Наконец решился — гнев победил, и с нечеловеческим криком: «Прочь, гадина!» рука его машинально схватила нагайку, и в ту же минуту старушка с окровавленной головой лежала на земле и корчилась под немилосердными ударами окомана. «Проклятье, проклятье на тебя, слепой раб, невольник, скотина панская! Сынок мой, Фёдор, спасай!» И на эти слова очнулся Фёдор, сильной рукой растолкал толпу гайдуков, стоявших, словно окаменелые, и схватил окомана за руку: «Отец! Что делаешь, отец? — крикнул он. — Ты отравил ей жизнь, не добивай же невинную до конца, — это моя мать! Отец мой, палач бездушный, оставь хоть под конец жизни это гнездо змей, в котором живёшь, перестань издеваться над народом, из которого сам происходишь, перестань сосать братскую кровь! Отец мой, хоть в конце своей жизни исправь хоть часть того зла, что ты натворил!» — «Берите его, вяжите его, разбойника!» — крикнул ему окоман, и снова толпа панских прихвостней кинулась на него. А старушка бьётся в собственной крови на земле и пытается подняться — да напрасно. Голова её изувечена — кровь заливает глаза, силы уходят. И вот уже видит, что её сына вяжут, уже толпа гайдуков теснее сомкнулась вокруг него, — уже берут её Фёдора, уже ведут к панскому двору, уже по улице разносится их крик: «В погреб его, в тюрьму, на тяжкие муки!» На эти слова поднялась несчастная с земли, последним усилием выбежала из избы с пронзительным криком: «Сын мой, сын мой, не отдайте моего сына! Сын мой, Фёдор мой, утешение моё!!..»
И всё тише и тише раздавался крик несчастной. А в середине избы чёрная кровь всё гуще сворачивалась…
V
Через неделю после той сцены бедный похорон двигался вечером к маленькой сельской церквушке. Кроме священника и дьячка шло всего несколько человек, и на их лицах ясно отражались скорбь и печаль — их глаза дико и мрачно раз по раз поглядывали на панский двор. За гробом шёл Фёдор: взгляд его был дикий, страшный, он не плакал, не рыдал, но жилистые руки крепко сжал на груди, словно оттуда готово было вырваться сердце. Тут, на горке, возле панского двора показался окоман — его отец, и Фёдор судорожно сжал кулаки, и молния сверкнула в его глазах: «Ха, отец! Это мой отец? Нет, это не человек, но я должен постараться, чтобы из него стал человек и — русский!»
И в этой мысли, совсем ею поглощённый, Фёдор двинулся дальше за гробом матери к церкви, и вскоре полная тишина легла на наше бедное село.
VI
Время идёт, как вода течёт, — никто его не удержит, никто не остановит.
И приблизился день, в который Фёдор с помощью селян, с подобранными деревенскими молодцами должен был отправиться в Наливайков обоз, чтобы сражаться с врагом. Несказанно радовался Фёдор этому часу, надежда на него придавала ему силы и помогала терпеливо переносить все превратности судьбы. Даже смерть его матери не смогла омрачить этой радости. Между тем его отец, панский окоман, внимательно следил за каждым его шагом, и вот почему: не знал окоман, за что и по какой причине выпустили через два дня Фёдора, а когда услышал, что пан считает его невиновным, начал пану подробно рассказывать и доказывать, что Фёдор имеет пагубные для него намерения. Но пан, несмотря на правдоподобность слов окомана, не проявлял особой склонности им верить, и Фёдор оказался на свободе.
Это несказанно уязвило тщеславного окомана, и он решил во что бы то ни стало убедить пана, что служит ему верно. И начал отец собственного сына тщательно выслеживать, лишь бы втянуть его в беду и понравиться пану, который им же и пренебрегал!
Наконец настал день, столь желанный для Фёдора, день, в который он, как птица, вырвется из тесной клетки и разгуляется по просторным степям, гоняясь за врагом. В яру над Случью назначено было место, где должна была собраться Фёдорова дружина, полностью готовая к дальней дороге. Первым прибыл на место Фёдор — пешком, но в казачьем снаряжении, которое оставил ему старый опекун. Яр был далеко от села, сперва узкий и обрывистый: крутые и острые скалы торчали по бокам, а кое-где попадался между ними заросший клочок земли. Корявые деревья, кусты и бурьян заполняли дно яра. На самой середине, между раскидистыми дубами, находилась просторная поляна, а из-под корня одного дуба била холодная ключевая вода. Здесь и было назначено место сбора. Фёдор, продираясь сквозь чащу, перескакивая через мшистые камни, наконец выбрался на поляну. Несколько раз ему казалось, что он слышит шелест листьев с западной стороны яра — за спиной, и даже доносил порой лёгкий ветерок приглушённые полушёпотом слова. Вздрогнул Фёдор при одной мысли о предательстве, но кровь казака быстро остыла, и сильная рука схватила за рукоять сабли. Он омылся холодной ключевой водой, сел под дубом и стал как можно внимательнее прислушиваться в ту сторону, откуда пришёл. Но уже ничего не было слышно; спокойствие вернулось в его душу, хотя он решил быть как можно осторожнее. Вскоре подъехали и товарищи, и начали тихо советоваться, куда им держать путь. И постепенно разговор становился всё громче, всё больше увлекал их, и они не заметили, как недалеко от них начали из-за дубов, из чащи показываться мундиры дворни, лакеев и гайдуков, которые всё ближе подбирались к ним. А казаки говорили всё оживлённее, всё громче — и не видели приближающейся опасности, не чуяли беды.
VII
Фёдор: Ну, братцы, то мы уже совсем готовы, теперь бы нам только ехать.
Андрей: Что — ехать? Это, конечно, хорошо сказано, да только вот бы на чём ехать. У нас почти ни у кого нет ни коней, ни седёл.
Кирило: Что ты за голова, Андрей! Разве не знаешь, что в степу — недалеко — целый табун коней гуляет: будет на чём по степу разъезжать!
Денис: А чьи же это кони?
Кирило: Ещё лучше, чем свои! Панской большой беды не сделаем, если возьмём с два десятка, а прочее — это будет плата за наш труд, за нашу многолетнюю работу.
Фёдор: Скорее, братцы, собирайтесь да пойдём!
И с этими словами он обернулся к выходу, когда вдруг увидел, что им путь отрезан, — что они почти со всех сторон окружены. «Братцы, за оружие, за ружья сейчас! — шепнул он своим. — Поглядите, в какую мы западню угодили!» И в ту минуту уже все казачьи ружья были направлены на панских гайдуков и готовы были каждую секунду плюнуть в их лица градом свинцовых пуль. Между тем, прежде чем началась кровавая схватка, вперёд выступил окоман. Глаза его горели дикой радостью, что таки по его вышло — виноватого сына пану сдать. «Гайдамаки! — крикнул он, — изменники, сдавайтесь сейчас же, а нет — так в эту минуту все ляжете трупами!» И покраснел окоман от великой злости. «Отец, — сказал холодно-спокойно Фёдор, — отец, ведь вы русский, ведь должны были бы меня благословить да и отправить с честью в дорогу, когда идёт о таком великом деле, как свобода целого народа, а не ковать на меня цепи. Отец, разве вам мало, что вы убили мне мать, разве мало, что сами, как собака, сидите под панским столом и лижете панскую ногу, которой он вас пинает, хотите, чтобы и я к вам примкнул? Нет, отец, я, сколько в моих силах будет, постараюсь исправить ваши грехи и вас самих вывести на правую дорогу. Отец, оставьте ещё, пока не поздно, толпу этих гнусных пиявок, этих предателей, и пойдите с нами, пойдите к Наливайко, там вас искренне встретят ваши братья». Затрясся окоман от гнева на такую речь, — обернулся, и тут вперёд вышел сам панский сын, отправившийся с окоманом, чтобы поймать бунтовщиков. Великую злобу можно было сразу прочитать на его лице, — аж запенился… «Сдавайтесь!» — крикнул он во всё горло казакам. «Погоди немного, пёс паршивый, попробуй взять нас сам!» — отозвалось ему из толпы несколько голосов, а панич в ярости схватил пистоль и выстрелил в казаков. Пуля ушла мимо, но казаки заволновались, как морская волна, и сразу подняли вверх пищали, и каждый взял одного врага на прицел. «Сам начал, собака, — крикнул Фёдор, — мы невинны в этой крови, что тут прольётся! Ребята, огонь по ним!» И грянули выстрелы, гул прокатился по яру, а когда дым поднялся вверх, все увидели, как панич, искупавшись в собственной крови, ещё в последний раз перевернулся на земле — и скончался.
«Бейте их, бешеных псов!» — крикнул окоман, но в ту же минуту во второй раз грянули казачьи ружья, и все казаки набросились на них с обнажёнными саблями. Гвалт, крик, дым выстрелов, кровь и ломоть ветвей смешались в одну дикую гармонию — окоман стоял впереди, словно оглушённый… «Отец, иди с нами, теперь вы свободны, все враги пали!» — крикнул к нему Фёдор. Вздрогнул окоман на этот крик, кровь закипела у него в сердце. «Проклятье на тебя, проклятье и безголовье на всех вас!» — выкрикнул он, словно во сне.
Ещё миг бушевала буря и замешательство в яру, дым и пыль закрыли всё, лишь стоны умирающих раздавались среди шума… Через минуту дым рассеялся, порох осел, а на месте не было ни одной живой души, кроме тел убитой панской челяди. А солнце стояло в зените и огненным оком глядело на всё… и стало тихо вокруг, лишь издалека доносился отголосок казачьей песни.
VIII
Поднимись из могилы, дух праведного сына
Святой воли, дух Кравченко — гетмана, а дума
Из моей груди сильным голосом славу разнесёт,
Наливайко, о тебе! Несись, моя дума, широко
По великому свету, пусть услышат далёко
Славу русского рода, пусть узнают люди
О богатырстве казачьем, о битвах и славных победах.
И вот широко-далеко вокруг простёрлось
Ровное, как степь, побережье Днепра-Словутича. Как серебряная,
Длинная полоса, извиваясь вокруг, разлились воды*.
[1873—1874]
* На этом автограф обрывается.