое он всё же трепещет, и боится, и замирает.
Он ничего ясно не видел и не слышал в этот день.
Пение и величание девушек, разговор гостей, музыка, заходящее тихо и ясно солнце, она рядом с ним, посаженная сбоку, и запах свежих цветов, и блеск её шелковистых кос, дорога домой и частые, рассыпчатые звёзды, и светящий месяц — всё перемешалось, перепуталось, сплелось и слилось. И только одно он чувствовал: дразнящую, обхватывающую радость и подавляющий, неотступный ужас. На другой день, с шумом, с разговорами, с пожеланиями всяческих благ, их повезли в церковь и перевенчали.
Во сне или наяву молодой казак? Наяву! Он везёт к себе молодую жену, их сопровождает богатый поезд, встречают дома гости и слуги, — все поздравляют, желают и сулят долгие лета и счастливую долю. Теперь беленький домик с ясными окошечками полон радости… полон радости, да что-то и страшное в нём, и жуткое.
Вот гости разъехались, шум улёгся, и молодые остались одни.
— Сердце моё! Душа моя! Моё горе! Моё счастье! Что мне делать! Скажи, как мне полюбиться тебе! — говорил казак своей молодой жене, охваченный всё той же радостью и тем же ужасом.
— Мне ничего от тебя не надо! — отвечала ему молодая жена. — Я не люблю тебя.
— Ах, полюби, полюби меня!
— Я не люблю тебя!
Как раненый, выбежал он из светлицы, обезумев, и бросился в темноту куда глаза глядят.
Осталась Лемеривна одна. Оглянулась кругом — вечер тихий и роскошный, светились белые стены светлицы. Долго стояла она, думала, прислушивалась. Вдруг подняла вверх белые руки, будто пробуя, не связаны ли они, и, легче птички, быстрей стрелы, выпорхнула из светлицы, вылетела из дому и побежала. Бежала, не чуя земли под ногами, не зная и не разбирая, куда и зачем, — лишь бы дальше, дальше, дальше!
Смутно мелькнула перед глазами росистая степь, тихие поля, тёмный лес, когда она их перебегала, чутко ловя каждый звук и дыхание тишины. Куда бежала? Она не знала, но знала, что убегала, вырывалась из плена. Что дальше будет? Не рассчитывала, но чувствовала: хуже всего неволя. Дальше, дальше, дальше из этого плена! Скорее, скорее из неволи!
Вдруг слышит позади голос, крик, конский топот — всё ближе, всё явственнее. Выбежала она на узкую дорогу меж колючих терновников и побежала по ней. Ярко светил месяц, острые иглы больно впивались в белые ноги, сучья крепко цепляли длинные волосы и рвали их. Она всё бежала, не останавливалась, а за ней топот конский всё ближе, всё громче, всё явственнее. Вот уже тень коня и всадника падает перед её глазами, и знакомый, немилый голос с горьким смехом кричит:
— Зачем, Лемеривна, пешком бежишь? Или у меня нет для тебя резвых коней?
И, не останавливаясь, не оглядываясь, отвечает Лемеривна:
— Хоть есть у тебя богатства всякие, они твои, и мне не нужны, — ты мне не по сердцу, ты мне не по душе!
— Остановись, Лемеривна, остановись! — кричит казак и видит, что она падает без сил и почти без дыхания на дороге. Вмиг соскочил он с коня, оказался рядом, и не знал, что ей сказать, что делать.
— Дай мне нож, что у тебя за поясом! — сказала Лемеривна, протянув руку к нему. — Дай мне нож — повынимаю иглы из ног!
Казак поспешно подал нож. Впервые протянулась к нему эта белая рука, и вся его душа дрогнула, замерла от вида этой руки.
И вдруг страшно вскрикнул он: попала ножом Лемеривна себе прямо в сердце. Казак схватил её за руку, вырвал нож — горячая кровь хлынула на него.
— Пусть лучше сердце моё кипит на ноже, чем у тебя, нелюбимого, во дворе, — промолвила Лемеривна.
Казак, с ножом в руках, склонился над нею, поражённый, потерянный, не сводя глаз, не говоря ни слова.
— Вот теперь, Шкандыбенко, я твоя! Бери меня, моё сердце, да веди домой! — сказала Лемеривна.
С этими словами закрылись глаза, сомкнулись уста — и жизнь отлетела. Взял её казак на руки, сел на коня и поехал, обняв её, глядя то в мёртвое лицо, то вокруг — на низкие терновники, освещённые луной, на длинную дорогу впереди, то унимая кровь из груди, то поправляя мягкие распущенные волосы. Тихо ехал он и глубокой ночью приехал к старой Лемерисе, миновав свой хутор. Подъехал к хате и стал звать её. Перепугалась Лемериха до смерти, услышав его голос, и, выбежав на порог, закричала:
— Где моя дочь?
Тогда увидела она, при лунном свете, на руках у козака — дочь мёртвую, облитую кровью. Казак подал ей безжизненное тело и сам отъехал. Ещё громче вскрикнула Лемериха, схватила дочь на руки, прижала к себе и вместе с ней упала у порога, под липой, и больше не поднялась, больше не открыла глаз на свет Божий. Вместе похоронили мать с дочерью за селом, при дороге.
А казак Шкандыбенко, как отъехал, так и не вернулся. Никто его больше не встречал, не видел, никто о нём больше ничего не слышал.