Ни песен, ни веселья не было; только один Миша утешался.
На другой же день — под венец. Ефим очень спешил со свадьбой. Барыня сама молодых благословила. Венчать повезли Анну Акимовну в барской коляске, — так барыня приказала, — а Ефим ехать не захотел, пешком пошёл.
Купчихи собрались ещё нарядней: набелились, нарумянились. Ефимовых гостей всё нет. Перевенчались и приехали все, со всеми гостями, домой. Взял Ефим с усмешкой молодую жену и ведёт, а на пороге их встречает хлебом-солью мужичок в зипунишке ветхом, в лаптях. Невеста глянула и зашаталась. А Ефим её ближе подводит и кланяется в пояс тому мужичку.
— Злодей! — прошептала молодая. — Злодей!
Все купчихи словно окаменели, — стоят, смотрят так, будто ждут выстрела из пушки. Входят в избу, а в избе на лавках все в лаптях сидят… Купчихи глянули и пятятся к дверям, губы поджимают, платья свои шёлковые подбирают, — обиделись, взъерошились…
А Ефим их упрашивает, двери им заступает:
— Что спесивитесь больно, гости дорогие? Да не обидьте, не огорчите: погуляйте на свадьбе!
А купчихи надулись, к стенке лицом от него отвернулись.
Тогда он им двери настежь:
— Была бы вам честь предложена, а от убытку Бог избавил! Проживайте без нас, а мы-то без вас проживём!
Купчихи так табуном и понеслись к двери; зашумели промеж собой по-шмелиному.
— Анна Акимовна! — крикнул Ефим. — Угощайте дорогих гостей! Нарочно по всему городу бегал, искал таких, чтоб вам понравились. Что ж вы приуныли-то? Поживётся — слюбится!
Понемногу все опомнились, обошлись, — а то ведь даже и повар удивился, — пьют, здоровья, многих лет молодым желают, целоваться их заставляют.
Анна Акимовна потеряна совсем, — вся дрожит, кланяется, целуется; словно себя не помнит. Потом села на лавку, и гости все разошлись, — она не шевельнулась. Говорили — не отвечала, не глянула.
XIII
На другой день она захворала и долго пролежала больна. Барыня к ней лекаря присылала. Он её спрашивал — молчала. Лекарь её дурочкой назвал и, по своему разумению, какое-то лекарство дал. Не приняла.
Ефим стал крепко тревожиться, затужил, закручинился. Целые ночи над нею просиживал и всё, бывало, глядит на неё. А она его глаза встретит — отвернётся; голос его услышит — вздрогнет.
А всё-таки он суров с нею был; хоть видно уж по всему, что любил, а суров был. Только раз он её нежными словами просил, — это чтоб лечилась. Уж как он тогда её просил! Она только отвернулась. После того ещё суровей сделался, ещё угрюмей и насмешливей. В чёрных его кудрях седина засветилась.
Никто не думал, что Анна Акимовна оправится. Сбирались уж ей гроб покупать, а она выздоровела. Переменила её болезнь так, что и сказать нельзя: такая стала тихая, смирная, — водой не замутит.
Да не на радость поправилась.
Тяжко и горестно жилось Анне Акимовне. Ефим ей всё за прежнюю гордость отплачивал.
— Утеряли вы, Анна Акимовна, своё княжество-то за мною! Вот ведь маху-то дали! Просто беда!
Она всё молчит.
И глядит он на неё, бывало, как на врага жестокого, и часто приговаривает, глядя:
— Жгучая крапива родится, да во щах уварится!
И усмехнётся.
XIV
Анна Акимовна сохнет да тает не по дням, а по часам. А спросишь, — "здорова", говорит, и работы своей не бросает, работает. Глаза у ней большие стали, щёки впали, и яркий румянец на щеках играл. Плакать она не плакала никогда: покойна была, только уж такая тихая да печальная! Бывало, как войдёт, о чём бы ты ни говорил весёлое, — слово замрёт и сердце заноет. Даже барыня стала замечать и спрашивать:
— Чего ты, Аннушка, так худеешь? Ты у меня выздоравливай, пожалуйста! Вот ещё умрёт, — беда тогда! Останусь я без тебя, как без рук! Полечись-ка, Аннушка!
— Я здорова, сударыня.
— Ну, не худей, если здорова.
Ефим опять жесточе с нею, да угрюмей. Постарел он за это время! Морщины глубокие лицо избороздили! Не те уж глаза живые, — угрюмый, горящий взгляд; усмешка язвительная, слова насмешливые да едкие, а как засмеётся — мороз по коже, такой хохот его недобрый…
XV
К осени Анна Акимовна очень ослабела. Дни стали холоднее; дожди пошли. Вот перед Покровом денёк выдался ясный и тёплый. Вышла Анна Акимовна на солнышко погреться: всё она зябла. И сидела в саду под липою, работала. Время хоть осеннее было, и уж деревья разноцветный лист роняли, а всё же в саду хорошо: ягоды алели на шиповнике, белели пожелтевшие берёзы, и дуб ещё зеленел… Хорошо было в саду, Анна Акимовна сидела и работала. Я приходила её обедать звать — не пошла.
— Не хочу, — говорит.
Слёзы у меня навернулись, что сидит она такая тихая-тихая.
— Анна Акимовна! — говорю. — Бросили бы вы эту работу, отдохнули хоть немножко!
— На что бросать? — отвечает. — Кончать надо! Постояла я около неё, постояла.
— Славный день сегодня какой, Анна Акимовна, тепло.
— Тепло, — отвечает, — славный день.
Хоть бы пожаловалась, хоть бы без слов заплакала! Нет! Хотелось мне обнять её да приголубить; спросить, что болит, да я не посмела и ушла с тяжёлым сердцем, с тоской.
Под вечер опять побежала к ней в сад. Её нет уж там. Я в хоромы, в девичью — нету.
Спрашиваю Мишу:
— Миша, не видал ты Анны Акимовны?
— Видел, — говорит, — она в свою поветку прошла.
А у них была поветка во дворе, где своё добро хранили.
Стучусь я — никто не откликается. Толкнула тихонько дверь и вхожу; за мной и Миша.
Лежит Анна Акимовна холодна и мертва. В руках крест сжала, и лицо прозрачное, бесстрастное, словно восковое. Видно, что знала она, когда умереть: чистым полотном скамью застлала, образ поставила себе в голову, и убралась, нарядилась.
XVI
Бросились мы, сказали соседям, доложили барыне.
Ефима с утра дома не было: послан был куда-то с книгами от барыни.
Сбежались люди; шум, говор, аханье. Послали за дьячком. Стали над покойницей читать, и понемногу все угомонились. А тут Ефим во двор.
Кто был тут, все от него разбежались: он только оглянулся и прямо к поветке. Мы долго ждали — не выходит. Пошли сами туда, смотрим: стоит он около покойницы, руки скрестивши, глядит на неё, слушает чтение. А дьячок читает громко, протяжно; свечи пылают.
И целую ночь он простоял, не шевельнулся, не вздохнул. Утром пошёл, гроб купил, к священнику зашёл, попросил дозволенья и могилу вырыл ей сам. Сзывал на похороны. Совсем спокоен был человек, казалось, а всё чего-то страшно было; сердце недоброе чуяло, вещало.
XVII
Отнесли на погост Анну Акимовну и в сырую землю схоронили. С кладбища люди заходили; поминальный обед был, и Ефим сам распоряжался. Как разошлись все, он лошадей на водопой повёл и говорит Мише:
— Миша, слушай да помни! Коли я пропаду, всё моё добро отказываю женино́й тётке; пусть ей всё отдадут. Слышал?
Перепугался до смерти Миша.
— Слышу.
— Ну, помни!
И поскакал.
Вбежал Миша в людскую, дрожит всем телом.
— Ефим хочет руку на себя наложить!
Всполошил всех: побежали к водопою. Все лошади под горою к раките привязаны, а Ефима нет нигде. Окликать, искать — нашли его шапку около старого заброшенного колодца. А в том колодце ещё давно девочка утонула, и дна в нём не было. Около самого колодца шапку его нашли, скликали людей с баграми и крюками, да с гамом, с шумом Ефима мёртвого вытащили.