Не знал Фёдор ничего определённого о своих детских годах, только люди знали и рассказывали, что десять лет назад пришёл в село босой, голый и простоволосый мальчишка. Долго валялся он по селу, и кто хотел — тот издевался над ним, травили его собаками, выталкивали за дверь, а особенно панский сынок, ровесник сироты, больше всех над ним глумился. Наконец, сжалился один старый человек, живший как раз в той избушке, в которой и поныне живёт наш Фёдор, и взял бедного мальчика к себе. Этот человек был одиноким, без брата и свата, без родни и жены, ничто его не связывало с миром. Взяв мальчика, он начал его воспитывать не так, как другие отцы воспитывают своих детей, а так, как говорится в пословице: кто своего не имеет, тот умеет чужого уважить. Да и был это старый казак, бывший есаул при гетманах Ружинском и Косинском, — воспитывал Фёдора в духе доброго казака, заранее приучал к оружию и вливал в его сердце ненависть к любому тиранству. Глубоко запали в его душу все рассказы старого о Шахе, Подкове, Скалозубе, Байде и Дашкевиче. Он от всей души возненавидел тяжёлое польское правительство, сопротивлялся дворским прихвостням и не раз вступался за всю громаду, хоть бы и перед самим паном. Потому и все люди, видя в нём защитника, полюбили его и старались отплатить взаимностью, защищая и его от панских гайдуков и окоманов. Работал он на барщине, как и другие, но никому не позволял себя обидеть и смело смотрел в глаза каждому, и в такие минуты глаза его сверкали, а брови насуплялись ещё ниже. Недолго радовался его старый опекун своим Фёдором — умер, прожив девяносто лет, оставив Фёдору в наследство избушку, клочок необработанного поля и казачье снаряжение. Думается, мы уже достаточно сказали о Фёдоре, и пора нам вернуться на улицу к разговаривавшим людям. Разговор продолжался в прежнем русле о Наливайко, и наконец Фёдор сказал: «Люди добрые, мы тут говорим о Наливайко и молимся за него, но я бы думал, что нужно бы лучше и от нашего села ему какую-то помощь послать, потому что, знаете, Бог высоко, с неба рукой ничего не подаст, как бы к нему ни молился, а обязательно надо и самому постараться, чтобы себе помочь». — «О Господи, Отче милосердный, благодарю Тебя, что Ты дал мне такого сына!» — произнесла сзади за людьми старая сгорбленная нищенка, которая только что, пока люди разговаривали, приковыляла, опираясь на палку, и с особым вниманием прислушивалась к каждому слову, сказанному Фёдором. Теперь все взгляды обратились к ней — у Фёдора сердце как-то живо забилось в груди при виде старушки, которая так добродушно смотрела на него, что он и сам не знал, что с ним происходит. «А кто же ваш сын, не он ли тут, бабушка, за кого вы Богу благодарите?» — спросил он у старушки. — «Федя мой, Федуня, сын мой, Богу благодарю, что ещё мои глаза перед самой смертью тебя увидели!» — прошептала старушка.
Не будем долго описывать, какой была встреча сына с матерью, скажем только, что Фёдор обо всём забыл, обо всех пережитых бедах — перед его глазами и в душе не было ничего, кроме матери. Потому, условившись с людьми, что в назначенное время дадут ему с десяток хороших парней, и он возьмётся вести их в Чигирин, где тогда находился Наливайко, он попрощался с ними и занялся только матерью, которая сама, не то чтобы удерживала, а наоборот, уговаривала идти на войну и мстить ляхам за обиды русского народа. Рассказала ему также, что с ним случилось в детстве, и суть её рассказа была почти такова: она была женой панского окомана, но он её часто бил, и она не могла стерпеть, как он издевался над крещёным народом, обращался хуже, чем с собаками, с теми, из которых сам происходил, — поэтому она с ним, то есть с Фёдором, ушла в свет за глаза. Мальчику было уже около пяти лет, когда она заболела, а он в то время куда-то от неё делся, и с тех пор она его не видела до сегодняшнего дня. Едва она это рассказала, как вдруг дверь открылась, и в избу вошёл, окружённый довольно большим числом гайдуков, старый панский окоман.
IV
Человек, который как раз вошёл в Фёдорову избу, был среднего роста, седой, лет, может, шестидесяти. Глаза его, маленькие и глубоко запавшие, грозно сверкали на крестьян и были страхом для всех. Это был настоящий тип окомана, какого мы недавно отчасти нарисовали. Для крестьян и всех низших — страшный, жестокий и безжалостный, перед паном и каждым вышестоящим — покорный, тихий и смирненький: хоть в ухо его клади. Если какая беда или опасность ему грозила, он старался вывернуться как можно искуснее; никакое средство для него не было слишком опасным, никакая цель — слишком высокой. Падение его товарища было его повышением, по таким ступеням он старался дойти всё выше к панской милости, которая для него, как легко понять, очень много значила. Воспитанный с малых лет в панском дворе, он привязался к пану, как собака, и хоть пан и пинал его, как собаку, и презирал, он был так верен своему пану, что это можно было бы назвать единственным исключением из его общего характера, если бы не то обстоятельство, что эта верность длилась лишь до тех пор, пока он видел, что из неё может иметь хоть какую-то выгоду, а потом легко могла перейти в предательство. Потому и эту верность нельзя принимать за серьёзную добродетель в его характере!
Вы, наверное, спросите, зачем он пришёл именно в Фёдорову избу, ведь, как мы уже знаем, по характеру они были совершенно непохожи? Но стоит взглянуть на его компанию, с которой он вошёл в избу, — и мы сразу поймём, что пришёл он сюда не целоваться и брататься, а с какой-то иной целью. Какой? Об этом сейчас скажем подробнее. Среди людей, которые недавно стояли на улице, находился один человек, который хоть и вырос в бедности и нужде, но как только нынешний пан приехал в наше село, сразу начал всеми способами к нему приближаться, подлизываться и вскоре добился полного доверия пана. Всё это он делал столь скрытно, что никто из людей и не догадывался об этом, хотя он был причиной не одного несчастья. Тактика его была так хитро продумана, что, хоть он и был, как говорят, панским глазом и ухом, всё же много лет умудрялся это скрывать. Не раз бедные люди исповедовались перед ним в своём горе, в своей беде, не раз давали волю сердцу, говоря и жалуясь на тяжёлый гнёт — и не подозревали, что вскоре об этом узнает их злейший враг, пан. Странно, но вполне естественно, что человек злой, вспыльчивый, острый, да к тому же очень всех подозревающий, как наш пан М., всегда без всякого сомнения верил Опанасу Мурку (так звали того человека) и почти всегда слушал его советов. Опанас умел при случае так ловко всё повернуть, что пан, хочешь не хочешь, верил всему, хотя тот мог всего за несколько часов до этого говорить ему совершенно противоположное. Думается, уважаемые читатели теперь достаточно понимают, почему и зачем панский окоман с гайдуками вошёл в Фёдорову избу. А теперь посмотрим на сцену, которая там разыгралась. Фёдор со всей сыновней любовью, для которого мать была лишь смутным воспоминанием из детских лет, был возле неё; к этому нужно добавить ещё горячее и сильное чувство национальной независимости и вольной казачьей жизни, которая скоро должна была раскрыться перед ним во всей красе, — достаточно, чтобы понять: Фёдор был сегодня как будто вновь рождён, как будто пробудился от тяжёлого сна — Фёдор был счастлив! Но бедный не знал, сколько ещё бед ему предстоит пережить, прежде чем добьётся того счастья, которое он такими яркими красками рисовал себе в воображении и которое должно было длиться недолго. Мать его как раз окрепла и начала было рассказывать ему о своей жизни, когда, как мы уже знаем, вошёл окоман. Глаза его пылали каким-то зловещим огнём, и, по обычаю всех тогдашних панских чиновников, не здороваясь ни с кем и не снимая шапки, он идёт прямо к Фёдору, берёт его за руку и громким голосом кричит гайдукам: «Вот он, берите его, изменника проклятого!» Старушка, которая почти не заметила, что произошло, услышав этот пронзительный голос, глянула назад и широко раскрытыми глазами стала пристально смотреть на окомана. А тем временем гайдуки уже окружили её сына, уже схватили его в могучие руки. А старушка всё пристальнее смотрит окоману в глаза, вся, кажется, превратилась в одно большое око и смотрит — следы какого-то тяжёлого чувства появились на её жёлтом, вытянутом лице, и тут, словно в судороге, качнула головой, тяжёлое: «О — Боже!» вырвалось из её груди, и блуждающим взглядом она окинула избу. А тут уже гайдуки схватили её сына, который, поражённый неожиданным появлением беды, что в один миг, словно пух, развеяла всё его счастье, стоял, как окаменевший, — уже принялись его вязать. А окоман суетится, будто возле самого важного дела, и приказывает как можно скорее вязать Фёдора, который стоял, словно всё это, что вокруг него происходило, было только сном-видением. Вдруг раздался душераздирающий крик матери Фёдора: «Это мой сын! Это моя кровь! Куда вы его берёте, проклятые кровопийцы!» — «А ты, старая рухлядь, сиди там тихо, пока мы и до тебя не доберёмся! Своего сына ты больше не увидишь, смерть ему будет в тюрьме, как гадюке!» — отозвались хриплые и грозные голоса. На эти слова, словно громом поражённая, вскочила старушка, подскочила к окоману и в последнем напряжении закричала: «Проклятый, это твоё дело, я это знаю! Бери его, бери и радуйся своему делу! Палач, людоед, знаешь ли ты, кого вяжешь, знаешь ли, чьей смерти ты будешь причиной? Ирод, Ирод, это твой собственный сын, которого ты так охотно помогаешь убивать. Узнаёшь ли ещё меня, узнаёшь ли ту, что тебе перед алтарём присягала? Которой ты жизнь отравил? Что же ты встал, почему не идёшь помогать скорее на виселицу тянуть или на пытки брать? Иди, иди, я тебе ничего не скажу!» И старушка толкнула окомана и гордо посмотрела на него. Более глубоких психологических исследований, чем мои, требует, чтобы точно описать, что творилось в сердце окомана при этой неожиданной речи старушки. Гнев, стыд, бешеная злоба и панский приказ — всё это поочерёдно переваливалось тяжёлым бременем по его душе и страшными пятнами ложилось на его лице. Он то синел, то краснел, то бледнел, как мел, — не знал, за что схватиться, что начать...