Молодой богатый казак Шкандыбенко стоял над рекой и смотрел в воду. Река глубока и широка, вода синяя и чистая, катится со сверканием и гулом. Под ногами у казака отражался свежий, низкий, зеленый пустой берег, где он стоял; посреди реки видно ясное небо с играющим, искрящимся солнцем, а возле противоположного берега в воде опрокинулась деревня. Да, целая деревня, со всеми садами, огородами, улицами и хатами, колодезными журавлями и высокой церковью. Верно, оттого, что деревня у реки близко, всё там такое свежее, зеленое и яркое, всё так быстро и пышно растет и цветет, наливается и зреет. Стоит только три дня поссориться соседке с соседкой — уж дорожка от хаты до хаты и заросла, будто её и не бывало; стоит только дать волю калине под окошком, так калина и в окошко заберется, да не одной веточкой, а будто обрадованная, ворвется десятком. Боже мой! Нигде не росла такая пышная калина, как там! И нигде не цвели такие душистые розаны, ни такой шиповник. Тоже нигде не было такой бузины и такой роскошной сирени. Нигде не виданы, думаю, такие пёстрые маки, чернобривцы, алые гвоздики, маргаритки, любистки, лилии, мальвы, душистый горошек, пионы — да где же всё это перечесть! А какие кудрявые яблони! Какие раскидистые груши! Если липа, то такая тенистая, что в любой зной под ней прохлада; если явор, то такой ветвистый, что любо поглядеть; если береза, то уж такая весёлая, что глядя на неё сам улыбнёшься; если тополь, то что за высота, что за листва, что за прямизна! А о вербах и говорить нечего; вербы разрослись, раскинулись на диво: одни пустили ветви по самой земле и стелются, другие подняли ветви вверх и ввысь унеслись. Ни в одном саду сухой ветки не видно, ни в одном огороде вялой травки. Улица свежа и мягка, точно зелёный бархат. Даже на новых соломенных крышах ни с того ни с сего, откуда ни возьмись, травка вдруг прорастёт, и не по дням, а по часам разрастается-разрастается, словно на своём месте, а уж старые крыши — так те все зелёные стоят: на них не только трава растёт, на них и цветы цветут. Вон у казака Гайворона раз такой будяк алый в хате расцвёл, что просто чудо! Да что говорить! На наезженной дороге вырос куст крыжовника не в свою меру, да ещё и мало того, ещё во все стороны топорщится, места требует. Что проезжающие возы колёсами его мнут и ломают — это ему с полбеды; он с каждым летом всё больше да больше.
Так эта деревня отражалась с одного берега, а над другим берегом стоял молодой и богатый казак Шкандыбенко и глядел в воду. Но казак глядел в воду не на деревню — у него своя деревня хороша, стоит над той же рекой; и там у него хата славная, усадьба богатая; есть у него урожайные поля, чудесная степь, есть и зелёный лес; денег у него много и всякой роскоши с излишком; казак сам молодец и красив, — но, видно, всего этого казаку мало. Чего это он голову опустил и в воду глядит, нахмурив чёрные брови? Какие думы его одолевают? Казак не поднимает головы, не смотрит вокруг, но из синей чистой воды глядят его чёрные глаза — мрачные, грозные и печальные, и колышется задумчивое, беспокойное, измученное лицо с крепко сжатыми устами.
Казак был гневен и печален, сердце казацкое было возмущено и растерзано. И всё это оттого, что казак любил девушку и думал о ней. Он думал о ней ежечасно, ежеминутно, с того времени, как заехал беспечно к товарищу в гости и впервые увидел её на улице. Впервые дрогнуло сердце, и он спросил товарища, чья она. «Вдовья дочь, небогатая девушка, тебе не ровня,» — ответил товарищ. «Зовут её Лемеривна». Много ещё после того товарищ рассказывал разного, и день угас своим чередом, но казаку уже всё рассказы проходили мимо ушей, и день только был ясен в памяти до той поры, пока девушка из глаз не скрылась. Воротился казак домой — вся жизнь его перевернулась, точно все мысли переменились. Ни к чему охоты нет, ничто прежнее радости не даёт: девушка только на уме, она только сердцу болит. Былая гордость, прежняя надменность — где всё подевалось! Молодой чванный богач дрожа поджидал, спрятавшись за вербой, когда выйдет бедная девушка по воду одна, а дождавшись, весь замирая, спросил: «Пойдёшь ли ты за меня, Лемеривна?» — «Нет,» — ответила ему Лемеривна, — «я за тебя не пойду, казак!» Как уязвила и удивила казака первая горькая неудача! Он кинулся прочь, дальше от девушки, от места, где она живёт; решил больше взгляда на неё не кинуть, мысли ей больше не дать. Да вышло так, что для неё только и взгляды его, о ней только и думы его. Он и с товарищами гулял, и на людные ярмарки ездил, и по пустым полям и степям бродил, и на других девушек смотрел, и с хвалёными красавицами знакомился, — но один ли, с другими ли, в тиши ли, в шуме ли, везде была одна девушка — одна эта стройная, бедная, спокойная девушка. Днём и ночью, в будни, в праздник он видел, как она проходила мимо, и в ушах у него звенели её ответы, — такие холодные и милые, спокойные и ясные, что резали сердце, как острым ножом, и сжимали, как железными тисками.
И вот казак во второй раз поджидает девушку, полный страха и томления, и во второй раз спрашивает: «Не пойдёшь ли за меня? Без тебя мне жизнь не жизнь!»
И во второй раз девушка ему отказала.
И пуще ещё невмоготу стало казаку — он в третий раз спросил её, и умолял, и уговаривал, и все прежние обиды, прежние отказы считал уже благом, и только думал, какими услугами, какой покорностью угодить, как склонить, чем ублажить и умилостивить. Тени не осталось от прежнего казака-молодца: вся удаль и молодечество пропали. Отягощённый печалью и думами, это теперь какой-то покорный невольник. Да! Теперь уж для него нет обид, у него нет возмущения против власти. В третий раз девушка сказала ему: «Я не пойду за тебя, казак!» Если бы она взяла и задушила его своими белыми руками, ему бы легче было, чем после того жить на свете. Что за жизнь, когда нет ни сна, ни покоя, когда сердце кипит и тело болит? Ходил казак несчастный, сам не свой. Девушка была ему милей души и горше беды.
Раз был пир в деревне, свадьба, и пришёл на эту свадьбу Шкандыбенко. Не веселиться пришёл он на свадьбу, а поглядеть на Лемеривну.
Лемеривна сидела среди других девушек и вместе с ними пела свадебные песни звонким и свежим голосом, сама свежа и спокойна; уста улыбались, лицо зарумянилось, хорошие глаза ясно глядели на всех. А у казака в глазах то темнело, то светлело, сердце то замирало, то оживало. Среди весёлых гостей, среди шума и песен он стоял, богач и молодец, словно беспомощный, бесприютный сирота, молча у стенки, не сводя взгляда со своей красавицы.
Всё это заметила мать Лемеривны.
У Лемеривны мать была жадная старуха. Она только о том и думала, и сокрушалась, как бы да как бы разжиться да разбогатеть; и во сне, и наяву ей всё чудилось золото да серебро. Алчные, жестокие её глаза впивались во всё кругом пронзительно и быстро, словно искали добычи; сухие руки дрожали, словно торопились схватить и заграбить, и боялись упустить; лицо пожелтело желтее самого золота, а губы казались мертвее серебра. Заботливая, недовольная, тревожная, завистливая была её жизнь. Никогда душа её сыта не была. Сокровищ, сокровищ алкалось ей денно и нощно. Тесна ей тихая хата за тенистыми липами, горек скромный достаток и единственная дорогая дочь не в радость. Годы шли, старость всё больше пригибала, ничтожное богатство копилось медленно, по крошке… И вдруг алчные, беспокойные взгляды упали на молодого казака, и в миг она всё поняла и угадала. Незаметно очутилась она возле него, заговорила с ним хитро, приласкала; не задавая прямого вопроса, выведала от отверженного юноши всё, что ей надо знать; не говоря ничего, утешила его и обнадежила так сильно, что он ободрился и повеселел, и бог весть откуда явилась у него новая мысль, что не совсем ещё беда, если девушка три раза отказала, и святый знает как и откуда явилось у него новое намерение — уж не спрашивая девушки, послать сватов к её матери, и явилась надежда, что мать примет и всё устроит. Быстрее забилось у казака сердце; громче вдруг раздались кругом песни и говор; веселей и живей пир зашумел. Лемеривна не взглянула на него приветливее, лишнего слова не сказала, но он со свадьбы воротился домой, охваченный новыми надеждами, намерениями, замыслами, нетерпением…
— Давно тебя любит Шкандыбенко? — спросила старая Лемериха у дочери, когда они вышли со свадебного пира и отделились от прочих гостей. — Давно?
— С тех пор, как мы знакомы, — ответила Лемеривна.
— Он за тебя посватается! — проговорила старуха. — Он посватается!
— Я не пойду за него, мама, — сказала Лемеривна.
— Не пойдёшь! — вскрикнула старуха и засмеялась. — Не пойдёшь! — повторила она ещё и опять засмеялась.
Это повторение одного слова, этот смех звучали так, словно её потешало безвредное детское безумие, не могущее стать помехой ни в чём. Она погрузилась в мысли и так быстро пошла, что дочь только поспевала за ней. Скоро они домой пришли. Войдя в хату, старуха точно очнулась и опять спросила дочь:
— Так он давно тебя любит?
— Я не пойду за него, мама! — сказала дочь.
— Безумная! — со смехом ответила старуха.
— Я не пойду, мама, — говорила девушка. — Я его не люблю!
— Безумная! — вскрикнула старуха. — Что говоришь мне? Да я связанной тебя за него отдам! О, я прокляла бы тебя, если бы… Ты знаешь ли, какие его богатства? У него одного поля… а степь… что леса! Его усадьба… его казна… казна огромная!
— Мне не надо ничего! — сказала дочь.
— Я помню ещё его отца покойного, — продолжала старуха, предаваясь воспоминаниям, — как он вдруг разбогател, будто клад нашёл. Счастье у него во всём было необычайное! Я помню, будто сейчас вижу, как он раз привёз домой пригоршни червонцев — как вижу, помню! Что за коралловое ожерелье было у его матери! Что за дукаты — как жар, горели на шее! И с каждым годом всё богатели они, всё богатели! Много сыну оставили, много!
Старуха умолкла, словно увлекли её заманчивые думы, словно пленили манящие образы.