[Во время моего] пребывания в Довгополе над Черемошем ле[том] 1898 года случилось однажды так, что у меня и у жены [в одну] ночь ужасно разболелись зубы. Стонали, охали и, с отчаянием переворачиваясь с боку на бок, мы оба — один в одном углу комнаты, что служила нам ночлегом, а вторая в другом, — проводили бессонную ночь в кромешной темноте, от боли даже не слыша звонкого шума Черемоша, что, словно здоровенная змея, вился прямо под окнами нашего дома. Изнурённые болью, наши нервы онемели; мы молчали и с тупым смирением ждали утра.
С первыми рассветными лучами мы встали — опухшие, невыспавшиеся, словно приговорённые. К нам в хату заглянула молодица, что помогала по хозяйству, и удивилась, увидев нас уже на ногах.
— Панство так рано повставали! А это чего?
Я рассказал ей о нашей беде, что всю ночь нам опротивела и постель.
— Ай, ай, ай! — вскрикнула молодица. — Почему ж вы не разбудили меня?
— А чем бы ты нам помогла? — сказала жена.
— Я бы не помогла, но сбегала бы к Мандрыку.
— А кто такой этот Мандрык?
— А тот старик, наш сосед ближайший; по документам он пишется Освицинский или как-то так, а в селе все зовут его Мандрыком. А его сын Иван — вам не нужно никакого цирюльника, такой мастер зубы рвать! Со всех гор к нему идут, даже игоемости приезжают.
. . . . . . . . . . . . . .
И вот от окон, что только что зарозовели от восходящего солнца, побежали тени по противоположной стене, на крыльце послышались шаги, и через мгновение вошли оба Освицинские.
— Помогай Бог! Як ночевали, ирщени? — поздоровался старик, еле слышно шепеля в беззубом рту. — Ай, мой панчику пышный, а почему же вы не послали за нами, коли у вас такое приключилось? Мы бы сразу!.. Мы на такое дело помогаем, слава Богу!..
Младший Освицинский тоже поздоровался. Это был статный черноволосый гуцул, за сорок, давно женатый. По его осанке и движениям было видно, что он привык иметь дело с разными людьми и уверен в себе, знает себе цену.
— Так где у вас болит? Какой? — спросил он, подходя ко мне. Я показал больной зуб, он попросил лечь на постель, а старик, болтая без умолку, уже был возле моей головы.
— А так, так, мои дорогенькие, — приговаривал он, — это уже у нас так повелось: мы с сыном вдвоём ходим — один держит, а один рвёт. Ха-ха-ха! Так люди шутят, будь они здоровы. Иногда, как дитя, — так бьётся, кричит, держать надо. А то обычно — не приведи Бог. А всё вроде бы смелее ему, как я при нём. Бо то он от меня и научился. Конечно, не научился бы, кабы Бог ему руки такой не дал, такого чутья в пальцах. Вот молодёжь — ни один не научился. Что кому Бог даст! Аякже, мой панчику пышный и чемный! И вы, панночка молодая, не бойтесь! Даже не почувствуете, как он вам выдернет. О, мой сын в этом мастер! К нам не только простые гуцулы приходят, но и игоемости не раз приезжают.
Тем временем младший достал из своей неизменной сумки цирюльнические щипцы, старые и добротно ржавые, и, подойдя ко мне, попросил разрешения потрогать больной зуб.
— Прошу, не бойтесь, паночку. Ещё не известно, рвать ли его — может, он здоров и только так шутит? Потому что бывает по-разному. У зуба тоже есть своя натура. Надо её знать, надо уметь с ним. Вот я, если бы так пальцем его не посмотрел (в этот момент он лёгонько ощупывал мой зуб, который, как будто испугавшись прихода гуцулов, совсем перестал болеть), — откуда бы я знал, готов ли он рваться и стоит ли за него браться? Ведь прижмёшь сильно — может хрустнуть в щипцах, как орех, а возьмёшь слишком слабо — выскользнет из щипцов.
Я так заслушался его болтовни, что только тогда очнулся, когда во рту действительно что-то слегка хрустнуло, словно раскололся орех.
«Вот тебе и на! — подумал я. — Действительно, взял слишком крепко, расколол».
Но гуцул уже положил на стол мой выдернутый зуб из щипцов и, цокая языком, сказал:
— Вот бедненький! Пек, пек, пек! Вышел, вышел целиком, с корешками. Теперь только водички-родничка, прополоскать ямку — и будет у вас покой.
Вдохновлённая этим успехом, жена тоже согласилась на такую же операцию, которая прошла так же легко и почти без боли. Гуцульские пальцы и правда проявили необыкновенную чувствительность и уверенность, которой позавидовал бы профессиональный цирюльник.
— Вот и видите! Вот и видите! — радовался старый Освицинский, видя, что мы оба довольны результатом. — Я же говорил, что мой Иван — мастер непростой! А это у него от меня. Я тоже когда-то... О, бывал и у панов, и у мещан. Ко мне из Кут приходили, хоть там у них и жид Фроим был, что кровопусканием и зубами занимался. А с зубами — ко мне шли, всё говорили: нету у никого такой лёгкой руки, как у меня.
Я заплатил «мастеру» за его труд, хоть он сначала отказывался брать деньги, а жена отложила на завтрак. Старик всё болтал — давно уже перешёл от разговоров о зубах к рассказам о прежних порядках в горах, об опрышках, о пушкарях, что должны были гнаться за ними, и о их коменданте Герличке, устьерикском мандаторе, прозванном гуцульским королём.
— Вот был пан! Гордый пан, да упокой его Бог! Таких ныне нет. То бывало — не подходи! Будто ты и не виноват, будто по-хорошему пришёл, а как станешь перед ним — всё тело немеет! Душа в пятки прячется, как мышь в нору. А как крикнет — аж горы дрожат. На все горы был воевода. Всегда, бывало, говорит: «Я от самого цесаря мандат имею! Я вам не простой мандатор. Меня в горы послали, чтобы был тут порядок, чтоб не было ни одного опрышка».
— А что, тогда у вас много опрышков было? — спросил я.
— Да как вам сказать, — ответил старик. — Таких настоящих опрышков, как о Довбуше рассказывают, что ходили по долинам, на панские дворы или на целые города нападали, с войсками дрались — нет, таких в наше время не было. Не видали мы таких. А вот знаете, у гуцула кровь горячая, бывает в корчме подерутся, один другого топориком заденет — и покалечит, а то и убьёт, — ого, уже беда, уже надо бежать в опрышки. Панова не так бы боялся, как своих людей. Потому как было: покривдил кто кого, побил, покалечил, или убил, — а народ буйный был, — ого, уже покривджений или его род бегут на кичеру, трубят трембитами, сбивают ровту — и идут мстить. И уже несчастье там, куда они придут! Не пощадят ни старого, ни малого, а как найдут виновного — бьют, мучают, огнём припекают, и всё, что в доме найдут — забирают. Таких ровт больше боялись, чем панов, и шли в опрышки. А как? Заберётся в полонину, в пустую зимовку — и живёт себе. Ночью домой заходит, еды набирает — и обратно, чтоб враги не увидели. Так и сидит, пока рода между собой не помирятся. Такие были опрышки. А как случится, что таких опрышков в полонине соберётся больше, сядут, костёр разведут, кулеш варят, трубки курят, и бала-бала... Этот то вспомнит, тот иное. А дальше — заговариваются, каждый про свою беду, кто его в опрышки загнал, кто враг, кто людей кривдит — и идут вместе на того человека. Будь то какой богач, или панский прихвостень, что перед панами на людей стучит — и давай! Зговариваются, решают, когда, где, как. А порой добрый человек попадётся, не опрыщ, а подскажет им, какие там у того пана порядки, какие слуги, какие псы... Разве много таким запальчивым нужно! Уже и напали, хозяина связали, пытали, а то и убили, деньги забрали — вот тебе и опрышки!
— То выходит — и опрышки, и не опрышки, — добавил, усмехаясь, младший Освицинский. — Как у нас говорят: в селе вора нет, сами люди воруют.
И засмеялся тихим, беззвучным смехом.
— Говори! — воскликнул отец. — Но уже как что-то случится, то и слепой увидит, что то опрышки. А нашему пану мандатору только того и надо. Сразу — покривджені к нему, убитого или покалеченного на дарабу и в Устьерики! Крик, вопль, гам. А пан Герличка аж подпрыгивает, аж по комнате бегает, аж зубами скрежещет. Будто он злится на злодеев. А сам радуется! Потому что для него это праздник, добыча! Тут его сила, его цесарский мандат. В том селе, где произошло преступление — он уже там пан, цесарь, выше цесаря. Потому что что цесарь? Сидит в Вене, ничего не знает, а наш пан в каждую хату заглянет, каждого расспросит, кто знает, кто не знает, и, самое главное — имеет право любого связать, бить, в кандалы заковать, забрать с собой, и даже казнить. Без суда, без закона, по собственному усмотрению. Не верите, панчику? Так вот Бог мне свидетель, что не вру. Куда там! Времена-то недавние, ещё и пятидесяти лет не прошло, а начну рассказывать — так молодые уже не верят! Имел, имел такую власть наш тогдашний мандатор, какой сейчас и сам наместник во Львове не имеет!
— Да вы, дєдику, разболтались, — заметил с лёгким упрёком сын, — а забываете, что у нас сегодня рабочий день.
— Ага, ага! — спохватился старик. — Правда твоя, надо бы хоть одно сено сделать. Летечко божье не ждёт, у нас в горах быстро проходит. Не сделаешь сейчас сена — придёт скотина с полонины, чем зимой кормить будешь?
Я заметил, что дедушка уже слишком стар, чтобы становиться к косе, что ему пора бы посидеть у хаты, отдохнуть, на солнышке погреться.
— Да они, упаси Бог, меня особо и не гонят на работу. Вот сижу у хаты, то строгаю что, то тешу. А к сену, тут недалеко в долинке, — так меня самого тянет. Сам иду, хоть с вилами, хоть с граблями. С малолетства очень любил косить и сено делать, и теперь мне та работа пахнет. Ну, ну, сынку, иди домой, собирайся, я тут ещё посижу, поговорю, а потом подойду.
Сын, не говоря ни слова против воли отца, взял крисаню, поклонился нам, поцеловал отца в руку и вышел.
— Послушный он у меня, годный сын, — похвалился после его ухода старик. — Слова мне обидного не скажет, едой не упрекнёт, к работе не понуждает. Дай ему Бог на детях утешиться! Ой, ой! Таких сынов нынче немного, ой, родимые мои, немного! Не то ныне между людьми пошло, господи милостивый, не то!
Я уже знал, что старый Освицинский любит поучать и не слишком добрым духом дышит на молодое поколение.