Очень поздно уснула она беспокойным, горячечным сном; несвязные слова вырывались у неё, то тяжёлый вздох, то смех.
Всю ночь просидела Лемеривна у окошка. Ночь была лунная и тихая — тихо и ясно освещалось молодое задумчивое лицо.
Казак Шкандыбенко не спал, не ел и не пил, пока не послал сватов к Лемеривне. Сваты были приняты хлебом-солью, и Лемеривна была обещана Шкандыбенку. Но сваты воротились не такие, как туда пошли, — возвратились задумчивые, без веселья, без шуток и прибауток, всё поглядывали исподлобья да покашливали, словно им что-то в горло попало, чем бы Шкандыбенку следовало озаботиться и спросить. Да радостен был казак, и, увидев обменный хлеб у них в руках, ни о чём не спросил.
Выходя, старший сват сказал на прощанье:
— Смотри, Шкандыбенко, не своей волей идёт за тебя Лемеривна, а хотят отдать её силой. Смотри, Шкандыбенко, чтоб не накликал ты себе беды да лиха в дом!
— Правда, правда, — добавил другой сват, — невеста слова не сказала, не взглянула; такая стояла, что краше в гроб кладут!
Заболело сердце у Шкандыбенка, когда он это услышал. Он ничего не ответил и, проводив сватов, долго стоял на пороге, как самый несчастный человек: только успел выйти на простор, едва перевёл дух, как лицом к лицу встретился с горем и опасностью. «Да я всё-таки возьму её за себя!» — сказал он вдруг, и глаза у него снова заблестели, и даже усмехнулся.
Начал Шкандыбенко готовиться к свадьбе, купил хутор, словно пан, особо от других людей; много денег истратил на уборы и приборы; возил невесте дорогие подарки.
Мать невесты принимала его, ждала, ласкала, ублажала, а невеста… Хоть бы слово одно, кроме того, что: «Я не люблю тебя, казак, оставь меня, я тебя не люблю!» Ни материнская просьба, ни угроза, ни его муки, ни угодливость, ни покорность, ни страсть — ничто, ничто её не трогало!
Оттого и стоял казак над рекой и глядел в воду, что ночи напролёт не спал от тоски, а каждое утро ехал к ней и всё думал: «Сегодня! Сегодня! Что-то сегодня?» И сердце у него, измученное, возмущённое сердце, замирало снова и размягчалось. Так поехал он и в то утро, спешил, надеялся… Приехал. Встретила его приветливо старая Лемериха, назвала сыном, расспрашивала о хозяйстве, толковала о будущем житье-бытье.
Ничего не спросила его, ни о чём не сказала ему, ни разу не взглянула на него молодая Лемеривна. Он долго сидел, слушая речи старухи и не слыша их, всё чего-то ждал да надеялся и смотрел на любимое лицо — неприветное для него лицо! Старуха в тревоге всё вела свои льстивые речи, беспокойными взглядами высматривала, не обижается ли богатый жених холодностью дочери; украдкой, с угрозой и гневом, бросала взгляды на дочь.
— Не налюбуемся мы на твой подарок, — сказала старуха казаку. — И где это ты выискал такую чудесную парчу, мой родной? Где покупал её?
Казак вспомнил, что привёз ещё один подарок, и подал его — это было дорогое монисто. Старуха схватила, вскрикнула, благодарила. Молодая Лемеривна не дотронулась и, сложив руки, сидела бледная и холодная, — только вздрогнула, когда мать стала примерять новый подарок, словно к белой шее прикоснулись ледяные змеи.
И казак вздрогнул, будто стрела меткая в сердце впилась.
— Не нравится мой подарок, девушка? — спросил он, горько усмехнулся и ждал ответа.
— Мне ничего не надо, — ответила девушка.
— Не слушай её, — вскрикнула старуха в тревоге, — не слушай, мой сокол! Она ничего не смыслит…
Хотел казак что-то сказать, да дух перехватило, в голове помутилось, сердце забилось до разрыва — он ушёл. И шёл сам не зная куда, пока не очутился над рекой. Пахнуло на него свежестью от сверкающих волн, и он остановился бессознательно.
И долго стоял казак, глядя в воду, и думал, и крушился, и всё любил! И гневался, и тосковал, и всё любил! И оскорблялся, и жалел, и всё любил! Сильнее гнева, тоски, обид была любовь! Наперекор всему страстная нежность одолевала его, — так что же удивительного, что он, решившись разорвать мучительные отношения, передумав, перестрадав, набрался силы и решимости и… и вернулся к ней. И спеша, как на праздник, подошёл к хате, услышал её голос — невыразимо сладко было слышать его. Он стал и слушал, точно очарованный. Слушал не для того, чтобы узнать, о чём речь, — он просто хотел слышать её голос. Редко слышал он любимый голос. Боялся, что, увидев его, она замолчит, и прятался. Вечер был тёмный, только звёзды мерцали на прозрачном небе, и такой тёплый, тихий вечер, что даже деревья вокруг хаты не шелестели и не мешали ему слушать своим шумом.
Пока не укротилось биение его сердца, он ясно ничего не мог ни разобрать, ни понять, а там понемногу и разобрал, и понял. Явственно дребезжали в ушах все укоры и угрозы матери за суровость к жениху, за непослушание, и как до души доходили тихие и неизменные ответы: «Я не люблю его; я не хочу идти за него!» Ах, хоть бы что-нибудь другое сказала она! Хоть бы вымолвила что-то иное, пусть нелюбовное, пусть хуже, но иначе! Эти слова и без того день и ночь перед ним, как живые, носятся и жгут, как огонь, и холодят, как лёд!
Мать всё сердитее становилась; пугала дочь проклятьем, грозила, что отдаст силой, перевенчает неволей.
— Вы меня перевенчаете неволей, но душа моя и сердце будут вольны, — промолвила Лемеривна и стала просить: — Не отдавайте меня силой! Не губите ни меня, ни его!
Так она просила, что весь задрожал казак и подумал, что нельзя не послушать такой просьбы. Но мать не слушала и осыпала новыми укорами и угрозами непокорную дочь. Казак вошёл в хату, и старуха умолкла.
— Что так ушёл? Где был, мой голубчик? — спросила она козака. — А мы тебя ждали. Садись, мой сокол, садись, мой желанный!
— Когда же будем свадьбу играть? — промолвил казак.
— Как положили, так и сыграем, — торопливо ответила старуха. — Как положили, так и будет, мой коханый!
— Не слишком ли долгий срок положили? Не долго ли ждать? — сказал казак.
— Можно и поспешить, родной мой! — ответила угодливая старуха. — У нас всё готово, можно поспешить!
— Поспешите, будьте ласковы! — сказал казак.
— Хорошо, хорошо, мой голубчик, поспешим, — ответила старуха и тут же начала рассчитывать и высчитывать дни и время, расходы и угощения.
В хате всё темнело; в открытые окошки врывался запах пышно цветущих цветов в огороде, сильный и смешанный: и свежее благоухание роз и сирени, и резкий запах любистка и черёмухи, и несчётно других ароматов слабых и почти не слышных поодиночке. И едва можно было отличить при мерцании звёзд цвет свежей розы от золотистого чернобривца и алого мака от розового пиона, и едва мог различить Шкандыбенко белые сложенные руки от широких белых рукавов и бледное любимое лицо от гладких, пышных волос. Не сказала ни слова молодая Лемеривна, пока казак говорил с матерью, не шелохнулась, не ворохнулась. И только при прощанье, когда казак сказал ей: «Доброй ночи!» — она встала, поклонилась и ответила: «Доброй ночи!»
Простился казак, поехал домой на хутор.
Доброй ночи! Ах, нет для него добрых ночей давно, давно!
С тех пор, как он её узнал, нет для него добрых ночей! И будут ли когда? Будут ли?
Со свадьбой поспешили, и её назначили через неделю. И все ждут. Старая Лемериха и радуется, и тревожится: в ушах у неё и звон золота, и тихие дочернины просьбы; сердце играет от жадной радости и сжимается от близкой разлуки с дочерью. Она сурова и немилостива с нею, скрепя сердце, и ждёт, не дождётся, когда всё кончится и они будут богаты, богаты и благополучны. Хлопочет старуха, суетится, готовится к свадьбе, гостей сзывает.
Ждёт жених назначенного дня, воскресенья. Так торопил он слуг, что те теперь сидят сложа руки — нет им никакого дела — и ведут речь об его будущем житье-бытье. В хуторе всё готово. Домик белеет между зелёными тополями, блестят светлые окна. На муравчатом дворе дорога гладка и чисто подметена — катись прямо к низенькому крылечку с навесом. Сад кругом весь в плодах, цветы в саду все в цвету. На полях, что видны далеко, наливается и спеет рожь, золотится пшеница. Степь зеленеет травой и пестреет цветом. Лес шумит, развернувшись всеми листьями. Вдали полоса синей воды сверкает. И всё дышит каким-то страшным нетерпением: и сверкающая вода, и шумящий лес, и волнующиеся поля, и степь, и прибранный двор, и сад, и плоды, и цветы, и готовый домик с окошками — всё, всё, всё… А пуще всего молодой казак: нетерпение охватило его, как пламя, и, как пламя, жжёт. Несносно ему ждать.
Всё готово. И оттого, что всё готово, кажется ждать ещё невыносимей. Днём и ночью он ходит и мечется, то туда, то сюда кидается, там и сям останавливается, быстро бежит в одну сторону и ещё быстрее возвращается в другую.
И молодая Лемеривна ждёт. Она ни за что не берётся, ни к чему не дотрагивается; ни о чём не заботится, не хлопочет, ничего не говорит и не спрашивает, — сидит, сложив белые руки, ни на какие сборы и приготовления не смотрят её красивые глаза; сомкнуты свежие уста и безмолвны, но она ждёт. Рано, до восхода солнца, уже сидит под окошком и встречает восход, — встречает без слов и без слёз, только лицо иногда вспыхнет лёгким румянцем и глаза засияют, — но это ненадолго, скоро сиянье гаснет и лицо бледнеет. Поздно вечером сидит она под тем же окошечком; тогда в вечерней мгле не видно её лица, а если месяц выглянет и осветит, кажется, будто оно всё белее и белее, но всё то же спокойное, тихое лицо.
И дождались субботы. Приехал жених к невесте и застал полную хату нарядных девушек в ярких лентах, в свежих цветах. И сама она сидела нарядная, и в свежих цветах. Она не пошевельнулась, не двинулась, когда он вошёл, и пристально, пристально посмотрела на него.