Intermezzo

Посвящаю Кононовским полям

Действующие лица:

Моя усталость.

Поля в июне.

Солнце.

Три белых овчарки.

Кукушка.

Жаворонки.

Железная рука города.

Человеческое горе.

Осталось только ещё собраться... Это было одно из тех бесчисленных «надо», которые меня так утомили и не давали спать. Всё равно, малое то «надо» или великое, — значение имеет то, что каждый раз оно требует внимания, что не я им управляю, а оно мною. Фактически становишься пленником этого многоголового зверя. Хоч на время освободиться от него, забыться, отдохнуть. Я устал.

Потому что жизнь безостановочно и неумолимо идёт на меня, как волна на берег. Не только своя, но и чужая. В конце концов — разве я знаю, где кончается моя жизнь, а где начинается чужая? Я чувствую, как чужое существование входит в моё, как воздух сквозь окна и двери, как воды притоков в реку. Я не могу разминуться с человеком. Я не могу быть один. Признаюсь — я завидую планетам: у них свои орбиты, и ничто не становится на их пути. Тогда как на своём пути я везде и всегда встречаю человека.

Да, ты встаёшь у меня на дороге и считаешь, что имеешь на меня право. Ты везде. Это ты одела землю в камень и железо, это ты из окон домов — тысяч чёрных ртов — вечно дышишь смрадом. Ты бичуешь святую тишину земли скрежетом фабрик, грохотом колёс, загрязняешь воздух пылью и дымом, рыдаешь от боли, от радости, от злобы. Как зверь. Везде я встречаю твой взгляд; твои глаза, любопытные, жадные, влезают в меня, и ты сама, в своём разнообразии красок и форм, застреваешь в моём зрачке. Я не могу разминуться с тобой... я не могу быть один... Ты не только идёшь рядом со мной, ты проникаешь в меня изнутри. Ты бросаешь в моё сердце, как в собственный тайник, свои страдания и боли, разбитые надежды и отчаяние. Свою жестокость и звериные инстинкты. Всю жуть, всю грязь своего бытия. Какое тебе дело до того, что ты меня мучаешь? Ты хочешь быть моей госпожой, хочешь забрать меня... мои руки, мой ум, мою волю и моё сердце... Ты хочешь высосать меня до капли, всю мою кровь, как тот вампир. И ты это делаешь. Я живу не так, как хочу, а как ты мне приказываешь в своих бесчисленных «надо», в бесконечных «должен».

Я устал.

Меня утомили люди. Мне надоело быть постоялым двором, где вечно толкутся эти существа, кричат, суетятся и сорят. Открыть окна! Проветрить жилище! Выкинуть вместе с мусором и тех, кто мусорит. Пусть войдут в дом чистота и покой.

Кто даст мне утешение быть одиноким? Смерть?

Сон?

Как я ждал их порой!

А когда приходил тот прекрасный брат смерти и брал меня к себе — и там люди подстерегали меня. Они вплетали своё существование в моё в причудливую сеть, старались налить мои уши и моё сердце тем, чем сами были полны... Послушай, ну послушай! Ты и тут несёшь ко мне свои страдания? Своё мерзостное? Моё сердце больше не вмещает. Оно полно до краёв. Дай мне покой...

Так было по ночам.

А днём я вздрагивал, когда чувствовал за собой тень от человека, и с отвращением слушал ревущие потоки людской жизни, что мчались навстречу, как дикие кони, со всех городских улиц.

* * *

Поезд мчал, полный человеческого гама. Казалось, город вытягивает в поле свою железную руку за мной и не отпускает. Меня раздражала неопределённость, дрожащая во мне: разожмёт ли рука свои железные пальцы, отпустит ли меня? Неужели я вырвусь из этого стона и войду в безлюдные зелёные просторы? Они замкнутся за мной, и напрасно будет щёлкать костями железная рука? И будет вокруг и во мне тишина?

А когда всё это случилось, так просто и незаметно, я не услышал тишины: её заглушали чужие голоса, мелкие, ненужные слова, как щепки и солома на весенних потоках...

...Одна знакомая дама пятнадцать лет страдала от сердца... трах-тарах-тах... трах-тарах;тах... Наша дивизия тогда стояла... трах-тарах-тах... Вы куда едете?.. Прошу билеты... трах-тарах-тах... трах-тарах-тах...

Какой-то зелёный хаос кружился вокруг меня и хватал бричку за все колёса, а неба здесь было так много, что глаза тонули в нём, как в море, и искали, за что бы зацепиться. И были беспомощны.

Наконец мы дома. Белые стены дома возвращают мне сознание. Как только бричка вкатится на широкий зелёный двор — закуковала кукушка. Тогда я вдруг почувствовал великую тишину. Она наполняла весь двор, таилась в деревьях, залегла в глубоких лазурных просторах. Так было тихо, что мне стало стыдно за стук собственного сердца.

* * *

Десять чёрных комнат, наполненных тьмой до краёв. Они обступают мою комнату. Я закрываю дверь, будто боюсь, что свет лампы весь вытечет сквозь щели. Вот я и один. Вокруг ни души. Тихо и безлюдно, но всё же я что-то слышу за своей стеной. Оно мешает мне. Что там?

Я ощущаю твёрдость и форму утонувшей в чёрной тьме мебели и скрип пола под их тяжестью. Ну что же, стойте себе спокойно, отдыхайте. Я не хочу о вас думать. Лучше я лягу. Погашу лампу и сам утону в чёрной тьме. Может, и я тогда превращусь в бездушный предмет, который ничего не чувствует, в «ничто». Как было бы хорошо стать «ничем» — безмолвным, неподвижным покоем. Однако там, за моей стеной, что-то есть. Я знаю, что если бы войти в тёмные комнаты и чиркнуть спичкой, всё бы мгновенно встало на своё место — стулья, диваны, окна и даже карнизы. Кто знает, может быть, мой глаз успел бы поймать образы людей, бледных, неясных, как с гобеленов, всех тех, кто оставил свои лица в зеркалах, свои голоса в щелях и закоулках, формы — в мягких волосистых матрацах мебели, а тени — на стенах. Кто знает, что происходит там, где человек не может видеть...

Ну вот! Какие глупости. Ты хотел тишины и безлюдья — и теперь имеешь. Качаешь головой! Не веришь в безлюдье?

Разве я знаю? Разве я знаю... Разве я могу быть уверенным, что не приоткроется дверь... вот так, слегка, с лёгким скрипом, и из неизвестной тьмы, такой глубокой и бесконечной, не начнут выходить люди... все те, кто складывал в моё сердце, как в собственный тайник, свои надежды, гнев и страдания или кровавую жестокость зверя. Все те, с кем я не могу разминуться, кто меня утомил... Что же странного, если они снова придут... Вот я их уже вижу. Ба, ба! Как вас много... Это вы, у кого кровь вытекла из маленькой дырки от солдатской пули, а это вы... сухие препараты; вас заворачивали в белые мешки, качали на верёвках в воздухе, а потом складывали в плохо прикрытые ямы, откуда вас выкапывали собаки... Вы смотрите на меня с упрёком — и вы правы. Знаете, я как-то читал, как вас повесили целых двенадцать… Целых двенадцать... и зевнул. А в другой раз новость о ряду белых мешков я заел спелой сливой. Так взял, знаете, в пальцы чудесную сочную сливу... и почувствовал во рту приятный сладкий вкус... Вы видите, я даже не краснею, моё лицо белое, как и у вас, потому что ужас высосал из меня всю кровь. У меня уже нет ни капли горячей крови даже для тех живых мертвецов, среди которых вы идёте, как кровавая мара. Проходите! Я устал.

А люди идут. За одним второй и третий, и так без конца. Враги и друзья, близкие и чужие — и все кричат в мои уши криком своей жизни или своей смерти, и все оставляют на моей душе следы своих подошв. Я закрою уши, замкну душу и буду кричать: здесь вход воспрещён!

...Открываю глаза и вдруг вижу в окнах глубокое небо и ветви берёзы. Кукует кукушка. Бьёт молоточком в хрустальный большой колокол — ку-ку! ку-ку! — и сеет тишину по травам. Представляется вдруг зелёный двор — он уже поглотил мою комнату, — я вскакиваю с постели и кричу в окно кукушке: «Ку-ку... ку-ку... Доброе утро!..»

Ах, как всего много: неба, солнца, весёлой зелени. Бегу во двор. А там звенят железные цепи и яростно лают собаки. Большие белые овчарки, как медведи, скачут на задних лапах, и скачет на них длинная кудлатая шерсть. Подхожу ближе. Ну, чего ты, собака... как тебя звать? Ну, довольно, Оверко... Не слышит, не видит. Скачут красные глаза, скачет широкий лоб и белые меховые гетры. Рвётся и не может выскочить наружу вся зубастая ярость из глубокой пасти и только подкидывает копной шерсти. Ну, чего ж ты, Оверко? Почему горят твои красные глаза и плавят в огне сразу страх и ненависть? Я не враг тебе и тебя не боюсь. Ты можешь, в худшем случае, вырвать кусок моего тела или выцедить кровь из моей икры... Ах, какая это мелочь! Какая это мелочь, если бы ты знал... Ну, тише же, собака, тише. Правда, я понимаю, цепь... Может, ты больше на неё злишься, чем на меня... Это из-за неё твои передние лапы хватают воздух, это она душит за горло и вгоняет обратно в него твою огненную злобу. Подожди немного. Сейчас будешь на свободе. Что ты тогда со мной сделаешь? Ну, стой спокойно, не дёргайся, пока снимут с тебя цепь... а теперь вперёд. Куда ж ты, куда? Ха-ха! Вот дурная псина. Глаза зажмурила, голову вбок, и, поджав ноги — сломя голову несётся вслепую. Рвёт когтями траву, отбрасывает её, и летят за ней, сбитые сзади, клочья шерсти. Ну, а я же — как? Забыла?

Теперь по кругу... по кругу... ещё раз... вот так. О, благородная псина, — тебе свобода дороже, чем удовлетворённая злоба.

Тем временем мне представляют Пау, почтенную матрону, и её второго сына. Это страшный Трепов. В то время как Оверко — чистый сангвиник и бросается на всё слепо, будто перед его красными глазами вечно висит розовый туман, — Трепов солидный, рассудительный. Он вполне солидно, обдуманно может перегрызть вам горло, и в его сильных лапах, что станут на вашу грудь, будет много самоуважения. Даже когда он спокойно лежит и вычёсывает блох с розового живота, настороженные подрезанные уши, думающий широкий лоб и так серьёзно свисающий мокрый язык из клыкастой пасти — всё это внушает почтение.

* * *

Мои дни теперь текут среди степи, среди долины, налитой зелёным хлебом. Бесконечные тропинки, скрытые, интимные, словно для самых близких, водят меня по полям, а поля катают и катают зелёные волны и плещут ими аж к краям неба. У меня теперь свой мир, он как перламутровая раковина: сомкнулись краями две половинки — одна зелёная, другая голубая — и замкнули в себе солнце, словно жемчужину. А я там хожу и ищу покоя. Иду. Неотступно за мной летит стайка крошечных мушек. Могу подумать, что я — планета, движущаяся вместе со своими спутниками. Вижу, как синее небо рассекли надвое чёрные дышащие крылья вороны. И от этого — небо синее, крылья чёрнее.

На небе солнце — среди полей я. Больше никого. Иду. Глажу рукой соболиный мех ячменя, шёлк колосистой волны. Ветер набивает мне в уши клочки звуков, взъерошенным шумом. Такой он горячий, такой нетерпеливый, что аж кипят от него серебристые метёлки овса.