Пан Густав Трацкий, старший сын пана Станислава Трацкого, владельца горного села Н., был личностью довольно своеобразной и немалозначительной в этой шляхетской семье. Его отец когда-то владел обширными землями в Конгрессовке, но, ввязавшись в восстание 1863 года, вынужден был затем эмигрировать и потерял всё. Лишь наследство, которое спустя несколько лет досталось его жене, спасло его от крайней нищеты и позволило купить это небольшое селение в горах Восточной Галиции. Густав Трацкий, родившийся за несколько лет до восстания, еще застал и сохранил в памяти отблеск той пышной и безмятежной панской жизни, которая шла до освобождения крестьян от крепостного права и до того краха, что принес его отцу мятеж. Контраст между тем беззаботным, обеспеченным существованием и последующим эмигрантским бедствием, кочеванием из города в город, глубоко врезался в его юную душу и породил в ней незгладимую ненависть ко всему, что стало причиной этой катастрофы: к любым восстаниям, революциям, бунтам — не только в области политики, но и в сфере мысли, чувства, дисциплины, к крестьянской свободе и к самим крестьянам. Горделивый аристократизм и религиозная фанатичность матери только укрепляли это направление его взглядов, давая ему две извечные и прочные опоры: родовую традицию и религиозную традицию. Отец, вечно занятый хлопотами, беготнёй, конспирациями, а позже — хозяйственными заботами по обустройству новоприобретенного имения в Галиции, имел мало влияния на формирование его взглядов.
Немногого дала ему и школа. Ум, с ранних лет пропитанный ядом зависти и ненависти, оказался чрезвычайно тупым и неспособным к обучению. Замечания и наказания, которые накладывали на него учителя за слабую успеваемость и дурное поведение с одноклассниками — особенно с крестьянскими и еврейскими детьми — не исправляли, а только еще сильнее раздражали его. С огромным трудом, просиживая почти в каждом классе по два года, переходя из гимназии в гимназию, выгоняемый то за выходки против учителей, то за публичные скандалы вроде разбивания окон у евреев, разгрома еврейских лавочек и прочее, Густав в конце концов окончил гимназию, потратив на это целых четырнадцать лет. И в университете поначалу ему шло не лучше. Уже в первый год он устроил скандал на каком-то вечере, за что выдержал два поединка, в одном из которых рассек противнику лицо от рта до уха, а в другом — отрубил ухо. С экзаменами дело обстояло не так просто, и вот лишь спустя семь лет университетской жизни, которая дорого обошлась отцу и заметно подорвала его финансовое положение, Густав вернулся домой, сдав все государственные экзамены и два ригороза, и, заручившись протекцией, получил обещание, что с начала сентября его примут на службу в наместничество с жалованием пока что 500 гульденов в год и с перспективой повышения до 800 гульденов после года службы.
И вот теперь, достигнув этой цели, Густав впервые ощутил, как тяжесть зависти, что доселе давила ему грудь, внезапно свалилась с его плеч — именно теперь, когда десятки и сотни куда более способных товарищей начали завидовать ему. Многие из тех, кто опередил его на несколько лет в учёбе, сдали экзамены summa cum laude и защитили докторские, теперь влачили жалкое существование в роли неоплачиваемых судебных практикантов, голодных кандидатов в адвокаты или нотариусы, либо как стажёры в финансовой дирекции, ожидая хоть какой-нибудь оплаты, словно у моря погоды. А он — презираемый всеми «слабаками», ненавидимый за гордость и нелюдимость — всех их обошёл! Его амбиции, до того времени не имевшие выхода и раз за разом терпевшие горькие унижения, теперь увидели перед собой ровное, открытое поле карьеры. Через год — канцелярист наместничества, через пять — комиссар при старостве, а через десять — староста. Таковы были первые шаги, которые он наметил себе. А дальше — обстоятельства подскажут. Если только эти первые шаги будут сделаны основательно и уверенно, то не стоит сомневаться — его будущее обеспечено.
Охваченный чувством этого блестящего будущего, пан Густав и дома проявил себя совсем не так, как прежде. Раньше он обычно хмурый, угрюмый слонялся по комнатам, не любил ни с кем разговаривать, не говорил, а будто огрызался, и хотя смотрел на все хозяйственные и домашние дела родных с какой-то высокомерной жалостью, но в дела не вмешивался и никому не навязывал своей воли. Вероятно, он ощущал, что в этом хозяйстве, подтачиваемом вечным дефицитом, словно червём библейская дыня, его собственная персона играет роль чуть ли не самого этого червя. Но теперь — другое дело. Теперь он мог выступить как полноправный господин, как самостоятельная экономическая сила — если не выше отцовской, то уж точно не уступающая ей.
— Прошу папу, — сказал он отцу через несколько дней после своего приезда, — я хотел бы составить себе представление о состоянии наших дел. Папа знает, я поступаю на службу в наместничество, так что, возможно, смог бы чем-то помочь в их улучшении. К тому же хорошо упорядоченные семейные дела — там, больше чем где-либо, основа карьеры.
Старый Трацкий уставился на него из-под нахмуренных бровей и выпустил изо рта такое облако табачного дыма, что от всей его головы осталось видно лишь щетинистый, встающий вверх хохол.
— О состоянии наших дел? — произнёс он. — Ну что ж, составляй себе, как хочешь!
— Но, может, папа будет любезен показать мне книги, счета?
— Книги? Счета? Никаких книг и счетов у меня нет, разве что записи тех денег, что я тебе и твоим братьям посылал.
— Это тоже надо просмотреть, — спокойно отозвался Густав, — но я имел в виду книги и счета по ведению хозяйства.
— Таких книг и счетов у меня нет.
— Нет? А как же вы ведёте хозяйство?
— Как умею, так и веду. Что сделали — то и сделано; кому надо заплатить — плачу; что нужно продать — сам продаю, меня никто не обманет. Ну а расходов, кроме как на вас и на выплату процентов, у меня, как знаешь, почти нет. Нечего и считать.
— Но, папа, не вести учёта — это уже полпути к развалу. Вы говорите что-то о долгах. Что это за долги? У кого взяты? Под какой процент? Каковы условия выплат? Ведь всё это нужно точно знать и заранее рассчитывать каждый крейцер, если вы не хотите оказаться с торбой за плечами до тех пор, пока мы не сможем вам помочь.
— Спасибо тебе за добрые намерения, — сказал с раздражением пан Трацкий, — но я надеюсь на Бога, что в твоей помощи нуждаться не буду. Проживу и без неё, как и прежде жил! Если бы только ты перестал сосать из меня кровь, я бы сам со всем справился.
— Прошу папу, пусть не сердится, — сказал Густав с возвышенным, даже слегка снисходительным спокойствием. — Прошу помнить, что дело касается не только вас, но и мамы, и сестры. Не забывайте, что она ещё девушка, её нужно выдать замуж, и по возможности — хорошо выдать! Полагаю, вы согласитесь, что я, как старший сын, теперь уже не только совершеннолетний, но и полноправный (Густаву как раз исполнилось 29 лет), имею право вникнуть в наши семейные дела, интересоваться ими и по мере сил заняться их упорядочением. Не спорю, что до сих пор я был для вас обузой, тяжёлой обузой, и никогда не забуду, сколь многим обязан вам за то, что вы так терпеливо и с самоотвержением несли этот груз (при этом он поцеловал отца в руку), но с сегодняшнего дня всё должно быть иначе!
Пан Трацкий удивлялся, слушая эту речь. Он никогда не ожидал от Густава такой энергии и такой хладнокровной выдержки. Как человек слабого характера, склонный скорее к мимолётным вспышкам под влиянием чувства, нежели к устойчивой, систематической, заранее продуманной работе, он легко поддавался любому проявлению волевой настойчивости. Поэтому и теперь он не стал спорить, отдал сыну ключи от бюро, которое служило одновременно и кассой, и сказал:
— Ну что ж, я не против. Вот ключи; в верхнем ящике бюро лежат все бумаги, контракты, квитанции, расписки, инвентари — изучай их сколько хочешь. Внизу — наличность, налоговые и банковские книжки. Посмотрим, что ты из этого всего сделаешь.
Густав взял ключи, не обратив внимания на явную укоризну, звучавшую в голосе отца, ушёл в кабинет и заперся там. Старик долго сидел на веранде, покуривая трубку и глядя на закрытые за Густавом двери. Сначала он подумал, не добивается ли сын от него денег таким аллегорическим способом, и почти надеялся, что Густав, убедившись, что в кассе всего 150 гульденов, сразу же выйдет обратно. Но он ошибся. Прошёл час, затем второй — Густав не выходил. В кабинете было тихо. Позвали к кофе. Трацкий тихо вошёл в кабинет. Густав сидел за столом и писал. Отец подошёл к нему и заглянул через плечо; перед Густавом лежал целый лист, покрытый цифрами, рядом — аккуратно рассортированные кучки: различные записки, квитанции, помятые и потрёпанные контракты, расписки, долговые записи, банковские уведомления и налоговые бумаги. Что-то вроде стыда, а может, и страха охватило пана Трацкого при виде этих бумаг — немых, но неоспоримых свидетелей его хаотичного и беспорядочного хозяйствования.
— Ну что, сынок? — спросил отец.
Густав не ответил, бормоча под нос цифры, которые то складывал, то вычитал.
— Лад получается? — снова спросил отец.
— Прошу папу не мешать, — коротко ответил Густав и продолжил бормотать.
— Но зовут к кофе, брось пока! — сказал отец. — Потом досчитаешь.
Густав не сразу прервался, сначала свёл какую-то немалую сумму.
— Ну что? — повторил свой вопрос Трацкий. Работой Густава он и вправду заинтересовался. До сих пор он, хоть и с трудом, но всё же как-то сводил концы с концами — как говорится в сказке, полы подрезал, а ворот латал. Но давно уже потерял учёт и порядок в этом деле, хозяйствовал наугад, на волю Божью, из года в год надеясь то на особенно хороший урожай, то на более выгодную продажу откормленного скота, на лучшие цены на сено — и если один расчёт удавался, то другой неизбежно подводил. С виду казалось, что расходы не подрывают основы хозяйства, что вот-вот удастся купить молотилку. Но взяться за точный расчёт, сопоставление реальных активов с пассивами, за наведение порядка в этих кучах записок, пожелтевших и помятых бумаг, за выявление ошибок прошлого ради избежания ошибок будущего — на это у старого Трацкого не хватало ни смелости, ни терпения.