Ведь и правда, та лекция была для меня святыней, была живительной, целительной водой для всех моих страданий, была лучшим утешением для моей души. В салоне я застал обоих её братьев — типичные великосветские фигуры: надутые, гордые, холодные, с лицами преждевременно постаревшими, изъеденными развратом, без выражения, без мысли, без жизни. Я поклонился им, — они кивнули мне головами и снова полушёпотом углубились в какой-то разговор. Проходя через салон, я ещё раз сбоку взглянул на них, и мне показалось, что их глаза как-то зловеще следят за мной. «Чёрт бы побрал, — думаю себе. — Средневековый обычай — при входе в святыню ставить каменных драконов, ящеров и скелеты!»
До Олиного кабинета, где проходили наши занятия, нужно пройти ещё через несколько огромных, как конюшни, зал. На ходу до моего уха долетел звук фортепиано — она играла. Я вообще не большой любитель музыки, но некоторые произведения производят на меня потрясающее впечатление. К таким вещам относится увертюра к «Вильгельму Теллю» Россини, которую она тогда исполняла. Она в совершенстве владеет фортепиано, и я, словно зачарованный, замер перед дверью и слушал. А потом, в самом разгаре страшной бури, которую так живо и гениально рисует музыка — именно там, где из грохота грома и рёва, из стонов волн, бьющих о скалы, вырывается пронзительный свист ветра, — именно на этом месте игра прервалась. Я подождал немного — тишина. Тогда я вошёл — она плакала, но, увидев меня, быстро вытерла глаза.
— Что с вами, сударыня, — вы плачете? — спросил я.
— Ничего, ничего, — ответила она, отворачиваясь, — это... музыка...
Через мгновение она совсем пришла в себя и, чтобы избежать моих расспросов, сказала:
— Ну, к делу, к делу. Мне очень интересно, до чего доберётся Лео.
Мы тогда читали роман Шпильгагена In Reih’ und Glied.
— А добрался он, — сказал я, — туда, куда с незапамятных времён добирались подобные борцы: в преждевременную могилу.
Она ничего не ответила, и мы сели читать. Заканчивали второй том. Все несчастья и смерть Сильвии хоть и взволновали её глубоко, но ни на каплю не удивили.
— Это вполне естественно, — сказала она. — Сильвия слишком любила Леона — как мужчину, и слишком мало — как идею, как мысль. А когда оказалось, что он принадлежит не ей, она должна была погибнуть. Вот если бы она больше любила его идеи, чем его самого, она бы сумела оправдать его ошибки, стала бы для него опорой в последнюю минуту, отвела бы сильного борца от пустого поединка и гибели.
Я посмотрел на неё — никогда ещё она не казалась мне такой прекрасной, как в тот момент.
— Значит, — сказал я, — вы, сударыня, готовы полностью оправдать Леона? А по-моему, и он вовсе не безупречен.
— Согласна, — сказала она, — но его вина совсем другого рода: это — теоретическая ошибка, неудачный эксперимент. Ведь чтобы твёрдо утверждать теорию, нужно, чтобы кто-то сделал опыт: а ну как удастся провести социальную революцию при помощи короля? Вот Лео и взялся, попробовал — и оказалось, что нельзя, так же, как нельзя построить пирамиду на болоте. Это ошибка, но из этой ошибки огромная польза для общества, для будущего, потому что другие борцы уже не станут бросаться на ту дорогу, а пойдут прямо — к народу и с народом. А признайте сами, что именно в этом и вся вина Леона: ради неё он совершает все эти не самые красивые и не самые чистые поступки, к которым подталкивает его Шпильгаген!
— Пусть будет так. Значит, вы, сударыня, если бы оказались на месте Сильвии...
— Не продолжайте, не продолжайте! — воскликнула она живо. — Я знаю, что вы хотите сказать. Это совсем другой вопрос, совсем другой. Читаем дальше.
Мы закончили роман. После долгого молчания она положила палец на один абзац на последней странице. Это была надгробная речь доктора Павлюса, где он говорит: «Niemand kann euch erretten: kein Held, kein Heiliger und kein Gott! Ihr könnt euch nur selbst erretten.» Я прочитал эти слова и посмотрел на её лицо — оно было бледным, как мел.
— Что с вами, сударыня, вы больны? — воскликнул я.
— Нет! Но вдумайтесь в эти слова, приложите их не к рабочим, а к нам, к шляхте, к господам. Знаете, как мне представляется теперь последняя фраза? Вот так: «Ihr könnt euch auch selbst nicht erretten.» Ни герой, ни святой, ни бог нас не спасёт, но и мы сами не спасём себя — потому что у нас нет того, без чего невозможно никакое спасение: нет силы духа, нет внутренней опоры, потому что мы испокон веков привыкли к чуждому образу жизни, привыкли жить за счёт чужого труда, и когда победит труд — нас не станет.
— Наверняка так и есть, — сказал я. — Но ведь и среди вас найдутся люди с силой духа и с силой мышц, найдутся такие, кто будет достоин стать гражданином мира трудящихся.
— И в болоте можно найти камешек, но из болота пирамиду не построишь.
При этих словах она задрожала, и я видел, как слёзы готовы были брызнуть из её глаз.
— Оля, сердце моё, — прошептал я, приближаясь к ней и беря её за руку, — ты не своя. Скажи мне, что с тобой?
От моего прикосновения давно сдерживаемые слёзы брызнули и градом покатились из её глаз. Она склонила голову на моё плечо и тихо, тяжело рыдала.
— Оля, Оля, что с тобой? — говорил я, страстно целуя её руки, уста, глаза. Но она продолжала рыдать, не в силах вымолвить ни слова. Наконец, она опомнилась.
— Оставь меня! Нас, может быть, подслушивают!
— Пусть подслушивают, — сказал я громко. — Но скажи мне, что с тобой, голубка моя?
— Не дают мне жить... заставляют выйти за другого... узнали о нашей любви! — прошептала она обрывистыми словами и добавила: — Сегодня мы видимся в последний раз, они хотят тебя выслать.
— Это ерунда, — сказал я, — мы всё равно сможем пожениться.
— Ох, ты не знаешь их, не знаешь их гордости и упрямства. Береги себя, сердце, — они будут пытаться тебе навредить!
— Они? Мне? — сказал я. — И что они мне могут сделать?
— Я не знаю, но береги себя! И будь уверен... Ты любишь меня? — вдруг прервала она свою речь.
— Ох, разве можно ещё спрашивать?
— Будь уверен, что и я тебя люблю и не покину никогда, никогда! Я буду твоей или ничьей, слышишь? Твоей или ничьей!
В ту же минуту распахнулись двери, вошёл лакей в пышной ливрее и сказал:
— Прошу к обеду!
Проклятый раковый суп, который подали к тому обеду! Не знаю, что было для меня более противным: есть его или сидеть за одним столом с теми господами, в которых я теперь видел не только социальных, но и личных врагов!
После обеда старший из братьев вызывает меня в свой кабинет. Я уже знаю зачем — и иду, как на заклание.
— Мне очень приятно (им всегда приятно вонзить кому-нибудь нож в сердце) поблагодарить вас за вашу искреннюю работу с моей сестрой. Мы с братом убедились, что ей уже достаточно этих занятий, пора начать другой, более важный курс, при котором ваша помощь нам будет излишней. — Тут он улыбнулся змеино и кивнул головой. — Прошу принять это в награду за вашу работу и нашу благодарность, разумеется!
Снова кивнул. Я встал, молча поклонился и ушёл. На выходе из этих ненавистных стен мне показалось, что кто-то вырвал у меня сердце, и на его месте осталась только одна безмерная боль.
Мутится в глазах, шум в голове, перо выпадает из руки...
3 часа
Полежал немного. Принял лекарство. Окно открыто — как чудесно на улице! Тихо-тихо, только цветущие липы и акации под окном шелестят и тянут свои душистые ветки в комнату. А мысли тем временем работают, роются в прошлом старательно, без передышки. И вот — всё откопали. Я всё вспомнил! Целая трагикомедия! Целая юмористическая Одиссея, которая закончилась нервным жаром и больницей!
Прихожу домой после лекции — у привратника нахожу письмо от редактора той газеты, где у меня была постоянная рубрика с оплатой 50 ринских в месяц. Пишет, что очень доволен моей работой, и именно поэтому вдвойне сожалеет, что вынужден из-за «непредвиденных, чисто финансовых трудностей» освободить меня от работы в его издании.
— Вот те на, — думаю. — Что это значит? — А потом: ну что ж, бедняга давно хотел найти на эту рубрику кого-то подешевле, пусть и похуже, — видно, нашёл. Пусть будет, на здоровье. Ничего страшного. Как раз в этом месяце я взял две частные лекции в «порядочных» домах с хорошей оплатой, а хоть за квартиру за прошлый месяц не заплачено и ещё кое-какие долги есть, думаю — смогу покрыть это из денег, что получил от её братьев. К тому же у меня на руках готова новелла, которую обещали взять в фельетон другого крупного издания.
Беру рукопись, бегу туда. Редактор очень рад, берёт рукопись. — Завтра, — говорит, — прочитаю, зайдите обязательно! — Выхожу от него весёлый, будто ничего и не случилось, — встречаюсь с несколькими друзьями-литераторами, затащили в какую-то харчевню, один то заказывает, другой сё, едим, пьём, а как пришло платить — у никого денег нет. Пришлось мне платить за всех, а сумма вышла немалая. Я — к деньгам, которые получил от «старшего пана», не считая, засунул в карман, а там, на посмешище — всего несколько ринских, едва хватило оплатить счёт. Ну, зато хоть посмеялись над барским жлобством, когда я рассказал друзьям ту историю и показал, сколько мне заплатили за лекции! Чёрт с ними, думают, я стану упрашивать, что ли? Не дождутся. А о их скаредности я не пропаду — завтра будут деньги за новеллу.
Прихожу домой, едва разобрался и сел — как вдруг входит хозяин дома с какими-то двумя долговыми крючкотворами и слащаво просит оплатить за жильё. Извиняюсь — завтра будет. — Очень хорошо, а пока разрешите описать вашу мебель. — Ради Бога. Всё описали. На следующий день бегу к редактору, что обещал купить новеллу. Конечно же, прочитал с большим удовольствием. Мастерская работа! Честь нашей литературе! Только, к сожалению, он не может взять её в свою газету — не совпадает с направлением. — Вы нападаете на сословия, а этого не нужно. В каждом сословии могут быть злые люди, могут быть злоупотребления, но виноваты в этом именно личности, а не сам класс. — Словом, разговор с козлом. Прошу отдать рукопись. Очень извиняется, не может сейчас — дал почитать знакомому. — Но мне нужно срочно! — воскликнул я. — Безмерно сожалею, но прошу заглянуть завтра! — Я хлопнул дверью и ушёл.