I
Э, что это вы, молодые яндрусы*, говорите!.. По городу тротуарами ходят да ходаки с долин стаскивают* — велика важность! А поймают хатраки*, то что? Заведут на дедовню*, кобзнут* там или и не кобзнут, и вся история. Вам бы вот... Да где вам! Вам, как только рассказать про такое, так уже за плечами мурашки бегают. Или вы знаете, что такое крестьянская комиссия! Вот бы такому легкевичу попасться ей в руки! Узнал бы, почём перец.
Я про себя не говорю. Были такие, что ещё худшую саламаху хлебнули. Но и я тоже хлебнул, что хлебнул. Ну что, видно, такая уж человеку дорога судилась. То ли от судьбы, то ли от злых людей — кто его знает? Достаточно, что вот такая жизнь! Вот уже двадцатый год в тюрьме сижу, а вы думаете, что это пальцем щёлкнуть? А скоро на волю, я снова буду вынужден к своему — по чужим амбарам шарить. Так и придётся, а что ж делать, с чего жить? Ремесла никакого не умею, ни земли, ни пашни не имею, на работу никто меня не возьмёт, одно и остаётся — воровская* компания. А это тоже лихой конь — день поедешь, а через минуту упадёшь, и снова сюда. Да ещё то не самое худшее. Приходилось не раз и горько, и тяжело, особенно когда попадёшься в руки крестьянам. Тут уж проси не проси, плачь не плачь — ничего не поможет.
Вот раз я в одном селе — в каком и где, зачем вам это знать? — короче, обчистил там одного богатея. Работы было много. Амбар, видите ли, как стручок, полон всякого добра. Мы и не надеялись на такое, пришли налегке. Один из того же села показывал нам дорогу. Нас было трое на это дело: забрали, что могли, что полегче унести, поделились — и в ноги! А тут кинулись мужики, напали на след — уж как и куда, вам это тоже ни к чему знать — короче, за мной! Три мили от того села поймали меня.
Осень только начиналась. Возили ещё овёс, начинали копать картошку. Народу в поле немного. Погода, солнышко ещё припекает. Мне связали руки назад, трое гонят меня по тракту.
Догоняем солдат с набором.
— Дай бог!
— Дай бог!
— А куда это компаньона? — на меня показывают.
— Добрый человек, — говорят мои конвоиры, — амбарный.
— А, так! Ну, не мешало бы ему память оставить, — говорит один солдат.
— Та оно-то так, без того не обойдётся.
— А можно, позвольте, и мы от себя немножко добавим?
— Как ваша воля, — отвечают мои, смеясь. Солдат от задней телеги — и ко мне.
— Ну-ка, барин, стой!
Стою. Он подвернул мне штаны выше колен и подвязал их верёвочками над коленями.
— Ну, теперь пошёл! — сказал и пустил меня перед собой мимо телеги. Едва я сделал пару шагов, как вдруг будто змея впилась в обе мои ноги. Солдат что было силы хлестнул меня кнутом по ногам так, что я аж подпрыгнул от боли.
— Скачь, сердце! — крикнул солдат и расхохотался, и все с ним. Проволочный шнур, да ещё и с узлами навязанными, где коснётся тела — как ножом!.. А узлы, как пиявки, впились в мясо... Я живо дальше, мимо второй телеги — второй солдат то же самое. Мимо третьей — тот же фокус. Их было шесть, и пока я прошёл мимо всех телег, мои ноги были изрезаны, как ножами, а кровь заливала следы. Эх, запомнил я тех солдат, потом узнал, из какого они села такие «вежливые» вывелись, так я им и вспомнился!.. А мои конвоиры в хохот и нахваливают солдат, мол, какой способ нашли.
— О, мы с такими баринами умеем обращаться! — хвалится один. — Видите, плохого ему ничего не будет, а память останется. Ха-ха-ха-ха!
II
Ещё было далеко до вечера, когда мы пришли в село. Ведут меня к войту. Приходим — его нет дома, в поле уехал. Только войтиха что-то в сенях крутится. Глянула на меня — ничего.
— А не знаете, кума, — говорят мои проводники, — где бы его пристроить?
— А я знаю где? Ставьте где хотите, лишь бы не тут. На что мне хлопоты?
А я стою и глазами молю, чтобы сжалилась... Потому что я знаю: если не у войта, то ночевать мне у того, у кого я «гостил». Ну а там уж точно добра не жди.
Тем временем весть по селу пошла: привели вора! Тут же кто был в хатах — бежит. Построились на дворе, смотрят: одни клянут, другие грозят, третьи так стоят. Аж тут и мой хозяин, у которого пропажа, протискивается, подходит. Высокий, крепкий, лицом красный, как кат. Подошёл, взглянул на меня...
— А, это ты? Ну, познакомимся. Я — ничего.
— Куме, — говорит к одному из тех, кто меня привёл, — ведите его ко мне, там надёжнее всего. Я уж его присмотрю.
— Конечно, что туда его ведите, там надёжнее всего, — сказала войтиха, стоя в дверях. — А как мой придёт, то я ему скажу, он там навестит.
Повели меня. А мой хозяин идёт впереди да аж скрипит от злости. Дальше свернул к забору и выломал колышек.
— Сюда его! — крикнул, поворачивая на свой двор и пуская меня вперед. А когда я проходил мимо него, он замахнулся на меня. Было бы, наверное, тут и конец, если бы его не удержали.
— Нет, куме, — сказал один, — так нельзя! Убьёте — сами пойдёте в тюрьму.
— Что, я? — крикнул он. — За такого разбойника? Такого убить — не грех.
— Нет, куме, оставьте такие речи. Припугнуть можно, чтобы в другой раз не зарился на чужой труд, но убить — нет. Он на вашей ответственности.
— Уже я его так припугаю, что до конца жизни дрожать будет! — крикнул хозяин и, подойдя ко мне, ударил кулаком между глаза. Я рухнул на землю, как сноп, темнота застлала глаза, память покинула меня...
III
Очнулся я. Солнце к закату. Сижу на крыльце, рубаха на мне вся мокрая: видно, что водой отливали. Лицо опухло, но боли не чувствую, будто всё тело онемело. В хате шум. Несколько мужиков сидит под навесом, несколько на перелазе. Разговаривают и поглядывают на меня.
— Начальник! Начальник! — послышалось.
Один бросился открывать калитку.
Пришёл начальник, человечек низенький, толстенький, с виду добродушный. Ход мелкий. В руках палка толстая, как цеп. Подошёл ко мне.
— Ну что, дружок, попался? А видишь! Зачем тебе это надо было? А теперь общине беда — тебя стеречь, пока не будет случая отвезти тебя в суд. Сейчас время рабочее, сыночек, нет времени.
— Пан начальник, — осмелился я, — позвольте, чтобы я это время у вас пробыл.
— О, о, о, — воскликнул войт, — нельзя, дружок, нельзя у меня! Тут кум Матвей обиды тебе не сделает, не бойся, присмотрит за тобой как следует. Побудь тут, сыночек, денёк-другой, до воскресенья, а там кум Матвей с присяжным отвезут тебя в город.
Это был четверг. «Значит, ещё два дня, — подумал я. — Ну, что делать, надо терпеть».
— Ну, а теперь, сыночек, встань, когда с тобой говорю, — говорит войт.
Я встал.
— Иди сюда.
Я вышел на середину двора.
— Ложись, небоже!
Я посмотрел на него.
— Ну что, дружок, не слышишь, что говорю? Ложись! Я, начальник общины, ручаюсь за тебя, но имею право дать тебе пять палок, не больше.
Я не слыхал про такое право, но что делать...
— Кум присяжный, ну-ка, вот вам эта палка, да дайте ему то, что по праву положено! — сказал войт и, отсчитав пять, собрался уходить. — А вы, кум Матвей, присматривайте за ним и смотрите, чтобы с ним ничего не случилось. Община должна доставить его в суд живым... Помните, чтобы живой был! — сказал он, улыбаясь и делая ударение на слове «живой». — Я завтра утром загляну. Бывайте здоровы!
IV
Пока присяжный заковывал меня в цепи, уже совсем стемнело. Матвей стоял в стороне, как палач над душой, ждал только, когда присяжный уйдёт. Дождался.
— Ну что, барин, теперь мы оба, правда? — цедил он сквозь зубы, держа за цепь, которой я был скован за руку и ногу. В одну секунду он дёрнул цепью, и я повалился навзничь и ударился головой о землю.
— О, ты, вижу, пьян! — рассмеялся он. — А я хотел тебя на ужин позвать. Ну, вставай, пошли!
Я встал, и он потащил меня в хату.
В печи огонь горел. Жена ходила по хате, ужин варила. В углу сидела старая бабка, мать хозяина. Обе женщины были бледны и дрожали, увидев меня. Они редко осмеливались взглянуть на меня, а если и взглянут, то так жалостно, так жалостно...
Матвей посадил меня на лавку, а сам сел к концу стола, сопя, как кузнечные мехи. Вдруг вскочил и, грохнув по столу рукой, крикнул:
— Нет, я его живым не пущу! Пусть будет, что будет, а такого разбойника я живым из своей хаты не выпущу.
Женщины, как по знаку, громко заплакали.
— Матвей! Сыночек! Бог с тобой! Ведь ущерб вернулся. А ты хочешь такой грех на душу взять! Бойся бога!
— А он бога боялся, когда подкапывался к амбару?
— Да уж, как там он... Пусть он сам с богом рассчитывается!
— Нет, я ему помогу. Я ему сначала все кости пересчитаю. Ну-ка, барин, иди сюда!
И он снова схватил меня за цепь, поднял с лавки и швырнул на землю. Потом, став сапогом на грудь, скрутил цепь так, что я сжался в клубок, аж кости затрещали. В глазах потемнело. Я ещё только успел увидеть, как он замахнулся сапогом к моему лицу. Потом я почувствовал боль в груди, в крестце, в боку — а потом ничего...
V
Я снова очнулся. В печи догорали угли, в хате темно и тихо. Я под лавкой, скрюченный вдвое, как улитка. Двигаюсь — боль страшная. Каждая косточка, каждое место... В горле пересохло, жжёт. Я застонал. Темная тень скользнула по хате, бормоча что-то невнятно. Вижу, жёлтое морщинистое лицо склонилось надо мной; дрожащая холодная рука проводит по моему лицу.
— Ты ещё живой, сыночек, а?
— Живой!.. Воды!.. — простонал я.
Бабушка подала мне воды.
— Быстро пей, а то как придёт, то беда моя! Нелюд какой-то! — шептала баба. — Бедный ты, небоже, бедный, но что ж я тебе помогу?
— Бог заплатит вам! — прошептал я.
Дверь скрипнула. Старая исчезла, как тень, а когда вошёл хозяин, она уже кашляла на печи.
— А что, не отзывался вор? — спросил он.
— Нет, сыночек.
— Тьфу к чёрту! Ещё, как мара крепнет, то может и вправду беда быть.
Мне аж немного отлегло. «Вот, — думаю, — глядишь, смилуется да ослабит цепь». Где там! Побурчал, побурчал, погасил огонь в печи и лёг спать.
— Всё одно, — только это я и услышал, — если живой, то будет жив и до завтра, а если нет, то пусть его чёрт берёт!..
Всю ту ночь я ни на миг не сомкнул глаз. Что я вытерпел за эти несколько часов, того, пожалуй, хватило бы мне понемногу лет на десять. Уже думал, что, может, кровь меня зальёт, и просил бога, чтобы послал мне смерть.