[ЗАДАЧА ДОМОВОГО]
(Событие из XVI века)
I
Смутно и тяжело становится нам, когда взглянем в нашу историю на шестнадцатое столетие, когда перечитаем и прочувствуем всё, что там написано, когда в своём воображении представим себе все кровавые события, которых там очень много, — бесчисленное множество встречается. Сказана великая правда, что русская история того времени писана кровью, как в старину Драконовы права. И действительно, польское правительство запечатывало каждый свой закон, изданный против казачества, каждую унию кровью — как своей, так и казачьей. Нечеловеческая строгость, немилосердное обращение с казаками побудило весь народ к отчаянной борьбе за свободу, за независимость. Те войны, называемые в истории казацкими, длились целых полтораста лет и, хотя не улучшили в политическом отношении судьбы Украины, но были единственным проявлением в то время народной жизни, знаком того, что русская национальность, несмотря на многолетнюю нужду и беду, не замерла, что народ ещё не потерял чувства независимости. Взглянем на тогдашний облик нашего народа, представим себе его страдания — и наверняка не одна слеза скатится с наших глаз. Магнаты польские угнетали народ всеми возможными способами, старались лишить его всего, что он получил в наследство от отцов своих, старались стереть в нём даже память и воспоминание о более счастливых временах, о владычестве русских князей, а больше всего — правительство, по наущению иезуитов, этой погибели не одного государства, которая также и Польшу подточила и повалила. Была пословица в древней Германии, что горе краю, где ребёнок правит, но, на самом деле, ещё большее несчастье постигает край, где духовенство правит или вмешивается в управление! Доказательство этого ясно, как солнце, видно на Польше. Сравнив состояние края при Стефане Батором и Сигизмунде Старом, мы наверняка увидим, сколько пользы могла бы принести Польше непокорность иезуитам и отказ от насильственного обращения православных русинов в унию. Ещё больше зла, чем магнаты и иезуиты, натворили такие, которых за какую-либо заслугу или даже просто за то, что умели хорошо подлизаться к какому-нибудь магнату, на время ставили на одно или несколько сёл как временных владельцев. Эти, не зная сами, сколько будут держаться на своей должности, старались в как можно более короткий срок обогатиться и собрать как можно больше денег. Их не заботило благо народа, вверенного им под опеку, а только собственная выгода. Они драли бедных крестьян, и без того нищих, мучили, истязали, издевались, а никто не мог им ничего сделать. Тяжело запомнились нашему народу такие полупаны, которые часто даже из русского рода происходили, а русскую кровь пили за все заслуги. Особенно помогали им и вместе наносили наибольший вред народу экономы — обычно перебежчики, отщепенцы и прочие подобные, которые особенно горько запомнились нашему народу. Опишем теперь образ такого «окомана», как обычно люди называли этих кровопийц, потому что и в нашем рассказе такой человек встретится. Очень обычное явление в мире, что человек достойный, уверенный, что он что-то значит, не старается прибавить себе авторитета, но напротив — тот, кто чувствует, что сам по себе ничего не значит, не имеет никакой ценности, что он, можно сказать, бездушная машина, которой каждый сильнее может управлять, — такой человек старается придать себе как можно больше веса и цены, которых он сам не имеет, придаёт наибольшее значение тому, чтобы люди его за что-то считали, чтобы перед ним шапку снимали, хотя сам знает, что этого не стоит. А уж если найдётся кто-то такой, понятно, из низшего класса, кто ему не поклонится или ещё что, — будь то даже родной брат, он будет мстить и не успокоится, пока человека совсем не погубит. Такого человека мы сейчас во второй части выведем и дальше расскажем о таких людях, чтобы закончить портрет окомана.
II
Тихо течёт болотистыми берегами и глубокими оврагами река Случ, — на восток степь широкая и бесконечная, словно зелёное травяное море, — местами вдоль реки тянутся широкие полосы зелёного аира и татарского зелья, у воды колышется и шелестит тростник, а кое-где одинокие ивы или кусты лозы склоняют свои тонкие ветви к воде, будто бы любуются собой в зеркале. Иногда лишь зашуршит трава да камыш, промчится пугливый сайгак или лисица, оглянувшись, потрусит вдаль. Порой, всполошённая, выпорхнет дергач или куропатка, хлопая по бокам крыльями, а тут же над её головой парит в небе серый степной орёл. Картина эта величественная, величавая и бесконечная: смотри, смотри — и не насмотришься, любуйся, дивись — и не налюбуешься. Пройдя несколько вёрст вверх по реке, берега становятся всё выше, в оврагах торчат острые обломки скал, камыши и болота исчезают, а вместо них всё больше виднеется деревьев, растущих вдоль берега. Тут и село: на пригорке, на высокой скале белеет панский двор, а внизу вокруг него — всевозможные постройки, окружённые высоким колючим тыном. Взглянем теперь на другую, можно сказать, часть — на картину более нам родную, на крестьянские хаты. Какой образ, раздирающий сердце и вызывающий слёзы, предстанет нашим глазам! Кажется, что кто бы захотел увидеть картину нужды, беды и горя, мог бы её искать и найти только здесь. Народ бедный, худой, каждый словно с креста снятый, дети почти голые, босые, чумазые, бегают без всякого присмотра, растут, как дикая поросль в лесу, никому ни до чего нет дела, пока не дорастут до того возраста, чтобы можно было их использовать на какой-либо работе — то ли на панском поле, то ли на выпасе панского скота. Такова судьба каждого человека в селе, кто родился, вырос и состарился в бедности, нужде и тяжёлом труде. Не знает он ни о чём, что должен бы знать каждый человек, разве что чуть-чуть о Боге да о своей нужде. Глядя на здешних людей, высохших, как щепки на грядах, убогих и оборванных, приходит на ум образ машины, которая работает с момента, как её сделали, до тех пор, пока она не испортится, а потом идёт в печь, чтобы своему владельцу оказать последнюю услугу — согреть своим же огнём. Если сравнить здешние хаты с панскими конюшнями, то мы невольно вздрогнем: здесь человек, образ Божий, живёт хуже, в большей нужде, чем панский скот! Эти хаты и сравнить-то не с чем, разве что с пустыми домами, которые стоят по нескольку лет незаселёнными, где только дожди, ветры и звери хозяйничают, где скорее можно подумать, что вьются клубки холодных змей, чем что там живут люди! Такой же вид представляют и поля крестьян, в большей части заросшие бурьяном и чертополохом, по которым без пастуха бродит туда-сюда голодный, тощий и жалкий скот — сам по себе.
Вот вам и образ той красивой и цветущей в давние времена Украины, вот вам копия, раздирающая сердце! Перед одной хатой, почти ничем не отличавшейся от других, разве что была поменьше и подперта какими-то трухлявыми кольями, облезлая, — огород без забора, — стояла кучка людей, таких, каких мы недавно описали. Стояли они, словно кучка овец, вспугнутых волком, оглядываясь боязливо по сторонам и тихо что-то шепча. Среди них, в стороне, стоял молодой, лет двадцати, парень по имени Фёдор. Был он статный, как дуб, совсем непохожий на других крестьян, хотя и на нём было видно, что рук для работы он не жалел. Лоб у него был хмурый и всегда нахмуренный, улыбка никогда не разъясняла его лица, какая-то глубокая дума легла на его чело, взгляд его был мрачный, но блестел каким-то огнём, которому не каждый мог противиться. Внимательно он прислушивался теперь к разговору, который, шёпотом между собой, вели несколько крестьян. Постепенно людей становилось всё больше, и смелость понемногу возвращалась к беседующим, и разговор стал вестись вслух. Прислушаемся и мы к этому разговору — может, услышим что-то, что нам дальше нужно будет знать.
— Ну, так вы, кум, наверно знаете, что Наливайко выбран в гетманы?
— Да уж как же. Весь народ только на него и смотрит, за него молится, от него помощи ждёт.
— А я вот слышал, что хотели сечевые запорожцы выбрать своего кошевого Ивана Лободу в гетманы.
— Так-то так, но старый отказался от этой ноши, сказав, что это на его плечи слишком тяжкий груз, что молодой быстрее сумеет булаву носить себе на славу, а народу на добро и счастье.
— Так он человек, дай ему Бог ещё долгие лета прожить!
— Ему и Наливайко — нам на добро, а всем врагам — на погибель!
— Аминь! — добавил Фёдор, и на его лице выступил какой-то горячий румянец, глаза его загорелись — все на него взглянули.
— Тс! — шепнул кто-то, — не выезжайте с такими речами, а то вдруг панские прихвостни подслушают — знаете, беда будет.
— Эт, иди к чёртовой матери со своими панами! Чтоб их всех перемордовало! — рассердился мрачный Фёдор. — Говорите, люди добрые, дальше, я рад вас слушать, говорите, не бойтесь ничего.
Позвольте, что на этом на минутку прервём нить нашего рассказа и скажем кое-что о Фёдоре.
III
В те времена, какие мы в начале описали, в том общем замешательстве, где магнаты и иезуиты правили, не было редкостью встретить человека, который не знал бы, как его на самом деле зовут, откуда он родом, кто его отец или мать. Такие несчастные дети, которые в своей жизни не испытали заботы родителей, их трепетной опеки, не слышали их ласковых слов, их учёбы и наставления, жили и росли, в самом деле, чудом Божьим, валяясь где попало, пока либо не находился какой-то милосердный человек, который их брал к себе, либо пока они не вырастали до такого возраста, что могли быть использованы для какой-то работы, — а тогда первый встречный пан брал их без всяких церемоний к себе, ведь каждый возьмёт, что ему даром дают, запрягали их в работу и использовали до тех пор, пока могли иметь с них какой-то доход, пока человек не терял всех своих сил на тяжёлом труде, а тогда, в старости, когда он был уже ни на что не годен, выгоняли прочь, да ещё и собаками натравливали. Вот вам ещё одна душераздирающая сцена из большой картины нужды, беды и горя нашего в шестнадцатом столетии!
К этой же группе относился и наш Фёдор, с которым мы познакомились в предыдущей главе. Не знал он, кто был его отцом, а кто матерью, не знал и не имел в мире никого ближе, кроме Бога, — но ведь говорят: Бог высоко, а друга нет, родни нет, или кто знает, где они находятся, а бедному сироте ветер всегда в глаза дует, всегда ему горе, беда не оставляет его никогда.