Но в ту минуту поднялся с земли Вовкун, который до сих пор сидел молча, будто онемев от боли. Он выпрямился и с выражением глухой злобы и ярости встал у паничей на пути.
— Нет, панове, — сказал он хриплым голосом, — так честные паны не поступают! Человека застрелить в горах — и разбойник сумеет! А ещё хотите нас тут обоих оставить! Нет, так не пойдёт! Убили моего товарища — так берите его с собой, хороните или сварите да и съешьте!
Слова эти были сказаны таким твердым голосом и с такой решимостью, что обоих паничей, особенно при виде этого великана и силача, будто мороз по коже прошёл.
— Но... но... — пробормотал, отступая, Эдмунд, — он будет здоров, с ним ничего не случится.
— Будет здоров! — возмутился Вовкун. — Но сами видите — шага ступить не может! Мы люди подорожные. Куда ж нам деваться?
Его нужно стеречь, лечить, — что я здесь, посреди лесов, сделаю?
— Видишь, Мундзя, видишь, что ты натворил! — сказал Тонё, а потом, обернувшись к Вовкуну, добавил:
— А куда вы направляетесь?
— Это уже наше дело, — сказал Вовкун. — Далеко идём.
— Ну, знаете что, идите в наше село и спросите дорогу к двору, к дидичу. Я там всё улажу, чтобы вас где-нибудь приютили, пока он не поправится.
Лицо Вовкуна всё ещё оставалось суровым, хоть в глазах и мелькнули две яркие искры.
— А вы, панове, с двора?
— Да, мы сыновья дидича!
Вовкун поклонился Тонё.
— Прошу, вельможный панич, скажите мне, как вас звать?
— А тебе это зачем?
— Ох, вельможный панич, — с поклоном и печально сказал Вовкун, — не гневайтесь, что скажу! Придёт бедный жид к воротам, а там слуги, дворня: "Чего хцеш, жидзе?" — это у них первое слово. А жид скажет: "Меня один пан прислал", — так его сразу спросят: "Что за пан, зачем послал?" А не сможет жиденок сказать — сразу в загривок и за ворота!
Улыбнулся Тонё от такой речи; особенно смешным казался огромный и мощный Вовкун, когда он съёжился и корчил из себя беднягу-сироту.
— Ну-ну, не бойся, у нас такого не бывает, — сказал Тонё. — Скажешь, что панич Тонё велел тебе прийти — никто тебя не прогонит. Ну, а ты справишься с этим калекой?
— Не знаю, вельможный панич, — поклонившись, сказал Вовкун, — наверное, придётся нести его на плечах.
— А может, он хоть немного сам дойдёт? — сказал Тонё.
Гава, который до сих пор катался по траве и то стонал тише, то громче, снова завыл при этих словах. Вовкун только покачал головой.
— Придётся нести бедолагу, — сказал он.
— А может, перевязать ему рану? — предложил Тонё. — Я в этом не силён, но если нужно, помогу.
— Не надо, не надо, — поспешно сказал Вовкун, — я сам это сделаю. Спасибо вельможному паничу за милость!
— Ну, если так — хорошо! — сказал Тонё. — Мы пойдём и приготовим место, а вы приходите. А может, послать за вами фуру?
На эти последние слова Тонё не дождался уже ответа. Вовкун опустился на колени возле Гавы и начал осматривать его рану, а Эдмунд с выражением нетерпения, дёргая Тоня за рукав, потянул его с собой вниз, на лесную тропинку, что вела к селу.
— Ну, скажи мне, дурная ты голова, что на тебя нашло, что ты так вывалился перед этими жидами и наобещал им горы? — с укором воскликнул Эдмунд, когда отошли на несколько десятков шагов.
— Да побойся Бога, Мундзя, — сказал Тонё. — Человек подорожный, искалечен по твоей вине.
— Искалечен! Ха-ха-ха! — рассмеялся Эдмунд. — Может, одна дробина его царапнула, кровь пустила, а жидюга ей специально обмазался — вот тебе и вся «рана»!
— Грех тебе, Мундзя, так говорить, — сказал Тонё. — Зачем бы он это делал?
— Зачем? Ой, голова! Видит — паничи, и думает: «А дай-ка я сделаюсь калекой — может, что выжму». Я бы всё отдал, лишь бы они не заявились ко двору, где им придётся сказать, кто они, откуда и зачем, а главное — показать раны.
— Ну, не заявятся — и хорошо, мы ничего не потеряем, — сказал Тонё. — Но бросать их нельзя было.
— А я думаю, что если явятся, — сказал Эдмунд, — то просто надо спустить на них псов или велеть слуге дать им по затылку на прощанье.
Тонё с удивлением посмотрел на красиво очерченные, розовые и нежные губы брата, с которых вылетали такие дикие, нелюдские слова.
— Не понимаю тебя, Мундзя, — сказал он через паузу. — И не понимаю, зачем ты стрелял в того жида?
— Я?! — вспыхнув, ответил Эдмунд.
— А кто же? Я издали видел, как ты прицелился в него, и только собрался крикнуть — а ты уже выстрелил. Мундзя, да ты мог его убить!
— Убить?! — вздрогнул Эдмунд и побледнел. — Вот уже сразу: убить! Я целился в икры и уверен, что попал именно туда. У меня рука точная, да и мой лефош не промахивается. А что тот жид стоял, как столб, прямо на кургане — сам виноват. Ну, так и зачесались руки: дай-ка, чтобы почесался!
Тонё только пожал плечами в ответ на такую тираду. Они молча пошли по тропинке и вскоре исчезли в тёмной лесной чаще.
А тем временем жиды присели на поляне, подождав, пока паничи уйдут. Между ними шёл тихий разговор.
— Ну, что ты, Гаво, — прошептал Вовкун, — сильно ранен?
— Вроде нет, — сказал Гава. — Вот тут в икре что-то покалывает, но кровь уже перестала идти.
— Ну-ка, покажи!
Вовкун осмотрел раненую икру. Дробинка прошла сквозь кожу, пустила кровь, но сразу вышла и застряла в голенище сапога. Рана была пустяковая. Вовкун промыл её водой из близкого источника, перевязал тряпицей, и Гава мог вполне нормально идти, хоть и слегка прихрамывая.
— Ну что ж, — сказал Гава, — пойдём ко двору, как нам панич велел?
— Конечно, пойдём, Гаво! — сказал Вовкун. — Это же начало нашего гешефта! Мне кажется, очень удачное начало. Сразу можем начать с самим дидичем — это уже половина успеха!
— А если увидят, что я здоров, — сказал Гава.
— Ха, да кто увидит? — воскликнул Вовкун. — Они же все нежные паны. А ты только будь хорошо измазан кровью, охай и стогни — никто и не подойдёт! Главное — чтобы дали нам приют и еду на несколько дней, чтобы мы сами не тратились. А я ещё с этого добродушного панича кое-что вытяну! Хорошо идёт, Гаво! Пойдём теперь в лес, насобираем и нажарим грибов, посидим пару часов, чтобы они подумали, что ты не можешь двигаться, — а остальное оставь мне!
__________________
* «На лоне природы».