По вершине полонины, тропинкой, что вела через Дил из Дрогобыча лесами и оврагами к селу Н., шли два пешехода. Тропинка вилась перед ними зеленой полосой. Небольшая полонина, со всех сторон ниже окружённая лесами, улыбалась им тысячами душистых цветов, трав и всякой зелени, приветствовала их таинственным кукушкиным кукованием из чащи, криком соек, стрекотом больших горных кузнечиков, которые, пока сидят в траве, — чёрные и невидимые, а когда подойти ближе, то взмывают, расправляют широкие алые крылышки и, громко и мелодично лопоча ими, перелетают несколько шагов и снова исчезают в пахучей зелени.
Вокруг пешеходов было полно того могучего очарования летней горной природы: ароматов, зелени, свежести, тепла, кукования, шелеста и тех летучих кузнечиков, что, словно живые огоньки, каждое мгновение вырывались у них из-под ног из травы и с треском разлетались в стороны. Природа улыбалась им всей своей сущностью, расстилала перед ними с вершины полонины чудеснейший вид, который редко можно встретить даже в наших благословенных Карпатах: панораму громадных вершин, высоких и низких, то покрытых буйными, ещё не истреблёнными лесами, то пёстрых от овец, быков и коров, что, словно разноцветные бобы, пересыпались и смешивались по темно-зелёным скатертям склонов. Свежий крепкий ветерок, что тянул с тех далёких вершин, доносил до слуха пешеходов лёгкий перезвон колокольчиков, трубные сигналы пастухов и тоскливый плач трембиты.
Но, кажется, пешеходам было не до красоты природы, и когда они, запыхавшиеся и обливаясь потом, скользя на каждом шагу по твёрдому, блестящему и скользкому мху под ногами, вскарабкались на вершину полонины и тут же упали на зелёную скатерть, словно сразу утонули в душистой зелени, — то сделали это лишь от усталости, а не ради того, чтобы любоваться природой.
На первый взгляд они были совершенно не пара. Один — мужик, громадный, как обруч, широкий в плечах, как дверь, с руками и ногами такими же мощными и большими, как у старого медведя, рыжий, с серыми глазами и с выражением какой-то тупой злобности; другой — невысокий, смуглый, вертлявый и ловкий, с любопытным взглядом ящерицы и с крепкими скулами хищного зверька, который, как говорят, «если не укусит, то напугает». Оба были евреи. Это было видно по завитым пейсам, редким небритым бородам, коротко стриженым головам, покрытым засаленными ярмурками — фетровые мягкие чёрные шляпы они, запыхавшись, поснимали и бросили рядом в траву, — а также по длинным чёрным шёлковым бекешам, которые, как и всё их платье, ясно свидетельствовали о множестве пережитых бурь и приключений.
— Послушай, Вовкун, — начал, отдышавшись, меньший еврей, не шевелясь с места, где лежал пластом, как полено, — послушай, милый, что-то мне подсказывает, что не сделаем мы тут хорошего гешефта.
Силач, которого звали Вовкуном (наверное, по-писаному он был Элькун, но товарищ называл его так, как его «перекрестили» мужики), не ответил ничего, лишь резко дёрнулся в траве, словно здоровенная щука в омуте, когда поблизости заметит стаю плотвы, и пробурчал что-то себе под нос — то ли «чепуха», то ли просто неразборчивое ворчание.
— Ты не принимай это как дурное предзнаменование, — поспешно добавил меньший еврейчик, будто желая усмирить гнев товарища. — Просто боюсь нового места. Я тут никогда не бывал, людей не знаю...
— Бойков не знаешь? — сердито рявкнул Вовкун.
— Бойков-то знаю, но только тех, что на торг в город приходят. Там я с ними хорошо умею управляться. Там они тихие и смирные, как ягнята.
— Везде такие! — отрезал, словно печать поставил, Вовкун.
— Эй, Вовкун, не полагайся ты так уж на свою силу! — качая головой, сказал меньший еврей. — Можем и тут обжечься, как в Бориславе.
Вовкун вскочил, как ужаленный.
— Нет, Гава, — вскрикнул он, — перестань мне говорить про Борислав! Что с воза упало — то пропало!
— А всё же не мешает посмотреть, куда и как оно упало. Может, и твоё село в ту же яму свалится.
— Мелешь ерунду, Гава, — рявкнул Вовкун. — В Бориславе ни ты не виноват, ни я не виноват. Виноват Борислав, виновата наша проклятая удача!
— А ты, Вовкун, не чепуху ли это сказал? — обидчиво ответил Гава. — Наша удача! А ну-ка, взглянем поближе на эту удачу! Жили мы себе, не зная друг друга. Я торговал чепцами, шубами, тряпьём и чёрт знает чем ещё, а ты рос в лесах среди гонтарей, плотников и столяров, а потом занялся торговлей лесом. Так ведь я говорю?
— Ну, и что с того? Я и сам это хорошо знаю!
— Подожди, Вовкун, — продолжал Гава, приподнявшись и подперев голову локтем, — нужно точно обдумать, как всё было, тогда, может, поймём, почему мы в Бориславе прогорели. Встретились мы на ярмарке в Стрые, познакомились, разговорились. Каждый стал рассказывать свои приключения. Конечно, оба жаловались на трудные времена, на плохой заработок, — это уж заведено, чтоб никогда не хвалить того, что имеешь. Правда ведь, Вовкун? Хотя ведь и у тебя, и у меня тогда дела шли неплохо!
Вовкун только кивнул и буркнул под нос что-то вроде и «ага», и «чёрт бы побрал». А Гава, как пиявка, впиваясь в больное место воспоминаний, тянул дальше свою нить.
— А тогда Борислав только начал расцветать, разрастаться. Тысячи евреев наживали состояния на нефти. Гул и шум от Борислава гремели на всё Подгорье, что уж говорить — на весь край. Не было такого еврея, которого бы не захватила та горячка. Вот и не удивительно, что и мы оба, будто сговорившись, заговорили о Бориславе. Ты бывал там с лесом и присматривался к делам, и я бывал со своим товаром и не раз делал там хорошие гешефты. Говорили, говорили, и чем больше мололи про тот Борислав, тем он казался нам слаще, заманчивей. Ну прямо как мёда лизнуть! Не забыл этого, Вовкун?
— Тьфу на тебя! — крикнул Вовкун, мечась в траве, как зверь в силках. — Зачем ты вцепился в тот проклятый Борислав? Что тебе за удовольствие — мучить меня? Лучше бы я не знал его и не слышал о нём!
— А ты думаешь, мне приятно сейчас вспоминать о нём? — ответил Гава. — Разве я меньше тебя потерял? Ой, Вовкун! У меня сердце разрывается, когда я думаю, что потерял все свои деньги! Две тысячи ринских, Вовкун, ведь это капитал! Ты только подумай, я двенадцать лет их собирал, ой, как же тяжело собирал! Ни одной ночи не доспал, обедов не доедал, бегал, вертелся, дурил мужиков, подлизывался к жандармам, — ой, тяжело вспоминать все те ухищрения, которыми я добывал каждый грош! Берёг их, лелеял, радовался им, как собственной душе! Две тысячи ринских — да это же капитал, Вовкун! Я мог бросить весь гендель, взять в аренду село, ссужать мужикам деньги под проценты и жить, как пан! А теперь...
И Гава оборвал бурную речь и, уткнувшись лицом в землю, горько зарыдал.
— Гава, Гава! — отозвался Вовкун уже куда мягче. — Ну, опять ты начал? Ещё не наплакался, не настрадался? Думаешь, поможет тебе это? Слёзами вернёшь хоть крейцер из потерянного капитала?
— Знаю, знаю! — всхлипнул Гава, не отрывая лица от земли. — Но что я могу поделать, если сердце разрывается каждый раз, как вспоминаю о деньгах! Просто сердце разрывается! Не могу вынести, как мне их жалко!
И вдруг, вскочив, он сел, лицо его оживилось, глаза заблестели, ещё мокрые от слёз, и он, яростно размахивая руками, заговорил, словно горох посыпал:
— Да как же! У меня — две тысячи наготове, у тебя — с полторы! Как же с такими деньгами, да с крепкими руками, да с молодыми головами — не попытать счастья, не кинуться в водоворот, чтобы и себе поймать жирную рыбку? Купили целый морг земли за большие деньги, сразу начали пять скважин — мол, если не в одной, так в другой будет наше счастье. Полгода мучились, зарыли свои деньги — ни капли нефти! Ладно? Продали одну скважину и четверть участка, заработали на них и снова вложили всё в оставшиеся три — с тем же успехом. Продали вторую скважину и ещё четверть земли — хоть и не заработали, но всё же получили пятьсот ринских. Пятьсот ринских за наши с половиной четыре тысячи, Вовкун!
Ой, голова трещит! Хоть бы это спасло! Нет, ты как упёрся, так, как вол лбом: копать да копать!
И то закопали! Остатние скважины никто уже и покупать не хотел. Еле как, с огромным трудом, втянули туда в компаньоны Германа Гольдкремера, а по правде — стали сами себе дешёвыми рабочими. И доработались так, что чуть живы остались!
И Гава умолк, с укором глядя на Вовкуна. Тот лежал на животе, подставив солнцу свои широкие плечи, а голову сложил на разведённые по траве локти. Рукава его бекеши разлезлись на локтях, и из них выглядывала грязная рубаха из пёстрой миткали. Казалось, он задремал во время этой горячей речи, но, когда Гава умолк, он медленно повернул лицо к нему и спросил:
— Значит, Гава, по-твоему, во всём я виноват?
— Бог с тобой! — вскрикнул Гава. — Разве я это сказал?
— А ведь жалуешься на моё упрямство! Ой, Гава, Гава, хоть ты и умный, но вижу — тебе ещё многому учиться надо! Где ты видел, чтобы кто-нибудь в этом мире довёл до конца хоть какое-то дело без упрямства, без настойчивости? У меня такой характер, что как уж за что возьмусь — зажмурю глаза, сожму зубы и пру, пока сил хватает! А как начнёшь в разгаре дела думать, размышлять, гадать — то страх тебя проберёт и руки опустятся.
— Не о том я, не о том говорю, Вовкун! — с болью крикнул Гава. — И вовсе не в упрёк тебе! Ведь я не забыл, что если бы не ты, то меня бы уже не было на этом свете. Ты вытащил меня из той проклятой ямы, в которой мы, вместо нефти, докопались до такого источника воды, что чуть не утопил нас на месте. Ой, Вовкун! В ту страшную минуту, когда вода хлынула из-под ног, когда одновременно края нашей ямы начали осыпаться, подпорки трещать и валиться, когда мне казалось, что весь мир рушится над нашими головами и спасения нет, тогда, помню, среди этой смертельной паники вдруг мелькнул у меня в голове тот тихий ручеёк, спрятанный между лозами и вербами, в котором я ещё мальчишкой любил ловить раков.