А то случалось, — вдруг нежданно подойдет к ней близко, склонится и прошепчет:
— Анна Акимовна! Здоровы ли?
Глаза у него такие тихие, голос мягкий.
Она так и обольется горячим румянцем, и хоть хмурится, а лицо всё же просияет, против воли мелькнёт улыбка. И убежит, бывало, от него. И долго после того не показывается в людской из хором.
А весела какая после такого привета! И песни распевает, и шутит. Я да Миша тоже за нею веселимся. А разговор у нас всё как-то на Ефима сходит. И сам не заметишь, как заговоришь о нём, и всё пустое рассказываешь: "Вот Ефим поехал лошадей ковать. Ефим песни хорошо поёт. Вот бы Ефиму жениться! И на ком это ему Бог приведёт?"
Что тут за разговоры? Пустые! А Анна Акимовна ни словечка не проронит, — слушает. И как хитро на это речь сводит! Я бы вовек не догадалась, да Миша надоумил. Это уж такой пройдоха был! Ничего и под землёй от него не скроешь. Миша, как приметил, шепнул мне:
— Что это Анна Акимовна всё на Ефима речь сводит? Вот новинка-то для него будет, а мне потеха!
Вскочил да убежал из хором. Верно, он тогда же и передал эту свою заметку Ефиму.
VIII
Садимся обедать. Миша так и юлит, усмехается, моргает. Ефим пригрозил ему, да уж поздно. На беду, Анна Акимовна заметила и вспыхнула.
Она в тот же день нарочно весела очень была, и сама про Ефима спрашивала, а тут, видно, догадалась, что пересказано.
— Миша! — едва выговорила. — Я барыне скажу про твои насмешки!
— Какие насмешки, Анна Акимовна? Да я про свои дела… Я про вас, ей-богу, и забыл.
И такую рожицу смиренную состроил тот Миша — кажись, только бы его калачиком наградить!
Ефим улыбнулся.
— Чего это вы так гневаетесь, Анна Акимовна? Или что потеряли? Или слово забывчивое сказали? Что ж, слово не воробей: вылетит — уж не поймаешь!
— Ты чего привязываешься? Кто тебя-то спрашивал? — накинулась на него Анна Акимовна, не помня себя от гнева. — Зазнался, зазнался ты очень! Вот уж посадили за стол… Забыл, кто ты такой… что за вельможа? Что ты о себе думаешь?
Ефим стал перед нею, головою покачивает.
— Ты-то от каких князей род ведёшь?
— Да как ты смеешь равняться? Бессовестный! Мой батюшка купец был, торговлю свою вёл…
— Да-с, да-с! Нам небезызвестно-с! Ну, что вы, купцы? Ведь один обман только. Я вот хоть вчера платок купил; божилось лихое ваше племя: износу нет! А вот посмотрите-ка — весь светится!
И спокойно рассказывает, платок разворачивает; а она дрожит, вся бледная.
— Я барыне жаловаться буду, — крикнула. — Не смей издеваться, мужик глупый!
— Постой, постой! — заговорил Ефим, словно изумился.
— Да! Да! Мужик бестолковый! — кричит Анна Акимовна.
Ефима словно кто против шерсти повёл; кудрями тряхнул и бороду погладил.
— Погоди, погоди! — начал, сдерживая голос звучный. — Говоришь ты: мужик. Ну, признаюсь сам, точно я мужик. И из деревни я недавно, — тоже признаюсь. Жил я там, пахал, сеял, кормился сам и продавал, и с людьми чисто поступал, дружно жил. Я нраву весёлого. А ты, купеческая дочка, Анна Акимовна, чем ты взяла? Что из себя-то вглядна? Это сущий пустяк. Первое дело — душа, нрав. Ты задорна, строптива больно…
— Как смеешь? — запищала она.
А он своё:
— Лет у тебя хоть и немало, а уважения ни от кого нет. Как ни кичись, а люди идут и не спросят: что за Анна Акимовна на свете живёт? А мой батюшка землю пахал, и всяк скажет: "Добрый мужичок был покойник!"
А твой, хоть и в лисьих шубах хаживал, да слава нехорошая. Чего ж шипеть-то по-змеиному, — ведь правду говорю!
А у купеческой дочки голос с сердца уж оборвался.
— Ты, — вскрикнула наконец, — ты как осмелился моего батюшку порочить? Как смеешь?
— Отчего не смею?
— Не смеешь!
— Смею.
Да как пошла! Кричит на всю избу. Мы их уговаривать, разнимать, — куда там, ещё пуще! Вдруг слёзы так и брызнули у Анны Акимовны; выбежала она из избы. Ефим захохотал.
— Со злости голосить будет! Анна Акимовна, на доброе здоровье вам! Готовы служить-с! Чем богаты, тем и рады!
IX
После этой ссоры они и вовсе в разговор не входили. Встретятся — она отвернётся. И такая недотрога стала, спаси господи! Чуть что не так — вспыхнет, зашумит, забурлит. И он угрюмей, и шутки его злобнее. Оба похудели, побледнели.
Раз Миша утром шепчет мне:
— Слушай-ка, Катя, дива-то какие расскажу!
— Ну, что там? — говорю.
— Да Ефим сегодня целую ночь глаз не свёл… Я с вечера хватился его — нет. "Пойду поищу, где он", — думаю. Обежал весь двор — нет, и за воротами нет. Сам не знаю, словно толкнуло меня. Побежал к реке; а он там и сидит на горке, над рекой. Голову на руки склонил — думает, да такой печальный, будто по родной матери тужит! А кругом тихо, только вода о берег плещет. Месяц ясно светит. Не решился я его окликнуть — побоялся, да и любопытно, что будет. Жду, жду, а он всё сидит, не шевельнётся. Господи! Какой печальный он был! Какой унылый! Заря занялась; он поднялся и тихо пошёл домой, словно больной, разбитый человек, — запряг водовозку и за водой поехал. Так вот, Катя, дива-то какие! Просто ума не приложу! И голова болит от бессонницы, — мочи нет!
А я давно уж за Анной Акимовной замечала, что ей по ночам не спится, — сидит, пригорюнившись, на постели да думает. А то раз я пробудилась… Ночью гроза была сильная: дождь, ветер, град; деревья шумят и трещат; вода с крыш льётся-журчит; гром грохочет; молния сверкает. Я вскочила, крещусь. "Анна Акимовна!" — окликаю её тихонько. Её нет. У нас всегда лампадочка горела: видно, светло было. Гроза утихла. Где ж Анна Акимовна? Слышу — в образной шорох, — я подкралась. Анна Акимовна перед образами на коленях стоит и так молится! Стиснула руки и только выговаривает: "Боже мой! Боже мой! Помилуй меня, грешную!" И в таком она томлении, в такой муке мучилась! Припадёт к полу, лежит — и опять поднимется, опять взмолится; а без слов молится, без рыданья.
Ну, я своей заметки Мише не сказала: его и так любопытство извело совсем. Недоедает, недосыпает — всё следит за ними. Что ж? Охота пуще неволи!
X
А днём их увидишь — невдомёк тебе, что на душе творится. Свое дело делают исправно, и веселы, и смеются. Только меж собой не говорят, а так лишь шпильки разные пускают друг в дружку. За обедом ли, за ужином ли, как соберёмся, Анна Акимовна и начнёт: речь про мужиков заведёт (этим, знала она, всего лучше доймёшь), и се и то. Язвила она раз, язвила — Ефим молчал — а там и заговорил спокойно:
— Эх, матушка, Анна Акимовна! А я, мужик, ведь за вас посвататься хотел. Что, думаю, девушка она хоть и нетолковая, хоть вздорная, ерошливая, да за обозом сбредёт!
Она вспыхнула и затрепетала.
— Полно же, матушка! — говорит Ефим. — Не извольте гневаться: нездоровье приключится. Опаски насчёт сватовства моего не имейте. Пришла, было, дурь в голову — да прошла. Всяк сверчок знай свой шесток. Мы себе ровню повыищем.
Она вдруг замолчала и молча целый обед просидела.
XI
После этой размолвки Ефим вдруг повеселел; прихорашивается, прибирается. Часто стал из дома отлучаться; уходит — песни поёт; возвращается — тоже с песней. И всё он пел:
Ах, ты, милая, хорошая моя,
Чернобровая, приветливая!
Притихла Анна Акимовна, и не слышно её. Тихо работает, а в свободный часок к вечерне идёт, и всё в уголке становится, в сторонке, и молится.
— Что барыня? — спрашивает меня Ефим однажды вечером. Все мы в людской были; Анна Акимовна гладила. — Примет она меня?
— Да отчего ж не принять! — говорю. — А вам что?
— Да вот милости хочу просить.
Анна Акимовна слушает.
— Так и быть, — говорит Ефим, — надо признаться: жениться хочу. Уж вы, Анна Акимовна, старого гнева не помяните, не обидьте мою суженую. Девочка славная!
Анна Акимовна побелела вся, и губы у ней задрожали. Не ответила ему ничего и вышла.
Ефим усмехнулся ей вслед и песенку стал насвистывать.
Легла барыня спать. Бегу я в людскую, слышу — на лестнице кто-то плачет. Смотрю — Анна Акимовна. И как же она горько плакала! Я тихонько мимо пробежала; она меня и не заметила. Ужинать Анна Акимовна не пришла.
— Что это нашу Анну Акимовну от еды отбило? — говорит Ефим, да так лукаво посматривает и весело.
— Я видела — она плачет на лестнице, — говорю ему.
— Плачет? — вскрикнул.
После ужина он сразу выскользнул за двери. Мы с Мишей переморгнулись — за ним. Он прямо к хоромам; стал, послушал — плачет. Он туда. Месяц светит ярко, и лестница светла; а Анна Акимовна в тёмный уголок забилась. Он туда к ней — и обнял крепко, и целовать стал.
Как ахнет она! Глянула на него, узнала, да так и обвилась руками около его шеи и плачет-плачет!
Он её на руках вынес из уголка. Она вырываться — а он не пускает; поставил против месяца света.
— Ага, купеческая дочка, Анна Акимовна, — промолвил. — Теперь ты моя!
И так сказал, словно врага своего лютого полонил, и у самого слёзы две скатились, и усмешка злобная! Страшно и чудно на него тогда смотреть было.
Анна Акимовна только руками закрывается да плачет-плачет!
XII
Утром они к барыне пришли. Ефим за руку ведёт Анну Акимовну. Она печальная, заплаканная, словно на казнь он её ведёт. Барыня их приняла, удивилась и обрадовалась.
— Хорошо, хорошо, — говорит Ефиму, — женись, позволяю. Я к Аннушке привыкла.
И дала барыня им ручку поцеловать.
Ефим сейчас и гостей пошёл созывать, подарки невесте покупать. А невеста сидит, ему рубашку шьёт, а сама плачет.
— Что ж, Анна Акимовна, — говорит Ефим, — что ж вы своих не зовёте?
— У меня никого нет, — ответила.
— Хоть дальняя родня, а всё родня, — вы позовите.
— Хорошо, — говорит.
Позвала Анна Акимовна купеческих девушек на девичник. Пришли, все такие разряженные, в шёлковых платьях, у одной золотая цепь на шее, и в ушах серьги драгоценные сверкали. Это была троюродная сестра Анны Акимовны.
К Ефиму никто не пришёл. А уж как Анна Акимовна боялась убогих гостей! Чуть дверь отворяется — она в лице изменяется.
Купчихи сидели около стен чинно и орехи грызли. Невеста целый вечер проплакала.