I
Жил у нас в селе казак Хмара; богатырь был! Сколько у него было полей, скота, всякого добра! Не дал ему Господь детишек кучкой, уродилась девочка одна-одинешенька, как солнышко на небе. Воспестовали её, вырастили хорошую и опрятную, и уму доброму научили. Уже шестнадцатый годок минует Олесе, уж и сваты в хату начали наведываться. Старики благодарят за ласку, угощают, а дочку не сговаривают: "Пусть ещё погуляет, то будет что вспомнить о девичестве. Ещё не время молоденькой головке о хозяйстве заботиться; пусть погуляет девицей".
А уж женихов сколько было, Боже мой милостивый! Где она пройдёт, так как рой гудит! Да и девушка ж была! Величавая, красивая, к каждому приветна и ласкова, и заговорит, и засмеётся, и пошутит; а где уж заметит что необычное, так глянет, словно холодной водой окатит, и отойдёт себе прочь.
Жила у отца-матери, не зная ни горя, ни лиха. Сказано: как молодо, то и дум не имеет; только и мысль, как бы погулять весело. Да уж как бы там ни было хорошо и роскошно, нужно было и ей своего горя хлебнуть. Заболела сперва мать: уже старенькая была; хворала недель с две да и скончалась. За ней и отец помер — от тоски и печали по верной подруге, с которой всю молодость век провёл.
Осталась Олеся сиротой. Плакала-плакала, да привыкать надо было. Добрые люди её не забывали: то старая тётка придёт, утешит, то девушки прибегут, насчебечут, а то и за собой вытащат. Дождались осени. Сваты и не переводятся в Олесиной хате: одни за дверьми, другие на пороге. А она всё благодарит да отказывает то тем, то этим.
— Почему не идёшь замуж, Олесю? — спрашивает старая тётка. — Женихов у тебя, хвала Богу, как цветов в огороде; хоть плотину ими гати. Чего же тебе гордиться? Парни у нас — как орлята: живые, молодые. И старое сердце радуется, глядя на них, а чтоб молодое девичье немело и ни к кому не склонялось, — уж и не знаю, что за свет нынче настал.
— Тётушка милая! пусть я ещё погуляю!
— Пора, пора, дитя моё! Послушай старого совета. Одной тебе весело, а вдвоём с любимым мужем ещё веселее будет. А что хозяйством заниматься придётся, того не бойся: делать будешь не для кого, как для себя; и любо будет позаботиться. Ты, слава Богу, не крепостная: твой труд не пропадёт даром.
— Не крепостная! Словно уж если крепостная, так и свет завязан! Живут же люди.
— Живут, Олесю, да только и жизнь у них такая!
— Как паны добрые, то и людям хорошо.
— Да что с того, что паны добрые? Какие ещё паненята будут! И добрым надо угождать, и у добрых загорюешь для себя разве что три ступни земли на могилу, а у злых... так не дай Господь и слышать!.. Не стоит и вспоминать!.. Послушайся, Олесю, и на свадьбе повеселимся! А что уж мне радостно и мило будет, если пошлёт тебя Господь семьёй, что возле тебя детки, как пчёлки у цветка, загудят!
— Я ещё погуляю девицей, тётушка! — и точка.
II
А вот шлёт сватов Иван Золотаренко. Олеся почтительно приняла дорогих гостей и подала рушники.
А этот Иван Золотаренко был крепостной. Такой, знаете, вышел ладный, проворный, и не скажешь, что в горьком крепостничестве вырос.
Догадались тогда все, кого Олеся дожидалась, и так и загудело по селу, словно в ключе: "Как это можно! да где это видано! да кто такое слышал, чтоб вольная казачка за крепостного выходила!"
Услышала старая тётка да и всплеснула руками:
— Хоть бы мне и не довелось такого слышать! Дитя моё, Олесю! одумайся! Да если б жив был твой отец или мать, лучше б они тебя в глубоком колодце утопили! И кости их затрепещут в земле от великого ужаса и печали! Что ты задумала? Да это тебе какие-то чары навели!
Так уж увещевает старая Олесю, и просит, и плачет.
— Нет уж, тётушка моя дорогая, — говорит Олеся, — ничего не поделаешь: буду за Иваном!
Старая к Петру Шестозубу. Нет, уехал на ярмарку. Беда!.. А этот Петро Шестозуб был первый человек в общине, — уже очень старый, Боже! белый, как молоко.
К Андрею Гонте — нет. К Михайлу Дидичу — нет: все на ярмарке.
— Ой горе моё злосчастное! Хоть к Опанасу Бобрику пойду!
Этот дома был. Лежит в саду под грушей, трубку курит. Увидев Олесину тётку: "Здоровы, — говорит, — были и Богу милы! Не к пожару ли бежите?"
— Дай вам Бог здоровья, пан Опанас! пришла к вам за советом. Поручите меня: беда нежданная приключилась! Созовите совет!
— Вот так штука! чтобы ради бабы совет собирать! Да разве община была бы, как синица без толку! Сами соберитесь, и какая всех перекричит, та и права будет.
— Ой, пан Опанас! это не бабьи прихоти: большое несчастье случилось!
И рассказала ему всё чисто. На что уж весёлый, беззаботный, да и тот призадумался.
— Эх! — говорит, — что девчонка глупая, так уж ясно! Если и требует какого горя, то не другому кому, только себе самой.
— Пойдёмте, пан Опанас; может, она вас послушает. А не послушает, так велим послушать! Вот и шапка, пойдём!
Идут, а на всех улицах люди так и снуют, аж толпятся, и всё к Олесиной хате, — и старые, и молодые, и малы даже бегут. Все уговаривают и просят:
— Не выходи за крепостного, не выходи! если на то пошло, то лучше с моста да в воду!
А парни окружили хату.
— Не дадим девчину, — кричат, — не дадим! Пусть вольная казачка не обрекается в крепость людям на посмешище, а своему селу на позор!
И сколько ни уговаривали Олесю, ничего не помогло. Только больше девушку опечалили. Слушая их искренний и разумный совет, хоть и отвечала им, что не надеется ни на богатство, потому что и сама имеет, ни на свободу: "Что, — говорит, — толку, что будет вольный, если не будет любимый?" — а между тем слёзы так и катятся.
— Тебя, девчонку, как я вижу, и за год не переговоришь, а за два не переслушаешь, — говорит Опанас Бобрик. — Сказано: женский ум на что годен? Вот любимый, любимый, да и всё! А что любимого того беды окружили, на то не смотришь? Да что я буду слова даром тратить! Она и не слушает! Ну, бывайте здоровы, да, не зная броду, не суйтесь в воду, а то потонете!
Сказав это, потянул старик к своей усадьбе, под грушу.
Потом и люди начали расходиться. Осталась в Олесиной хате только старая тётка, плачущая.
III
Уж и ночь землю обняла; взошёл месяц и ударил ясным светом по белым хатам. Олеся, грустная и неспокойная, отворяет окошко, глядит: парни окружили кольцом её хату; одни гомонят, а некоторые сидят понурые и голов не поднимают. Посмотрела Олеся, подумала, закрыла окошко и вышла, а тётка за ней.
Встала Олеся на высоком пороге и словами промолвила к казакам:
— Господа молодцы! — говорит, — с малолетства знаю, что вы во всяком деле были справные и разумные; не ожидала я от вас, казаков, такой себе наруги! Что вы меня, как враги, стерёжёте, в бесславье сироту вводите! Если б с равным боролись, а то с беспомощной девушкой!.. Не заслужите вы себе этим славы, господа!
— Не ожидали и мы, Александра, — отозвался, выступая, статный, высокий парень, — не ожидали, чтобы старого Хмары дочь да с крепостным связалась!
— Если наши парни тебе не по сердцу, так бы сказала, — начал другой, казак красивый, как искра, — мы бы тебе сами нашли; всю Украину проехали б, да нашли!
— Не стоит искать, коли мне Бог уж послал такого, что и по сердцу, и по паре. Какая мне доля суждена, такая и будет, не пожалею ни о ком. Хоть и год стеречь будете меня, я на другой выйду всё равно не за кого иного, как за Ивана Золотаренка. Расходитесь, господа казаки, прошу вас просьбой, не огорчайте больше меня, молодую! Послушайте моей тётки, её старого и разумного слова!
— Расходитесь, соколы мои ясные! — промолвила старуха, плача. — Нашему горю уж ничего, видно, не поможет! Воля Божья, дети!
Парни погомонили-погомонили да и разошлись.
А Золотаренковы старосты рассердились.
— Этого не слыхано сроду у добрых людей, — говорят, — подали рушники, сговорились, — а прилично ли отговаривать? Казаки, а обычаев не знаете! Мы хоть и крепостные, а за себя вступимся!
— Кто ж и посоветует сироте, — отвечают старые казаки, — как не мы? Это был бы нам от Бога великий грех, если б мы её не отговорили от этого несчастья. Не послушала — Господь с ней! Будет горько каяться неразумная девушка, тогда вспомнит нас!
IV
Утром идёт Олеся дружек собирать. Куда ни войдёт, всюду отказывают, другие аж плачут. Которых девушек то матери и не пустили в дружки, которые и сами не пошли, а какие и идут, то всё вздыхая да жалея Олесю: "Не весёлый девичник у нашей молодой!"
Вот и повенчались; ходят по селу да на свадьбу приглашают. А тут навстречу им едут люди — с ярмарки возвращаются. И Петро Шестозуб, и Андрей Гонта, и Михайло Дидич, и ещё сколько людей. Петро с седой кобылкой шагает впереди. Это был дед очень старый, белый, а всё же бодрый, высокий и прямой, как ясень; глаза у него блестящие, как звёзды; идёт себе неторопливо и спрашивает встречного человека:
— А что это за свадьба у нас случилась?
— А это, — говорит тот, — покойного Хмары дочка повенчалась с Иваном Золотаренком.
— С Золотаренком? а какой же он Золотаренко?
— Крепостной, пане Петре, у Сухомлинского пана подданный.
Опечалился старый Шестозуб, сильно опечалился, и ничего не сказал, а другие так и вскрикнули от жалости и досады.
Тут молодые поравнялись; нужно было прежде всего приветствовать их, как Бог велел. Они поклонились, на свадьбу просят.
Петро поднял высокую шапку.
— Бог вам в помощь! — говорит. — Пусть Господь пошлёт счастье, долю и здоровье!
Молодые благодарят.
— Просим же, добродетельный, на свадьбу!
— Нет, молодая княгиня, не пойду к тебе на свадьбу: неприлично мне, старику, по свадьбам гулять. Благодарю за милость!
А Гонта Андрей, человек добрый, тихий был, и говорит молодому:
— Ой, Иване, Иване Золотаренко! что ты сделал, мой друг! Разве у тебя ум девичий, что надеялся на нынешние времена, а что будет после, не подумал и погубил и девушку, и весь её род! Тем-то, говорят, сирота: воля и утопиться.
И покачал седой головой.
— А что ж, на свадьбе не повеселиться! — отозвался Опанас Бобрик, взявшись в бока. — Жалко, да не воротится! Хоть повеселимся!
— Старая безрассудная голова! — говорит Петро, — одумайся! Ты бы ещё стал веселиться там, где добрые люди скорбят и плачут горько!
— Да что ж, братец! Плачешь-плачешь, а там и чихнёшь!
— Не пристало шутить, пан Опанас, — закричали все разом, — когда такое творится! Ты свою седую голову уважай, коли уж козацтво не уважаешь!
— А ну, полно вам! Вот и вправду разшумелись, как на глупого! Не идти, так и не идти, и не пойду; а дочь казачья, надо бы и танцев казачьих; да с вами не договоришься — жаль!
Молодые стоят и глаз не поднимут.
— Пусть же Господь даст добрую долю и счастье.