Мы с Чайчихой, управившись в хате, пошли к Насте. А Настя шила в барском покое. Вошли, а девушка, закрывшись руками, рыдает-рыдает! аж задыхается.
— Что с тобой, Настя? — спрашиваю.
А Чайчиха только взглянула на дочку, ничего не сказала и села.
— Что с тобой?
Настя мне в окно показывает, на улицу кивает.
— Что там, голубушка?
— Там люди! — вскрикнула. — Живут, ходят себе, на божий свет глядят, а я вот тут над чужой работой пропадаю.
— О, пташка! — я увещеваю. — Разве у них горя нет, у тех людей!
— То что — горе? Я горя не боюсь... Мне хуже: я не знаю ни горя, ни радости; я словно камень тут каменею!
Глянула я на Горпину, а она сидит, слушает, будто ей эта песня знакома, — и головой не поведёт.
Вздохнула Настя тяжко, обтерла мелкие слёзы да и говорит:
— Сядьте ближе, мама! Поговорите, тётушка, разговорите меня.
Что тут мне ей говорить!
— Ты, Настя, не печалься, не плачь... А она, не внимая, не слушая, как кинется к матери, как схватит её за руки:
— Мама, мама! Скажите мне словечко, скажите! Душа моя переболела... сердце моё сохнет!
— А что я тебе скажу, дочка? — заговорила Чайчиха мрачно. — Совета нет! Когда тут кто-то — шам, шам!
— Барыня, — говорю, — барыня!
А она в дверь.
VIII
— Вот, — крикнет барыня, — какой собор! Стоит мне со двора уйти, так и не жди работы!
Берёт у Насти рубаху, смотрит:
— Да ты и не шила, поди, ничего, а?
— У меня голова болит, — отвечает Настя понуро.
— А рот разинуть, так у тебя и не болит тогда голова?.. Лентяйка! В мать пошла! Может, и тебе воли захотелось? Вот я вам дам волю!..
А сама в пороге стоит, нам с Чайчихой пройти не даёт.
— Я её кормлю, я одеваю, я её на свете держу, а оно, безделье, работать не хочет!
— Может, себе работаю? — говорит Настя, да так горько говорит те слова. — Может, себе что заработала?
— Ты смеешь мне так отвечать? Я ещё тебя не учила! — и стала её бить.
— Бейте, бейте, — крикнула Настя, — да и за это велите спасибо сказать!
— Молчи же! Молчи! А то будет тебе на всю жизнь беда!
— Пусть будет!
Глянула я — барыня в гневе, раскраснелась. Глянула на девушку — бледна, грозна, сама горький отчаянье! Глянула на Чайчиху — туча тучей!
Да, к нашему счастью, столовники подошли. Барыня тогда Настю за двери вытолкнула.
— Вот жизнь моя! — жалуется. — Какая бездельница, да ещё и грубит мне. А за что? За то, что не муштрована по-хозяйски, не бита, как у других. О, мой батюшка! — взглянула на нарисованного князя, а у самой глаза сделались, как у него, у самой такая морщина меж бровей. — Думал ли ты, гадал ли, что твоя дочь — княжна — должна с этой негодницей возиться, хлопотать!
А столовники ей:
— Да полно вам хлопотать! Разве стоит это безделье, чтобы вы себя утруждали? Давайте ужинать!..
Жизнь наша, жизнь! В молодые годы работаешь-работаешь, а сам в бедности, в бесчестье, — и вот уже старость подкрадётся... Чем вас, молодые лета, вспоминать?..
IX
И уже у нас в хате ни слова, ни речи. Слышно из покоев, как там смеются, разговаривают, шутят громко.
Барыня, бывало, на картах столовникам судьбу гадает или что рассказывает, иногда поёт, — и всё про какого-то друга милого поёт: "Почему друг не любит, забывает, почему не бывает..." То ли своего барина вспоминает, что ли...
А у нас тихо. В печи пылает. Я в уголке, Настя в другом, понурая. Чайчиха у печи, как туча, крутится, работает.
Забежит бывало соседочка-девушка к Насте:
— Настюша, пойдём-ка к нам! Поговорим... Чего такая печальная? Коли уж барыня тебя не пускает, то ты тем не горюй; а вот как свободный часок выпадет, так и погуляй, наверстай, что потеряла!
— Не наверстаю, сестрица, не наверстаю! — скажет так горько, что и та, весёлая щебетушка, головку склонит, вздохнёт и умолкнет.
И так оно уже пошло: как вечер, так и нет Насти. И не два, и не три вечера так было.
Однажды вечером мы и спать полегли — её нет. Днём её не видели: при барыне работала, а вечером снова исчезла. Не легла Чайчиха, сидит и ждёт дочку. И я тоже не сплю: так грустно мне, святая матерь божья!
И вот идёт она уже ночью, уже звёзды перед ней меркнут. Идёт она, а мать встречает и спрашивает:
— Где была, дочка?
А голос у самой, как струна порванная...
— Не спрашивай меня, матушка! Не спрашивай! — ответит ей Настя. И звякнули её слова по хате, как плач...
И начнёт Чайчиха:
— Что же ты делаешь, дочка? Что ты задумала? Не на мою ли безсчастную голову?
А дочка легла; лежит — молчалива, будто убитая.
— Где ты была? Где ты была, дочка? Ни просьбы, ни угрозы не слышит — молчит.
Х
На другой день вечером Чайчиха у ворот ждёт. Выбежала дочка, она её за руку:
— Куда идёшь? Вернись!
Завернула, привела в хату, и целый вечер просидела Настя в уголке, руки скрестивши, в землю глядя, слова не сказавши.
И уже так пошло: только мать не доглядит — дочка убежит. Как ни просили, ни умоляли — ничего не сказала. Мы и следом за ней ходили, — идёт она, оглядывается, а завидев, что её догоняют, побежит, словно на крыльях: не догонишь и молодой, не то что усталая мать или я. Ни слёз, ни слов не слышит, не обращает внимания.
Как же грустно было у нас в хате! Как тихо, глухо!.. Неделями слова ласкового не произнесём. Я вот и хочу обратиться к матери или к дочери, — не осмелюсь, разве только взгляну на них.
Однажды вечером сидим мы с Чайчихой в хате. Паны уже спать полегли, всё тихо. Насти нет. Долго мы сидели. Только и слышно, как ветер в саду траву колышет да соловей свищет-щебечет.
Вдруг нечаянно Настин смех послышался. Мы даже вздрогнули. Я испугалась... А Настя распахнула двери с грохотом, встала на пороге и смеётся. В хате светильник еле-еле горел. Стоит она такая красная, глаза горят! Стоит и смеётся. Мать напротив встала, смотрит. И вот Настя заговорила... да так весело, что мне стало тоскливо-тоскливо:
— Матушка моя! Наверно, вы меня ждали? Вот дочка пришла... Чего глядите, мама? Разве не узнали меня? Это я... Мне весело...
И шагнула, да качнулась... Боже мой! Господи! Так ведь она пьяна!
Качаясь, подошла к столу и села.
— Ну, моя матушка! Нашла я уж человека, что меня освободит... Верно говорю вам, что освободит... Будем вольны, станем жить, на себя работать, будем за него богу молиться... Хоть он теперь и унижает меня, и от людей меня не скрывает... да пусть! Я ему, матушка, благодарна, я ему, матушка, низко кланяюсь в самые ноги... Он бумагу мне напишет... Барыня не имеет права никакого на нас! У неё земли, мол, нет... А мы, матушка, казачьего роду... Как же нам застрять в неволе вечной... Нет, он нас освободит... И её освободит (на меня уж). Весело мне, как весело, матушка моя родная!.. А загрущу — он денег мне даст... я водки куплю... и звёзды ясные в голове у меня светят!..
И так она говорит и смеётся, а Чайчиха только слушает, не сводя с дочери мрачных глаз...
Заснула Настя, склонившись на стол... И светильник угас... Темнотой их ночь покрыла.
XI
И с того времени каждый вечер она была пьяна; а вырвет днём часок, то и днём упьётся. Подметила и барыня: сильно сердилась, стыдила её и мать: "Ты — мать: отчего не удерживаешь?"
Запирали Настю — она всё равно убежит; хоть дверью, хоть окном, а убежит. Бранит барыня, бьёт, а она бывало:
— Пусть, пусть! Упьюсь — всё забуду, весело будет!
Чего только барыня не делала! Бывало, как ещё трезвая Настя, так барыня нарочно её перед столовниками стыдит: "Вот девка, вот золото, вот бездельница!"
А Настя будто и не слышит. Смеются они, и она ещё усмехнётся. Устала уже и барыня сердиться: "Хоть днём же работай мне хорошо, безделье! Пусть тебе всякая нечисть!"
Запрёт бывало днём её, стерёжёт, а вечером только отпустит, — она и исчезнет до ночи.
XII
Нашёлся у Насти младенчик... такое малюсенькое, худенькое, слабенькое!
Как увидела его Настя: "Дитя моё! Беда моя!" — простонала и, закрывшись руками, заплакала. А давно уж она не плакала... Я боюсь, что Чайчиха, думаю, уж на дочку не смотрит, так и ребёнка не приголубит, а я подношу к ней тихонько.
— Бог... — говорю, — дитятко нам бог дал!
Она взяла дитятко на руки и смотрит пристально и грустно, и мрачно... Смотрит, смотрит, пока и слёзы у неё не покатились. "Горе, — говорит, — горе да горе..."
И я сама говорю: "Горе!" плача. Вот так мы новорождённого встретили — печалью да слезами!
И росло оно трудно да болезненно: всё хворает, да хворает, да плачет. А Настя стала ещё больше пить. Как пьяна, то бывало ещё заговорит со мной и дитя приласкает, пожалеет: "Дитя моё! Почему твой отец не придёт навестить?.. Жаль его ждать: не придёт! Что ему? Он и не спросит никогда... А ты меня, ангелочек, не кляни". Вот такие, бывало, слова произносит, а сама к ребёнку улыбается и ладушки ему играет. Играет ладушки, — грустно было смотреть: дитя будто неживое, а она с ним играет... А как трезва, то сроду не подойдёт к ребёнку, не взглянет — бежит прочь. Мы уж того несчастного молочком поили.
Однажды, как не пустили Настю два дня, или что, господи! Билась она, кричала, будто её раскалённым железом жгли: "Ой, пустите меня, пустите! Или голову с меня снимите! Смилуйтесь! Мучаете меня зачем и за что? Я пьяница вечная... Помилуйте меня, пустите! Упьюсь я, своё горе усыплю... А у трезвой — горе возле меня сидит, горе мне в глаза глядит!"
А барыня всё не велит пускать да жалуется столовникам: "Какие эти люди пьяницы! Наверно, они уже другую природу имеют, не такую, как у нас... Гляньте — молоденькая, а уже упивается! Бездельница, и всё тут!.. Пфе! А дитя своё совсем забросила, — пропадает дитя".
А они ей в ответ: "Ужас! У этих людей ни стыда, ни совести, ни души нету!"
Да так и рассуждают себе, вкусно ужиная или так забавляясь.
XIII
А дитятко тихо угасло... одним утром прихожу я его приголубить, накормить; вхожу — в хате темно, потому что надворе нахмурилось, далеко гром гремит, ветер стих где-то, тишина...
Вхожу, смотрю, а дитятко уже глазками водит. Я к нему кинулась, перекрестила. Оно вздохнуло разочек, и душечка его отлетела... Ни Чайчихи, ни Насти дома не было. Я дитятко умыла, прибрала, стол накрыла и на стол его положила. Сбегала — свечку купила, зажгла у головки... ручки ему сложила...
Пришла Горпина, перекрестила, поцеловала холодное внученько и долго стояла над ним, долго. Пришла и Настя, весёлая и пьяная.
— Что это такое? — говорит. — Дочка моя умерла? Доченька, доченька маленькая! Ручки мои холодненькие! Личико моё увядшее! — сама берёт её за ручки, целует, в головку целует. &mdash ; Какая ж немая! Когда-то тихонько плакала — теперь немая...