Прихожу домой — хозяин уже ждёт со своими вышибалами. — Получу деньги? — спрашивает грубо. — Сегодня нет, — отвечаю. — В таком случае попрошу вас покинуть моё помещение. Комнату с мебелью мы сейчас же при вас опечатаем. Она останется нетронутой до дня торгов. Тогда принесёте мне всё, что положено, с добавлением расходов — и получите свои вещи.
— Но прошу вас, тут у меня рукописи, которые мне сейчас необходимы. Для вас они не имеют никакой ценности, а мне нужны, прошу выдать их!
— Всё под секвестром, ничего выдавать нельзя!
Выдворили меня за дверь, заперли, опечатали — и я оказался на улице. Сейчас мне это кажется смешным, а тогда всё выглядело ужасно. Я не знал, что со мной будет, куда пойти, к кому обратиться за помощью. Зашёл в кафе, начал читать газеты. Читал до глубокой ночи, хоть ничего и не понимал. Потом кафе закрыли, я вышел на улицу без гроша. Хожу, хожу — устал, сел на скамейку, задремал. Просыпаюсь — кто-то трясёт за плечо. Полицейский.
— Что вы тут спите? — спрашивает.
— Ходил, вот и задремал.
— Где вы ночуете?
— Нигде.
— Прошу за мной.
— Куда?
— Не спрашивай, а иди! — сказал он грубо. Привели в полицию. Комиссар знал меня.
— А, это вы! — спросил он.
— Я.
— Нам поступило сообщение, что вы остались без средств к существованию.
— С сегодняшнего дня — да.
— И без жилья.
— Верно.
— И без занятия, — процедил он. — А потому не обижайтесь, если мы временно поместим вас в наш приют, а затем полиция примет меры, чтобы вас, как не имеющего средств к существованию, принудительно отправить в место рождения.
— Но я родился в горах, где-то в Турчанском уезде! — вскрикнул я.
— Это не имеет значения.
— Но у меня там нет ни знакомых, ни близких. Отец был там несколько лет священником, потом переехал и умер под Дрогобычем!
— Нам всё равно. Закон велит — мы исполняем. Ординарец, сопроводить господина, поместить как положено!
С того момента начинается темнота забвения. Будто в голове всё перевернулось, будто все образы залили чернила. Перед глазами мигают только грязные, сырые стены, какие-то жалкие, оборванные люди, смеющиеся надо мной, когда я в отчаянии карабкался по стенам, кусал руки и выдирал волосы. Потом, должно быть, меня перевели сюда, в больницу.
4 часа
Чем больше я вникаю в эту историю, тем яснее вижу, что всё это была подлая, отвратительная интрига её братьев. Все были с ними заодно: и журналисты, и мой квартирный хозяин, и полицейский комиссар! Они задумали избавиться от меня, скрыть меня с глаз, и им это удалось, проклятым. Но что это значит! Она меня любит! Её они не скроют, не запугают, не сломают — она хочет быть моей и будет моей! Их интриги больше не страшны, я их разгадал! Но подождите! Я вам отомщу! Я вас выведу в полный рост в своей повести! Я направлю против вас своё оружие — острее и страшнее ваших подлых замыслов.
Своим пером я повалю двух быков! Посмотрим, кто сильнее! А моя повесть обогатится двумя портретами таких роскошных доисторических мастодонтов! Эти портреты, несомненно, будут написаны огнём и желчью! Уже сейчас я радуюсь им, уже сейчас ощущаю ту сладость, с которой они будут выходить из-под моего пера живыми — в полной своей мерзости, гордыне и пустоте! Ах, моя повесть, моя повесть!
5 часов
Музыка ревёт — аж стены дрожат. В паузах поп поёт сквозь нос латинские псалмы таким голосом, будто из него живого жилы тянут. Знамёна мелькают под окнами, как гигантские тряпки, пропитанные кровью мучеников. За стенами слышен скрип тысяч ног по булыжной улице и глухой гул людской толпы. Мимо больницы проходят похороны на кладбище.
Один из моих товарищей влез на окно. — Очень пышные похороны, — говорит. — Металлический гроб. Несут молодые господа в чёрных фраках. Венки из лилий и бессмертников. Кого же это хоронят? Гербы на катафалках и даже на гробу. Не герб ли?.. Ах, если бы это были похороны всех гербов! И всех гербовых порядков! И всех веков, что породили гербы и нуждались в них! Господа, скинемся голосами и споём «вечную память» гербам, гербовичам и гербовым системам! Всем остальным безумствам — вечный покой! — Спели. Товарищ на окне расхохотался и рассказывает, что попы возмущённо смотрят на наше окно, а какие-то два высоких господина в трауре, идущие за гробом, тоже глянули в нашу сторону. Смешно! Но интересно — кто эти господа и кого же на самом деле хоронят?..
Половина шестого
Тилинь-тилинь! Что это? Доктор? Нет, он не приходит в это время. Ах вот, это сестра-монахиня с «хлебом души». А за ней кто? Этот тип в ливрее? Неужели?.. Это же лакей от её братьев, тот самый, что подслушивал наш разговор! Господи, что это всё значит? Почему я задрожал? Откуда этот холод, что шевельнулся в сердце и потёк по венам, как плывущие льдины?
Письмо — мне! Неужели от неё? Но нет — присутствие этого типа не сулит мне счастья! Товарищи говорят, что часто видели его здесь — шептался с сестрой, но явно избегал доктора. Что бы это значило? Неужели и сестра в сговоре с теми мерзавцами?
Но почему я вдруг, словно разбитый, не могу осмелиться взять в руки это письмо? Оно лежит на моём столике, как положила его сестра — адресом вверх, спокойно, равнодушно, как загадка жизни. Кто писал этот адрес? А, это он, «старший пан». Любопытно, что же он мог мне написать?
На обороте — траурная рамка. Чёрная печать…
Умерла! Она умерла! И это были её похороны! Ох, сердце моё, почему ты не разорвёшься? Память, почему не померкнешь, чтобы не помнить, не слышать, не знать этой боли, этой муки?.. Да, да, проклятые волки, вы добились своего — загнали её в могилу! И ещё насмехаетесь! «Как частично заинтересованной стороне и исполняя явную волю покойной, сообщаем вам»… Проклятье вам! Это не могла быть её последняя воля! Она же любила меня, а вы этим письмом зарезали меня! О, как холодно, как страшно холодно, как сжимается сердце, а в мозгу пылает, кипит, мечется! О-де-де-де-де! Умерла! Wir können uns auch selbst nicht erretten!* Р-р-р-р-р-трах! Бейте бубны, бейте, бейте! Разрушается, видите — рушится! Бейте бубны, бейте! . . . . . . . . . . . . . .
Как гром гремит! Трах-трах! Как земля дрожит! Спасайтесь! Волна надвигается! Потоп, потоп! Сыны будущего, связанные с дочерьми прошлого, — вам конец! Волна не пощадит! И меня не минет! Сердце уже затоплено, уже утонуло, мёртвое… До мозга доходит. О, как холодно! Плюсь-плюсь! Какая тьма, какая бездонная темень. Исчезнуть, исчезнуть! Как пылинка — бесследно, бесплодно! О, моя повесть, моя повесть!
_____________________
* Niemand muss müssen (нем.). — Ред.
* Никто не может вас спасти: ни герой, ни святой, ни бог! Вы можете спастись только сами. (нем.) — Ред.
* Вы также не можете спастись сами. (нем.) — Ред.
* Мы тоже не можем спастись сами! (нем.) — Ред.