Больше она слёз пролила, чем слов сказала, так тосковала бедняжка, что дьяк только головой качает, а дальше и говорит:
— Слышите, молодица! Дадите мне две двадцатки и кварту горилки?
— Ой, добродетель! да будьте же милостивы, надо ещё писать… ещё не всё я рассказала.
— Я напишу, напишу… довольно… а ты не приноси двух двадцаток, не надо!
— Как же, добродетель? Что же вы возьмёте?
— Ничего! — крикнул дьяк словно с досады, да тут же стих и говорит: — Допишу, да пойдём выпьем по чарке с горя и беды.
— Благодарю за вашу доброту, добродетель, а пить не хочу. Пусть Матерь Божья даст вам и долю добрую, и здоровье! Спасибо вам.
— Так давай же, молодица, я твой лист по почте отправлю. Где тебе управиться!
— А что надо за это дать?
— Ничего. Люди знакомые, то и так возьмут.
IX
Послал дьяк к Ивану письмо, да неизвестно, видел ли бедняга его, потому что вскоре пришла весть от пана, что Иван умер. Да ещё писал, чтобы слали к его старшему сыну-панищу какого-нибудь мальчика услуживать. А младшего панича велел отправить в столицу.
Началась суета во дворе, собирают паничей в дорогу. Стали и слуг им подбирать. Как раз напали на Золотаренковых. Сказали позвать Александру. Только тогда и вспомнили про неё, а то никто и не упоминал, какую ей Господь великую скорбь послал.
Пришла она; паня и говорит:
— Собирай сыновей в дорогу, с паничами поедут.
А она стоит, смотрит пани в глаза, будто не понимает; только побледнела, как мел.
Паня рассердилась:
— Что ты, глухая, — кричит, — или немая?..
Упала несчастная, не может и словечка вымолвить, только руки поднимает, рыдая.
Как разъярится паня, как накинется на неё!
— Так я тебе и то, и другое сделаю!
Так-то уж накинулась паня, словно она какой великий вред учинила — пожалела своё родное дитя, что уже сам Господь велел своих деток жалеть, а её осрамили, и обидели, и из покоев выгнали! Что чувствовало её измученное сердце, никто того не знал, никто и не спросил.
Надо сыновей на чужбину собирать. Вернутся ли они старую мать похоронить, или, может, как их батюшка, там же и полягут, что и головки никто не оплачет! А может, испортятся её дети, её ясные соколы, что теперь провожает хорошими, добрыми и честными, а придётся, может, такими увидеть, что и знать, и видеть не пожелаешь! Кто их наставит? Кто на добрый разум научит? А тут ещё нужда да бедность горькая, что и собирать нечем: ни рубашечки, ни одежонки порядочной. Что было, последнее добро, — продала, детей одарила и на смерть себе ничего не оставила.
В последний раз отдохнули сыновья, а она стерегла, а она стерегла целую ночь над ними, тихо и горько плача. Последнюю ночь ночуют! Сколько времени пройдёт, пока она снова увидит любимых сынков, да разве ещё когда увидит!
Вот уже и солнце встаёт... звякнул колокольчик... Ведёт Александра деток, обливаясь слезами, да всё только благословляет их да крестит...
— Панички! — молвила к паничам, кланяясь в землю, — будьте милостивы к моим мальчикам!
А панички и отвернулись.
— Матерь Божья! — вскрикнула Александра, рыдая, — я Тебе своих детей вручаю!.. Сыновья мои, сыновья мои... — да и повалилась, как трава под острой косой.
X
Когда кому век несчастливый, то и долгий, говорят; так и Александре: горевала ещё сколько лет сама с малым Тишком. О старших сыновьях и слуху нет; может, что и пишут панички, так паня не говорит.
Паня тем временем село продала да переехала в город жить. За ней и Александра вынуждена была ехать, и там ещё сколько людей. Кабы кто знал или захотел её наставить, то вдовой была бы снова на воле, не крепостная; да что уж теперь по той воле!
Александра так занемогла здоровьем, что и работать не в силах, а паня сердится: "Зря, — говорит, — хлеб мой ешь!" А потом так уж разъярилась: "Иди себе, — говорит, — куда хочешь. Коли работать не в силах, то и есть не проси. Иди себе со двора и мальчика бери!"
Вышла Александра с панского двора и Тишка за собой вывела. "О, — говорит, — панское подворье! чтоб ничего доброго зроду-веку в тебе не вступило!"
Пошла наниматься; да что-то с неделю по изгородям ночевала, пока место нашла у какого-то кузнеца. А тот кузнец такой, что хоть бы и паном ему быть, злой да сварливый, Господи милостивый! И жену бранит, и дочку; а как напьётся, так все в окно убегают: сразу драться! Да ещё и кричит:
— А почему мне жену не бить или кого другого? надо всех бить, потому что и меня били!
— Разве я в том виновата? — плачет жена.
— А как же не виновата? одно за другого должно отвечать!
Такого вот кузнеца выковали!
Кабы кто увидел: несёт, бывало, на гору ведра с водой старая, бедная женщина, а за нею чернявый оборванный мальчик скачет, — узнал бы кто Александру, богатую казачку, пышную девушку?
Не послужила и месяца — занемогла; гонит кузнец из хаты. Куда идти? Поплелась в панский двор; только что в ворота входит, а паня и встречает её злыми словами:
— Что, — говорит, — выкормила себе сына вора! Украл твой Семён панича! Так подожди же, подожди! А ты чего пришла? Нездорова? Гоните её со двора, гоните!..
Вывели Александру со двора да и бросили под изгородь без помощи, одну с малым Тишком. Плачет бедненький мальчик, плачет!
— Боже мой милосердный! мой Семён вор!.. Ой Семёночек, Семёночек! дитя моё доброе и честное! Каково мне слышать такое про тебя!.. Отец же тебе наказ завещал... Сын мой несчастный! вспомни свою мать старую!..
А Тишко, не понимая, обнимает её да всё утешает:
— Не тужи, мама, не плачь, Семён вернётся. И Семён, и Ивась, оба приедут...
Да утешая мать, и заснул возле неё.
XI
Благословилось на свет; проснулся Тишко да и пошёл просить... Смотрит Александра, как её дитя ручонки протягивает к людям; кто копеечку даст, кто бублик, иной чернявую головку погладит, а другой оттолкнёт — всё видит Александра.
Когда вот подошёл какой-то муж к ней да и спрашивает, чего тут лежит, чья она. Расспросил обо всём. "Пойдём, — говорит, — ко мне, пока поправишься", — и повёл её к себе домой с Тишком.
Он жил себе с матерью вместе; вдовец был и дитятко имел маленькое, дочку. Они городские были, мещане, и зажиточные — всего было вдоволь. А что уж добряки, то нечего и говорить! Через неделю Тишко налился, как красное яблочко, так и катается по двору. Александра так и не нарадуется — поправилась, помолодела.
— Наймись у нас за ребёнком смотреть, — говорят ей, а она и душой радуется. Нанялась. Живёт у них тихо и спокойно; всё бы хорошо, да думы о Семёне её сушат...
— Эх, — говорит хозяин, — чего тужить? Может, ещё не такая беда, как ты думаешь. Расспроси, где он служит. Если у панича, то, должно быть, панич простил.
Вечером тайком, чтобы паня не увидела, пошла Александра и расспросила дворовых людей.
— Только и слышали, — говорят, — что очень твоего Семёна истязали, а всё ж оставил панич при себе его.
— Ну что? — спрашивает хозяин.
— Да добрые вести, батюшка, — говорит Александра, плача, — лучших и не услышу.
— Пора уж перестать плакать, небого! Панички не век же на чужбине будут, приедут, и сыновей увидишь. Так приготовь им что-нибудь, чтоб матери благодарны были.
А она уж и сундучок купила, сшила кошелёчек да всё складывает туда деньги. "Это моим деточкам будет!" — думает.
Придёт хозяин с торга, то, бывало, и зовёт:
— А иди-ка, небого! вот тебе новенький рубль, поменяемся на старый.
Бежит Александра, меняется, благодарит его, Боже как! да радуется, как малое дитя. Полюбуется новенькими деньгами, что так и сияют, и спрячет снова детям.
Надо хозяину куда-то далеко на хутор выезжать; зовёт Александру с собой. Да как бы паня пустила!
Едет к пани, чтоб бумагу ей дала; а паня:
— Не хочу я, не дам тебе бумаги и ехать не пущу. Ты должна мне платить. Сколько берёшь?
— Два рубля в месяц, паня.
— Так и плати мне два рубля в месяц, тогда пущу.
— Надо ж мне одеться самой и мальчика одеть.
— А мне надо ещё больше от тебя. Ты какую-нибудь свитку накинешь да и ладно, а нам надо жить по-людски. Как не дашь двух рублей, так и не пущу!
И не пустила.
— Дай уж ей два рубля, — говорит хозяин, — а мы тебя не обидим.
Так паня уж говорит:
— Хочу три рубля, да, может, и за три ещё не отпущу.
Уж и сам хозяин ходил, просил.
— Не хочу да и не хочу!
Сам и уехал на хутор.
— Чтоб, — говорит, — таких и не знать, и не видеть, как твоя паня.
XII
Снова забрала во двор Александру. Тишка взяла в покои, а к матери, бывало, и не пустит, разве тайком прибежит на часок.
Уж тяжко занемогла бедная Александра; лежала одна, и воды некому подать; лежала и смерти ждала. Не было никого возле неё, только старый больной ключник панский сидел в хате.
— Братик мой ласковый! — промолвила Олеся, — позовите Тишка, пусть я благословлю своё дитя: уж Господь мне смерть посылает...
— Нет вашего Тишка, сестра: я видел, за паней уехал.
— Пусть же его Матерь Божья благословит! — проговорила, плача. — Дитя моё любимое!.. Дети мои, дети! Есть вас, как цветов, по всему свету, только вас возле матери нет век свой завершить! Вскормила я вас злым людям на погибель... Где же вы, мои голубки! мои соколы ясные?
Как-то старый ключник сжалился да людей позвал. Вошли люди в хату. Она глянула:
— Поднимите меня, добрые люди!
Подняли её; сняла она с себя кошелёчек на шее да и дала им:
— Это моим деткам... шесть рублей... отдайте... Кто имеет божью душу, учите моего Тишка на всё доброе!.. Не обижайте бедного сироту (а слезами так и заливается)... будьте к нему милостивы!.. Смерть меня постигает одну... Вскормила я трёх сыновей милых, как трёх голубей сизых... да нет ни одного возле меня... Сыновья мои! дети мои!..
Да как жила плача, так и умерла плача.
А паня такая, что и похоронить как следует не захотела, не то помянуть. Дворовые люди сами и похоронили, и помянули несчастную.