Очерк
…І fiori nati dal mio cor,
I versi che pensavi, ma che non scrissi,
Le parole d'amore che non ti dissi.
Stecchetti
[Цветы, что родились в моём сердце,
стихи, что я придумал, но не написал,
слова любви, что я тебе не сказал.
Стеккетті (итал.).]
Когда она шла по улице, все оборачивались ей вслед. Каждый смотрел на неё по-своему: кто с улыбкой, кто с удивлением, кто с жалостью; кажется, чаще всего с жалостью, а впрочем, трудно было сказать точно. Она была горбата — этого слова достаточно. Слово это тяжёлое, его трудно произносить — ещё труднее носить на себе. Его носила, именно носила на себе эта девушка с большими синими глазами и длинной русой косой. Трудно было решить, на что больше всего засматривались прохожие — на те ли чудные синие глаза, на ту ли волнистую, наполовину расплетённую русую косу, или… нет, оставим это тяжёлое слово! Казалось, что девушка, слыша его, каждый раз словно хотела укрыться от немилосердных людских взглядов, и синие глаза вдруг гасли и затуманивались.
Так она идёт и теперь, опустив глаза; эти опущенные глаза придавали странное выражение лицу, невольно поднятому вверх. Лёгкий румянец то выступал на её лице, то исчезал, и лицо бледнело. Так она идёт среди суетливой городской толпы, что снуёт мимо, задевает её, обходит — и оборачивается! Вот бегут две барышни, громко и быстро болтая друг с другом, кажется, ничего перед собой не видят, разговор увлёк. «Ах, простите!» — бросила одна из барышень, нечаянно задев нашу девушку. Та ничего не ответила, лишь снова слегка порозовела. Барышни отошли шагов на три и, как водится, обернулись. «Глянь, милая, какие у неё волосы!» — не удержалась и, замедлив шаг, громко воскликнула та, что просила прощения. Синие глаза девушки снова озарили её лицо, и фигура как будто выпрямилась, походка стала увереннее. «Да какая же необыкновенная коса! — продолжала барышня. — Если только не прикреплённая, впрочем». — «О нет! — отозвалась вторая, убегая вместе с подругой дальше. — Я знаю эту девушку. Это Настя Гриценко. Она когда-то ходила в нашу гимназию; я тогда была в третьем классе. Она пришла в наш класс, но была недолго, скоро ушла из гимназии, примерно через полгода. Не знаю, почему, кажется, побоялась экзамена. Теперь, я слышала, она ходит в музыкальную школу. Она, кажется, ужасно обидчивая! К ней было трудно подойти: что ни скажи — уже обижается. Они всегда такие, эти…» Хорошо, что Настя была уже далеко и не слышала продолжения разговора своей бывшей одноклассницы.
Настя свернула с широкой улицы, прошла ещё квартала три, потом открыла калитку, ведущую в небольшой палисадник перед невысоким домом, быстро прошла через палисадник, ступила на низкое крыльцо и позвонила.
Ей открыл красивый молодой человек в студенческом мундире.
— А, Настюша! — сказал он, радостно улыбаясь, и его синие глаза, похожие на Настины, смотрели дружелюбно и прямо в глаза девушки. — Что, устала? — спросил он.
— Да… — ответила Настя коротко.
— Ах, какой же ты непослушный ребёнок, Настюша! — сказал студент то ли с досадой, то ли в шутку. — Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты не ходила пешком из своей школы, а ты всё не слушаешь!
— Да ничего… — тихо сказала Настя.
— Ничего, ничего! — передразнил студент; больше, однако, не сказал ни слова, взял у Насти из рук тяжёлый портфель с нотами и вместе с ней пошёл в комнату.
В комнате стояло пианино, над ним была полка с бюстами Шопена и Бетховена среди лавров в вазонах; стояла этажерка с нотами и другая — с книгами в красивых переплётах, в основном произведения известных поэтов. Комната была обставлена довольно скромно, но в ней было что-то оригинальное и притягательное. Цветов было много — и это более всего придавало ей оригинальность.
Под окном стоял большой стол, на нём лежали разбросанные книги и растрёпанные тетради университетских лекций брата Насти. Рядом со столом на стене висела пыльная скрипка и смычок над пюпитром с раскрытыми нотами. У другой стены стоял столик поменьше, на нём лежали свёртки нотной бумаги, написанные ноты и какие-то мелко исписанные разрозненные листки.
Молодой человек положил портфель на пианино и помог Насте снять плащ.
— Что, Павлуша, не заходила тут без меня Олеся? — спросила Настя брата, снимая шляпку.
— Нет, не заходила. Я вот, собственно, думал, что она придёт, а раз её до сих пор не было, то я уж непременно должен сбегать к ней на минутку, сказать, что завтра мы собираемся компанией на лодку. А ты подожди меня с чаем, я скоро вернусь.
Павел зажёг лампу на Настином столике, взял свою шапку и хотел уже выходить.
— А, я и забыл — вот тебе письмо! Кажется, от Богдана — его почерк, — сказал Павел, доставая из бокового кармана письмо.
— Вот так! Ещё бы и моё письмо с собой унёс, — прямо забудька ты, Павлуша!
— Ну, не ругайся, ведь не унёс же!
Павел отдал письмо и через минуту уже быстро шёл вверх по улице, тихонько насвистывая что-то довольно бодрое.
Настя быстро разорвала конверт и, стоя, начала читать письмо. Оно начиналось без всякого обращения: «Извините, что я до сих пор не отправил вам ваш “Дуэт”. Дело в том, что сестра моего ученика взялась во что бы то ни стало выучить его, и вот уже вторую неделю корпит над ним. Если вам эта пьеса не особенно нужна, позвольте мне ещё на какое-то время оставить её у себя…» Далее шло короткое описание жизни в деревне, потом разговор переходил на давно начатую переписку о писателе, умевшем тронуть своими словами не одну струну в человеческом сердце. Но письмо было недолгим: «Не удивляйтесь, если мои доводы на этот раз будут не слишком остроумными, потому что варварские звуки фортепиано и резкое сопрано, доносящееся из гостиной (разучивают ваш “Дуэт”!), мешают мне думать и портят настроение. Итак — до следующего раза!» В конце стояло неразборчиво нацарапанное начало фамилии.
Настя быстро прочитала письмо и положила его на стол, потом взяла и снова перечитала медленно, словно вглядываясь отдельно в каждое слово. Потом она ещё долго смотрела на письмо, не читая. Дальше положила его и начала ходить по комнате неровным шагом; временами останавливалась и прижимала руки к груди, будто сдавливая сердце. Остановилась у окна и смотрела в прозрачные сумерки. Слёзы застилали ей глаза, но она гордо и болезненно сдвинула брови и решительно отвернулась от окна.
Она села за стол, взяла перо и бумагу и приготовилась писать. Долго сидела, то поднимая перо, то опуская его, будто собираясь писать, но бумага оставалась белой, и на ней не было ни слова. Она вздохнула, дрожащей рукой тихо положила перо на стол, встала и вышла в тёмный сад. Тихо прогуливаясь по дорожке, она всё думала невысказанные, ненаписанные мысли-дума; невыплаканные слёзы тяжким грузом лежали у неё на сердце. Она всё думала, размышляла.
«Нет, я не могу писать ему. Что я могу ему написать? — Безжизненное письмо о всяких вопросах, о городских новостях, письмо, приправленное остроумными фразами, беззаботным юмором, — товарищеское, даже не дружеское. Но зачем мне это? Зачем мне эта гимнастика ума, когда душа моя стонет и рвётся от боли? Как только я сяду писать ему, я думаю только о том, что люблю его без меры, без края, что эта любовь — нож в моём сердце, — вырви нож из сердца, и оно зальётся кровью. Я думаю о том, что я навсегда несчастна: пока живёт любовь, она жжёт огнём; когда умрёт любовь, останется после неё мёртвое пепелище. Он не любит меня, и я несчастна; если бы он любил меня, мы оба были бы несчастны. Я знаю это и всё-таки его люблю, сама себя сжигаю этим огнём. Ничего другого я не могу и не хочу писать — и должна молчать, хоть сердце моё полно словами. Я должна молчать, должна отказаться от единственного утешения — писем от него, пусть даже этих коротких, равнодушных записочек. В его письмах нет ни одного тёплого, дружеского слова, хотя бы сказанного в шутку… Нет, я не хочу такого слова, брошенного в шутку. О, если бы я захотела, мне легко было бы услышать от него не одно такое слово — в шутку. Я не раз слышала, как он вёл шутливо-влюблённые разговоры с моими подругами, и так горько становилось на сердце, слушая их. Такой горькой комедии я бы не вынесла, и я благодарна ему, что он никогда не играл со мной в этот водевиль любви. Он относится ко мне холодно, но всё же с уважением. Он никогда не обращается ко мне с этим обидно-флиртующим тоном, может, догадывается, что это задело бы меня до глубины? Нет, не догадывается, просто… я не кажусь ему интересной игрушкой, да и нет у меня ни охоты, ни таланта для таких разговоров, это правда. Среди всех девушек только со мной он так себя ведёт — да ещё с ней, с другой… Да, он с нами говорит одинаково, но не одинаково говорят его глаза, и голос, произнося одинаковые слова, звучит по-разному… Что ж, может, если бы я рассказала ему свои муки, излила перед ним свою тоску, он нашёл бы и для меня доброе слово, слово утешения или хоть взглядом пожалел бы меня, ведь у него доброе сердце в гордой груди; он бы не высмеял мою любовь, потому что сам знает, что такое — безнадёжная любовь. Да, он знает это хорошо… но он гордо носит и прячет эту любовь от всех… Может, он дал бы мне слово утешения от чистого сердца, как дают кусок хлеба голодному нищему; только я скорее протяну руку за подаянием хлеба, чем за подаянием слова любви. Подаяние хлеба, говорят, жжёт руку, но подаяние слова любви — леденит душу. У меня хватит смелости умереть с голоду, не протягивая руки за хлебом…»
Темнота в саду стала гуще. Настя не любила оставаться одной среди тёмных деревьев — как всякому физически слабому человеку, ей была неприятна широкая тьма. Она быстро пошла в дом. Когда она подошла к столу, её взгляд снова упал на недавно прочитанное письмо. Она взяла его и хотела положить в шкатулку с письмами, что стояла на столе. Там было много писем, были и письма, написанные той же рукой, что и это недавно полученное письмо; их было немного, и почти все они были короткие; мало на каких стояла дата, но Настя хорошо знала, когда было написано каждое из этих писем. Вот коротенькая записка, самая первая, написанная в начале их знакомства. В ней Богдан спрашивал Настю, когда она будет дома (записка была городская), чтобы прийти разучивать вместе романс, который должны были исполнить где-то на небольшом дружеском вечере. Настя до сих пор помнит этот романс и ту первую репетицию так, словно всё это было вчера, а прошло уже четыре года. Это был романс Шумана «Ich grolle nicht»; они разучивали его вдвоём: он пел, Настя аккомпанировала на фортепиано.