"РАССКАЗЫ ИЗ РУССКОГО НАРОДНОГО БЫТА"
I
Умерла у нашей барыньки горничная девушка, и приказчику прислано веление барское: немедленно другую к барыне представить. Выбрал приказчик меня. Я была сирота, только и рода у меня всего, что дедушка. Ласковый такой старичок был, седенький, смирный. Выслушал он приказ, вздохнул да и повёз меня.
Барыня наша жила в уездном городке. Городок был ветхий, словно серенький. И домики серые, и заборы, и частоколы, да и мещане все в серых чуйках ходили. А вот деревья там такие развесистые, такие густолиственные! Над иной избушкой раскинется липа зелёная, всю её закроет, только уголочек сереет. Улички узенькие; под заборами такая густая травка росла; воробьёв видимо-невидимо, — такое чириканье поднимут; и сорок много водилось — так по улице и скачут, не боятся.
Барский дом стоял на краю города, на выезде, каменный, высокий; подъезды крытые; над воротами два льва сидели с разинутой пастью. Кругом дома сад густой зеленел, в саду беседки разные, дорожки песком усыпаны — всё по-барски. А вокруг мещанские домики теснились друг к дружке вдоль улицы рядком.
Въехали мы во двор. Двор обширный и чистый. Вышел к нам навстречу высокий бородач, смуглый, румяный; глаза у него так и сверкают, лицо удалое, гордое, улыбка весёлая да насмешливая. На нём плисовые шаровары, рубашка красная, сапоги скрипучие. Вышел он без шапки, и чёрные его кудри развевались.
Дедушка кланяется ему. Поклонился и он; подбоченился и осмотрел нас с ног до головы.
Тут выскочил из избы мальчишка быстроглазый, круглолицый, чёрный, словно жучок. Выглянул из дверей повар в белом колпаке, — сморщенный, седой; глазки у него маленькие, носик остренький и кривой; борода давно не бритая, — выглянул, посмотрел, табаку понюхал и пошёл. Словно сказал: "Видали и таких!" Вышла на крыльцо из хором старушка, в тёмном платье и в белом чепце, степенная, строгая старушка, и подозвала меня к себе.
— Иди за мной к барыне, — говорит, — войдёшь — поклонись низко и к ручке подойди, поцелуй ручку бережно, не бросайся.
II
Иду за нею. Комнаты большие, светлые. Ковры богатые, яркие, зеркала, картины в золотых рамах.
Барыня сидит в кресле и с собачкой играет. Из себя она ещё хороша была, хоть и не молода. Взгляд быстрый, речь живая, быстрая, голос звонкий. И видно сразу, что щеголиха она не последняя: всё на ней с иголочки, и сидит она такая нарядная да пышная. Посмотрела на меня, спросила, как зовут и сколько мне лет, и сказала старушке:
— Ну, уведите её.
Простилась я с дедушкой.
— Не скучай, дитятко! — говорил он мне. — То ли ещё на веку случается! А ты не скучай!
Всё меня утешал, а сам вздыхал; а как поехал — заплакал.
Одели меня и к барыне приставили, а старушка (Аксинья Ивановна её звали) домой пошла. Она проживала у барыни, пока надо было, а потом её отослали.
В хоромах я была да Миша, тот самый мальчик быстроглазый. Миша тоже сирота был, да горевать он не горевал; весёлый такой, шумливый, говорун, проказник, и к каждому, бывало, он сумеет подойти. Уж на что повар нелюбезный человек был, молчаливый, — не то чтобы чуждался он людей, только не охоч был ни к дружбе, ни к знакомству, — а и он, бывало, слушал Мишу, как тот разболтается; не прогонял никогда; слушает, улыбнётся и табаку понюхает. А Ефим-кучер так очень Мишу любил, часто его зовёт, бывало, сам и в разговоры вступает, как с ровней.
Барыня моей услугой недовольна была и всё на меня гневалась. Я робкая очень была, — бывало, она крикнет — у меня и руки задрожат, и в глазах потемнеет; ну, и неловкая я была, непроворная, что греха таить!
Билась она, билась со мною да и послала за Аксиньей Ивановной. Аксинья Ивановна тотчас прибежала.
— Что вашей милости угодно?
— Аксинья Ивановна! Поищи-ка ты мне хорошую служанку. Нет ли из мещанок? Все они поумней и посмышленей.
Аксинья Ивановна сразу за платок, за шапочку и пошла девушку искать.
Под вечер видим, идёт Аксинья Ивановна и за собой девушку ведёт. Девушка высокая, статная; глазами так и обжигает. Вышел Ефим навстречу и остановился — хороша! А девушка на него глянула ли, нет ли, и прошла мимо в хоромы, голову высоко подняв.
Ефим отвернулся.
— Клясться не будем, Миша! — сказал с усмешкой.
— Вот, Ефим Григорьич, королева-то! — шепнул Миша.
— Эх, Миша, не всё золото, что блестит! — ответил Ефим.
Барыне девушка очень по нраву пришлась: договорила её, а Аксинье Ивановне, за труд да за усердие, старое платье пожаловала.
III
Пришла девушка ужинать в людскую и всё молча сидела. Если что и спросят, то сквозь зубы отвечала. Ефим усмехался да поглядывал на неё. А она напротив него сидит. Платье на ней розовое, в ушах длинные стразовые подвески качаются, коса на самой макушке под гребешком. Из себя хоть и худощава и желтолица, а хороша. Вечером ещё лучше показалась: глаза такие яркие, умные; брови тёмные дугой; а нрав у неё, видно, насмешливый и кичливый: сидит, тонкие губы сжавши.
Заговорили мы с нею, а у неё, что называется, каждое слово по рублю… Мы скоро и замолкли. Вдруг Ефим к ней:
— А что, красавица, как имя ваше, как отчество?
Она как глянет, ровно водою студёной окатила.
— Что угодно? — протянула.
Голос-то у ней словно и не звучит.
Ефим даже вспыхнул, ну, а не сплошал.
— Как по имени, по отчеству величают? — повторил.
— Зовут меня Анною, а по батюшке Акимовной, — ответила девушка, и так, словно топором отрубила.
Крепко, кажись, она спесью задела нашего Ефима; он только кудрями тряхнул и сказал:
— Желаем много лет здравствовать Анне Акимовне!
Глаза у него сверкнули, и замолчал он на весь вечер. А как расходились мы, он на неё посмотрел так язвительно, усмехнулся и прищурился, что Анна Акимовна вспыхнула и отвернулась — словно рассердилась.
IV
Вот на другой день просит Анна Акимовна барыню, чтоб за её пожитками послать. Она прежде проживала у тётки, городской мещанки; там её добро и хранилось — так вот она и просит барыню. Барыня сейчас приказала:
— Пусть Ефим сходит да заберёт или съездит. Скажи ему.
Выходит Анна Акимовна на крыльцо, а тут и все люди во дворе, и Ефим тут же. Вот она оглядывает всех сверху, с головы, да протяжно так и говорит:
— А кто тут у вас Ефим-кучер?
Словно она его и не знает, а неправда, — сейчас всякий бы сказал, что неправда. Не знает, а чего ж это вся вспыхнула? Чего в его сторону и не глянет!
— Кто у вас тут кучер Ефим?
Мы только переглянулись, а поварёнок Миша так и покатился со смеху, да и все улыбнулись. А Ефим тряхнул кудрями и выступил к ней.
— Вот удар-то сердцу молодецкому! — обращается Ефим к нам. — Мы думали, что про нас и в Москве писано, а выходит-то что? Неведомые, незнаемые люди совсем! Красная девушка щурилась и жмурилась, — да лица нашего не признала!
Анна Акимовна перебила его речь:
— Барыня приказала мои пожитки перевезти, да не мешкать с этим велела.
— Помилуйте, Анна Акимовна, как можно-с! Мы в сей же миг… А много подвод прикажете вырядить?
Сам стоит смиренно, а уж лукавство-то на лице!
Анна Акимовна смутилась и рассердилась, и слова не ответила — ушла.
Кто стоял во дворе, — посмеялись и разошлись, только ещё Ефим остался.
Выходит опять Анна Акимовна.
— Что ж не едешь, куда послан? — строго спросила его и глянула исподлобья, враждебно.
— Да вот ответу мне не дали; ответу жду: сколько…
— У меня пожитков немного.
И ушла, дверью за собой хлопнула.
Ефим вытянул возище громадный, что сено возят, запряг и поехал к её тётке.
V
Едет обратно; видим — везёт сундучишко голубенький, жестью обитый, да две подушечки, да одеяльце лёгкое. Поставил всё добро посредине воза и так уж кричит на лошадь да понукает, что все соседи из окон высунулись — глазеют. Тамошние мещанки такие уж любопытницы всесветные, не приведи господи!
— Что, что везут? — слышно, а добро-то только вверх подскакивает от каждого толчка, — тяжести там мало было.
Гляжу, а из хором, из окошка сама Анна Акимовна смотрит, да бледная такая, глаза блестят и губы дрожат.
Ефим въехал во двор и крикнул:
— Эй, люд крещёный! Идите да великую добычу поднять помогите!
Анна Акимовна выбежала:
— Как ты смеешь зубоскалить? — прошептала. — Как ты смеешь? Я барыне скажу…
— Переведите дух, Анна Акимовна; больно уж осерчали вы, ей-богу.
Она схватила свой сундучок, подушечки и сама потащила за собой. Ефим постоял, поглядел с усмешкой и стал песенку насвистывать.
VI
Собираемся ужинать. «Не придёт, думаю, Анна Акимовна: огорчена крепко». А она и входит, да весёлая такая; приветливей даже стала: на меня взглянула, Мише усмехнулась, у повара спросила, где вода стоит; только Ефима словно не видит.
Сели за ужин. Стала она мне рассказывать, какая под городом роща славная, и гулять там прохладно, и много народу туда сходится, съезжается. Рассказывает, а я слушаю. И щёки у неё разгорелись, глаза искрятся. «Вот веселье напало!» — дивлюсь… Да как-то глянула я сбоку на неё, а лицо её всё подёргивается, словно что в сердце впилось. «Вот как!» — думаю.
А Анна Акимовна всё говорит, говорит: ну, и договорилась…
— Раз, — рассказывает, — шли мы из рощи поздно ночью; целая нас ватага была, и весело так было; ночь-то лунная, тёплая, то и дело встречаются люди. Вдруг тучами заволокло; тьма такая, ни зги не видно, а нам как раз мостик переходить, и навстречу нам какие-то молодцы, — кто их знает чьи, — толпятся. Суматоха поднялась, и девушек столкнули. Я первая слетела под мосток…
А Ефим ей на то:
— Великому кораблю — великое и плаванье, Анна Акимовна!
Анну Акимовну словно водой окатили; вздрогнула, не нашлась что отвечать; хотела опять в разговоры пуститься, в рассказы, да нет, уж не вяжутся слова. Прикусила губы, нахмурилась, задумалась. А Ефим как ни в чём не бывало:
— Славно вы рассказываете, Анна Акимовна, заслушаешься! — говорит, тряхнув кудрями.
VII
Прошёл год. Обжилась у нас Анна Акимовна; узнали мы её короче. Нравная была девушка, кичливая, обидчивая. Ни за что, бывало, повздорит с кем угодно; уж про Ефима и говорить нечего: всегда с ним во вражде, в ссоре, в гневе. По целым неделям, бывало, не говорят меж собой; отворачивается Анна Акимовна от него, а он только посмеивается.