Но где там! Другому, более счастливому, может, и исполнилось бы то, но не мне. А уж так или иначе, а та ночь была, пожалуй, самая тяжёлая и долгая в моей жизни. Ещё если бы бабка не дала мне тогда воды напиться, то я бы, наверное, не выдержал. Да, видно, уж так и шло к тому, чтобы я выдержал!..
VI
Светает. В хате все поднялись. Мой хозяин первым делом ко мне. Прислушивается — дышу. Даже вздохнул с облегчением.
— А, ты ещё жив? — крикнул. — Ну, молись богу, что он тебя ещё дольше оставил в моих руках! Но этого уж, наверно, не отмолишь, что тебя ещё ждёт. Лишь бы только до города живым доставить, а там пусть за тебя и загрохочет!
Дурень! Он себе одно считал, а я своё, да всё ж по-моему и вышло!
Вытащил меня из-под лавки, раскрутил цепь — ах! Господи, тебе слава! В крестце полегчало, свет будто другим стал. Но на ноги встать и думать нечего. Так он меня ногами и выпнул во двор, а жене велел вычистить в хате кровь.
Сижу я снова на крыльце. Утро зимнее. Всё тело одеревенело, так что боли не чувствую, только в голове шумит и в груди колет, когда дышу. Потом в хате затопили, дым клубами под крышу, мне в глаза. Я разревелся, закашлялся — молчу. Хозяин тем временем пошёл к скотине, волам корм дать, к воде выгнать, а проходя мимо меня, не удержался, чтоб не садануть по голове воловодом. Слышу — собирается в поле с плугом, под озимь пахать. Тут я немного и обрадовался: «Не будет, — думаю, — моего палача хоть день».
А тут слышу — говор. Гляжу, войт с присяжным на перелазе. Подходит, осматривает меня и улыбается.
— Ну что, рыбонька, хорошо тебя тут приняли?
Я едва дышу, а весь в крови.
— Что ж не говоришь, сердечко? Говори, не бойся, я тебе ничего не скажу.
— Пан… войт, — простонал я, — ещё одну… такую ночь… не выдержу.
— Не выдержишь, душенька? — усмехнулся войт. — Нет, не бойся, выдержишь. Такие, как ты, умеют держаться. Ну а теперь, небоже, знаешь, что тебе у меня полагается?
Я посмотрел на него.
— Ох, непамятливый же ты, голубчик! Ну-ка, встань да прострись! Я имею право дать тебе на завтрак пять палок, не больше. Пан присяжный, ну-ка, вот вам эта палка, да хорошенько его!
— А вы, куме, — сказал войт моему хозяину, который как раз подошёл, — должны будете завтра после полудня отправиться с ним в город. Поедете вы, вот кум присяжный, я, ну и арестант.
Значит, завтра! Мой хозяин взглянул на меня так дико и зло, словно какой смертельный враг вырывается у него из рук, а он не может сразу задушить. А я весь похолодел, когда подумал, что придётся ещё одну ночь ночевать у этого бессердечного человека. Да и за что столько мучений? Вот, по правде сказать, может, мы взяли у него ринских сто, да и то большая часть ему вернулась. А мужик был богатый! У него в амбаре, только б руки хорошие, можно было и не так попасться!..
VII
— А тут кум присяжный останется на день стеречь арестанта, — сказал, уходя, войт.
Присяжный осмотрел на мне цепь да колодку, а потом сел на пороге, болтая то с хозяином, то с хозяйкой, то с бабкой. Хозяин из-под навеса вытащил плуг, вынес ярмо, потом пошёл к волам. За то время хозяйка уже и обед сварила. Зовёт его в хату.
А я такой слабый, такой больной, такой голодный, что, господи! А ещё на крыльце, в тени, так и холодно как-то, хоть солнышко уже высоко. Выполз я на солнце, сел на камень и смотрю в сени. Слышу — ложками гремят, разговаривают, присяжного к обеду зовут.
— С богом святым, пусть бог благословит! — отвечает присяжный (сидит на сени, ко мне спиной). — Я, — говорит, — уже позавтракал, а скоро жена принесёт свой обед.
А обо мне и не думают. А тут борщик с поджаркой так запах, так запах!.. Господи, год жизни отдал бы за миску!
Пообедали. Хозяин пошёл за волами. И тут вижу — старуха крадучись несёт миску борща.
— А что, — говорит, — небожек, про тебя все забыли? На, сирота, похлёбни, подкрепись! Только живо, чтоб этот ирод не увидел!
— Дай вам бог, бабушка, стократ воздаст! — пробормотал я и взял миску. Руки у меня дрожали, а у старухи колени тряслись от страха. Но где там! Только я немного хлебнул — уже «ирод» подходит. Как увидел, так будто искра вспыхнула.
— Что, — крикнул, — вы ещё моей работой вора кормите? О, смолы бы ему горячей!
И с этими словами выхватил у меня миску и швырнул в старуху; счастье, что не попал. Миска о камень в дребезги. Старуха убежала, а он ко мне:
— Хоть бы ты мне тут с голоду сдох, всё равно я бы тебе и крошки не дал. Рука бы у меня отсохла, и бог бы меня не благословил!
— Но, куме, постойте! — вмешался присяжный.
— Что? Мне войт велел его стеречь, но кормить ворюгу меня никто не заставит. На это нет никакого права.
И он пошёл к волам. Но, проходя мимо меня, ещё раз со всей силы сапогом пнул прямо в ямку под грудью. Я, как сидел, так и перевернулся навзничь и не понял, что дальше со мной было. Только почувствовал, что вдруг дух перехватило, словно кто горло верёвкой перетянул. А когда очнулся, уже был в другом месте, облитый водой, а возле меня хлопотали старуха и присяжный. При каждом вдохе в груди кололо страшно. Видите, кость сломалась, так что и теперь ещё шатается.
VIII
Солнце стояло в зените и пекло, словно огнём. Присяжный ушёл под навес и, съев обед, что принесла жена, сел на колоду и понемногу дремал. Хозяйка хлопотала в хате, а старуха, словно квочка, ходила туда-сюда. Была у неё милость ко мне, но боялась.
— Эй, бабушка, — говорю, — бог бы вам век продлил, дайте чем-нибудь подкрепиться!
— Да боюсь я, сыночек.
— Не бойтесь! Присяжный не запретит, а он уехал.
Старуха подумала, потом пошла в хату, потолковала с хозяйкой и вынесла мне ещё миску борща, краюху хлеба, кашу с молоком, так что я, слава богу, немного окреп. «Господи, — думаю, — если бы только на волю! Может, сейчас силы хватит, чтобы убежать».
Старуха вынесла себе кужель на крыльцо, села и прядёт. Присяжный с ней перекинулся словом, но вяло. Жар стоял невыносимый.
— Эй, пан присяжный! — стону я. — Смилуйтесь надо мной, таким избитым да измученным! Гляньте, как солнце печёт! Позвольте мне хоть немного отдохнуть вон там, в амбаре. Всё равно, как хозяин вернётся, мне ночью сна не будет.
— Ой, так, так! — подхватила старуха. — Уж что он этой ночью натерпелся, то пусть бог хранит! Не знаю, как, бедняга, выдержал.
Присяжный колебался.
— А не убежишь, барин?
— Боитесь бога, да как мне бежать? Я и шагу ступить не могу! Лишь бы живым до города доехать да в больницу попасть. А ещё и цепь на мне тяжеленная. Хоть бы немного отдохнуть на току на соломе.
— Позвольте ему, пан присяжный, — сказала старуха. — Там есть солома с позавчера, и одеяло, и кожух, что хозяин брал с собой ночевать на току. А как дверь откроешь, так отсюда будет видно. Да и куда ему бежать?
— Ну, мне всё равно, иди, полежи, — сказал присяжный и подкатил свою колоду под навесом так, чтобы, сидя, мог в любую минуту видеть меня.
«Господи, тебе слава!» — подумал я и пополз в ток. Лёг, укрылся кожухом — ах, как легко стало! Почувствовал я в себе какую-то новую силу, какую-то бешеную отвагу. Лежу на спине, смотрю. Перила полны снопов, заложены до самого верха. А над верхом не доложено, так что можно пролезть. «Кабы только туда добраться, — думаю, — а там уж пустяки. Продрал бы угол, да вниз по крыше, в огород за амбаром, а там…» — дальше и думать не хотел, что будет «там», лишь бы отсюда туда попасть.
Гляжу. Присяжный клюёт носом, старуха прядёт. Если бы тихонько — не услышали бы, а пока спохватятся, добрых минут пять пройдёт. Но вот железный обруч, что сковывает мою правую руку с левой ногой! Что с ним делать? «А ну, — думаю, — попробовать, не соскользнёт ли цепь с руки». Уперся раз — никак. Ещё раз — не идёт, хоть чуть-чуть и недостаёт. «Э, — думаю, — хоть бы кожу содрать с руки, всё равно!» Но пока побаиваюсь: а вдруг присяжный подойдёт? Думаю: «Подождать! А пока надо накрутить тонких верёвочек из сена, чтоб потом обмотать ими обруч, чтобы не звенел». Сено в углу; достал я пригоршню и, держа руки под кожухом, вью, а глазами слежу. Вдруг вижу — мой присяжный поднялся, оглянулся, идёт ко мне.
— Что ты, ворюга, спишь?
— Дремлю.
Подошёл, глянул на меня и пошёл обратно на свою колоду.
IX
«Теперь час!» — подумал я и послюнил скованную руку, чтобы легче с неё соскользнуло железо. Как дёрнул — так оно и слетело, хоть кости в ладони захрустели. Ну, слава тебе господи, что рука свободна! Живо обмотал верёвочками обруч и привязал его к ноге, а сверху натянул штанину. А теперь бы на верх! Оглянулся: присяжный дремлет под навесом, старуха прядёт. Отлично! Легонько я выполз из-под кожуха так, чтобы он лежал, как и прежде, и издали могло показаться, что я там. А выбравшись, шмыг в угол, где меня с поднавеса не видно, а там вверх по стене на брус. Тяжело, но страх силы прибавил — выбрался! Ну а уже на брусе, так сразу ухватился за стропило и, держась за него, по латам, как по ступеням, свесившись всем телом над током, добрался до верха. Там перебрался в жито, в щель, и к крыше. Раз-два — выдрал из крыши несколько снопов, зубами перегрыз перевязки, и через отверстие протиснулся наружу. Боже, каким милым показался мне мир, когда вот так, избитый, измученный, дрожа, высунул голову из крыши, словно крыса из муки. Дальше, дальше! Вниз по крыше, в сад, вниз по саду к реке!.. Река не широкая, но глубокая, спокойная. Некогда думать — в воду! А за водой луг, дальше кусты лозняка, ольшаник, а дальше-дальше широкие луга, усеянные копнами сена, словно звёздами.
Бухнулся я в реку как стоял, и так меня вода освежила, что я на другом берегу дух перевёл, перебежал через луг и шмыг в лозняк. Тут я хозяин! Кто меня тут найдёт!
Тут я позволил себе перевести дух. Слушаю — ого, в селе крик, шум, гвалт! По саду бегают, ищут, советуются. «Ага, — думаю, — ищите теперь ветра в поле!»
Шмыгнул я через лозняк да в луга.