чтобы были здоровы, как вода, а богаты, как земля! и век вам долгий, и разум добрый, красные молодята!
Поклонились старики да и отправились себе по домам; а молодые своей дорогой пошли.
Опечалились голубки. Взглянули друг на друга: он побледнел в лице, у неё глазки налились слезами — и прижались одно к другому.
— Любовь моя! — молвил он тихо, — такая у меня дума, что я тебе свет завязал!
— Милый мой, моё подружье дорогое! — отвечает Олеся, — что нам Бог даст, то и будет! лишь бы в паре с тобой век прожить!
V
На другой день пошли к панам поклониться. Не услышала Олеся ни привета, ни совета, ни любезного, весёлого взгляда не увидела. Паны какие-то сердитые, а гордые — аж надимаются. "Будь покорна, — приказывают, — да к работе панской старательна!" И странно, и грустно было Олесе такое слушать! А потом и страшно стало. Это ж настоящая невольница она будет!.. И напрасно её молодые лета пройдут! Напрасно пышная краса увянет в ежедневной тяжкой работе — в неволе!..
Идут к господскому дому улицей, — как же глухо да грустно по селу, Боже милостивый! Вспомнила Олеся: бывало, она в своём селе идёт — один приветствует, другой о здоровье спросит, иной пошутит, другой остановится да свою печаль расскажет; и старики разговаривают, и молодые, и ребятня галдит. Только краешек солнца засветит — уж и бряк, и дзынь по селу, движение, стук — живые люди! А тут кто и встретится — хмурый, молчаливый, печальный.
Свекровь рада Олесе, как родной дочери, не знает, где её усадить, как пожалеть; да всё не развеселит она Олесино сердечко. Стара уже, да и измучена тяжёлой работой и нуждой; вот и весёлого слова от неё не слышала молодая невестка. То расскажет какую людскую беду, то о своём несчастье поплачет, только и повторяет, что этот свет, будто уже в этом прекрасном, красочном мире нет ни добра, ни красоты, ни правды.
Хотя бы с мужем словечко перемолвить, так не вырвет и часика свободного: то то он делает, то это, то идёт, то едет, как гость домой заезжает.
Да чем дальше, тем всё хуже. Начал пан хату отбирать: где-то прикупил семью людей, то нужны были хаты. "Ты, — говорит Золотаренку, — иди во двор; у тебя семья небольшая, а захочешь, так и сам себе построишь: ты богатую взял".
Переселили их во двор, а тут Бог дал дитятко, мальчик родился. Прижала Олеся сыночка к сердцу, облили её мелкие слёзы. "Сын мой! дитя моё любимое! погулял бы ты в мире, полюбовался красой и пышностью световой, познал бы радости и утехи здешние, да горькая твоя неволя будет! Ещё в пеленках закуют тебя, сызмальства приколотят, — не разовьёшься, дорогой мой цветок, увянешь в зелени!"
VI
Живёт Олеся год, и другой, и третий, и четвёртый. Благословил Господь детками: три сына — как три сокола. А что намучилась она, что слёз выплакала над ними, — Матерь Божья! Сказано, у дитяти заболит пальчик, а у матери сердце. Идёт на барщину, вынуждена их бросать, а детки — один не говорит, другой не ходит, а третий сидеть не умеет, — малые, присмотреть некому, потому что старую свекровь в тот же год, как Олеся замуж вышла, похоронили. Переживёт день в работе, вечером бежит — что там мои деточки, как они? А сердце замирает, непевна она, застанет ли детей живыми и здоровыми. Разве мало бывало, что у одной женщины сразу два сына утонули, играя возле пруда на берегу?
Подросли дети, избавилась от этого хлопота, так другое горе нагрянуло: то пан Семёна, то паничи Ивася шпыняют — не угодил, то паня на Тишка грозит — бежал мимо, не поклонился. Каждый божий день детки её, как бубен, избитые. А хоть когда и минёт день без наказания, всё неспокойно, всё сердце тревожится, всё горя и беды ждёт.
Только что дети стали в лета входить, что уж матери и радость, и помощь, так позабирали их в покои. С того времени не было весёлой минуты, ни спокойного сна у Олеси: и днём и ночью перед глазами чёрненькие мальчики, утомлённые, побледневшие, привидятся: сидят сами в покоях тихо, без гула, без игры, без забав, молчком; только пошевелятся, только словечко меж собой заговорят, сейчас паны и грянут: "Что там за шум! Вот я научу вас тихо сидеть!" Спугаются голубки да и умолкнут.
Каждый божий день умывается Олеся мелкими слезами: "деточки мои! цветы мои! Повяли вы в зелени!"
Что было добро, продали, а деньги разошлись. Разве мало на такую семью надо? А паня не даёт ничего, да ещё и сердится. "Ты, — говорит, — должна своё иметь: ты богатого отца, есть у тебя всего вдоволь! Когда тебе жаль детей, то одевай их сама, а у меня и без вас расходов хватает".
Муж от тоски совсем занемог, одряхлел, ничего ему не страшно, не боязно, не больно стало; а сперва от великой печали так, бывало, и в обморок падал. Не один раз Олеся умоляла его слезами пожалеть деток, не губить их, когда он в великом горе, не помня себя, с головой, бывало, вырывается из хаты, бледный, глаза блестят, такой, что и взглянуть страшно, — да ласковыми словами, любовью и утишит его, бывало, обнимет её и детей, прижмёт к себе да и разольётся слезами.
VII
Как-то горевали вместе, когда вдруг беда нагрянула, да ещё какая тяжкая: стал пан в дорогу собираться, аж в Москву, и Ивана Золотаренка с собой брал. И не просились, потому что такой был жестокий, немилосердный, что зря и голову клонить.
— Дети мои! — прощается Иван, — прощайте, соколы мои ясные! Почитайте мать, любите друг друга, никого не обижайте... прощайте, детки мои любимые! Жена моя дорогая! не поминай лихом меня, несчастного, что втопил тебя в бездну да и покидаю. Отольются мне твои слёзы!
Олеся и не плачет, стоит белая, как платок, не сводит глаз с Ивана, не выпускает его из своих рук. А тут пан кричит: "Скорее, скорее!" Прижал Иван к сердцу Олесю в последний раз да и побежал. Тогда Олеся, как в память пришла, вскочила — уже нет, далеко; только пыль за ним клубится, а возле неё дети плачут.
— Дети мои! — вскрикнула, — дети мои! теперь нет у вас ни защитника, ни помощника, одни-одинёшеньки остались на свете!
И вправду, бывало, хоть взглянет в любезные глаза, услышит искреннее слово, прижмётся к нему, погорюют вместе, всё было легче, как имела возле себя привязанную душу, верное сердце; а то осталась, как та былинка в поле! В селе хоть и не без добрых людей, да каждый со своей бедой борется, своё горе оплакивает. Известно уж, панскому не то, так другое, а достанет; то некогда чужим горем тужить. Разве старая тётка прибежит. Уж стара такая, сморщенная, как сухое яблочко, а всё топает да разговаривает, — то хоть она припрётся да поплачет с Олесей, благословит её деток.
Так-то проживает Олеся, работая без отдыха, без устали; так и год целый минул, как одна минута. Всё на барщине, в работе. Паня такая, что и отдохнуть не даст: делай да и делай! Где они на работе, и она туда выйдет, и стульчик за ней вынесут; сядет да всё в карты раскладывает: это уж у неё первая была забава. Сидит, только глазами водит да покрикивает: "Работайте! работайте! не ленитесь!"
Как-то выбралась Олеся, пошла к тётке навестить старую в болезни; а в тот день был в селе ярмарок. Видела Олеся своих подружек: какие же молодицы стали! Так-то одеты красиво, а пышные, как полные розы, и мужья возле них, и детки: кто коньком играет, кто орешки пересыпает, а побольше новыми сапожками скрипят и весело каждому в глаза глядят. Олеся стоит в старой свитке, стоит одна-одинёшенька, разлучена с мужем, детки её утомили ноженьки, заклопотали головку, угождая панскому племени, как злой болячке. Нет у них ни забав, ни игрушек детских, нет и одёжки к святому празднику; и мать вернётся — ничего не принесёт, чтоб их развеселить, чтоб утешить своих деток! Такие-то думы охватили Олесю; а к ней подойдут то Анна, то Мотря, то Явдоха, всё знакомые, ещё девчатами гуляли; и говорят к ней приветно, и о детках расспрашивают; да бублика им даст, другой маковника.
— Спасибо, спасибо, — молвит Олеся, обливаясь слезами. — Как вы меня не забыли, так пусть и вас Бог не забудет!
VIII
Минул и другой год — от мужа вестей нет, как в воду канул. Тосковала Олеся, тосковала, да надумала к пани идти, потому что ей часто письма шлют.
Вошла в покой; паня сидит и гадает на картах, не заметила её прихода. Глянула Олеся кругом: это тот самый покой с часами, где она была молодой, наряженной, увенчанной, сама — как цветочек свежий, а теперь?.. Боже мой милостивый! Уж ли это она? Стоит какая-то постаревшая, замученная молодка, печальная, боязливая... Всё вспомнилось Олесе: "Пропала моя молодость!"
Кланяется:
— Паня милостивая! будьте ласковы, скажите мне, как мой муж на чужбине, как живёт?
— Боже мой, — вскрикнула паня, — сбила мне всё гадание! Чтоб тебе добра не дождать! Чего в глаза лезешь? Чего тебе надобно?
— Получаете от пана письма... что там мой муж, Иван?
— Какая умная! Разве это пану больше нечего писать, как про твоего мужа, а? Что он? да как он? Служит, да и всё!
— Привык ли, паня милостивая, здоров ли?
Вошли паничи, слушают да и ухмыляются, а паня аж засмеялась.
— Да что ты себе думаешь! — прикрикнула на Олесю, — пан будет мне писать, здоров ли твой муж! Наверное, ты пьяна или с рождения такая сумасшедшая. Иди себе прочь, иди! Выгнать её!
Паничи кинулись оба да и вытолкали её за двери.
"Уж не увижу Ивана и не услышу о нём, — думает Олеся. — В несчастный час встретились и полюбили друг друга!"
А через недели две или три пришло письмо от Ивана. "Живы ли, здоровы ли, — пишет, — дети мои дорогие, и ты, жена моя любимая? А я всё хвораю; уж бы и умер, да держит меня надежда вас увидеть и свою родную Украину. Как вы там живёте-поживаете? Почитайте мать, любимые сыновья мои, любите друг друга искренне! Пусть Господь всех вас благословит! Нечего мне вам гостинца послать: хоть я и хожу в серебряных пуговицах, а всё ж ничего не имею. Бывает, пан в гостиной сидит, а я голодать должен, если добрые люди не накормят. Что и говорить! кому добра не было смолоду, не будет и до конца!"
— Такое и тебе счастье, как мне, Иван мой! — говорит Олеся, плача. — Если б же я была грамотная, я бы к тебе бесконечные письма писала, каждый день посылала, а теперь кому-то нужно поклониться да попросить. Напишет ли ж так грустно и искренне, как моё сердечко чует?
Пошла к дьяку просить.
— Хорошо, — говорит дьяк, — я напишу, а что мне за это будет?
Глянула она на него: красный такой, щекастый, весёлый; видно, любит гулять и горилку пить: нет надежды, чтоб дешево взял.
— А что вы, добродетель, захотите? — спрашивает.
— А что я хочу? Дашь два золотых и кварту горилки?
— Добродетель! будьте же милостивы…
— Так иди к другим, а нас не трогай!
— Пишите, пишите уж, Господь с вами! Он нашего письма ждёт…
Стала говорить, а дьяк пишет.