Как в одну подуешь, то конёк свистел. А зажимая пальчиками другие дырочки, можно было менять голос.
Вот и был первый Николкин язык. А его, надо сказать, цыганские дети понимали превосходно.
Очі темнії, очі чорнії,
Очі дивнії, пречудовії!
Лилось над цыганским табором.
Это те песни, что пелись для всех.
А что для себя – это великая загадка. Что они пели меж собой, какими песнями рома, например, воспитывают своих детей – они свято оберегают эту тайну от других.
Никто никогда не слышал их, например, детских песенок, сказок, легенд или присказок. Народ бережёт эти свои тайны, чтобы другие не проникли в секреты, ведь тогда может рассыпаться их ядро, разойдутся они по другим народам, странствуя среди них. А так – дитя с малых лет тянулось лишь к своим, потому что там только его и понимали.
Ти чаменда, ти чаменда,
Парламуна, ти чаменда!
И разговаривали они как-то странно – с придыханием, длинными фразами, почти музыкальными, казалось, что разговор может в любую минуту сорваться на песню, такую же переменчивую и капризную, как и цыганская кочевая судьба.
О чём они говорили и пели неизвестным языком – непонятно, однако ясно, что самый маленький их щенок видел мира куда больше, чем все кролевчане вместе взятые.
Там, на горі, цигани стояли,
Стояла-думала,
Циганочка молода!
Вот так и Николка не заметил, как стал там своим.
Никто его не обижал, никто не считал чужим, играли все гуртом, старшие и младшие, тут много было и младенцев, которые разговаривали. Верно, не лучше Николушки.
Ну и что с того, что он петь не способен? Зато отлично умеет танцевать, так, что и старшие ромале заслушаются – как ловко отплясывает этот белобрысый приблуда.
Так что его и калачом не отманишь от цыганского табора.
Бывало, и мама зовёт, зовёт его, пока старшие цыганчата не возьмут мальца под руки да и не отведут к родной матушке.
– Пойдём уж, Николка, у тебя ж свой дом есть.
Тот мотает головой, что не хочет.
Однако тут мать имела секрет, знала, чем подманить малого.
– А пойдём, будем дома ткать.
То есть творить чудо – из простых нитей создавать затейливые узоры.
Которые и не поймёшь, откуда берутся – будто и ниоткуда, глядишь – и уже целая череда ярких цветков.
К этому чуду в семье все имели талант.
Но про главную Николкину тайну никто и не догадывался – ведь стоило лишь застучать ткацкому станку, как на пороге появлялась девочка Валя, которая, наверное, хотела перенять их семейные секреты мастерства.
Да их никто и не прятал – все в Кролевце были ткачами, и каждый владел своими секретами. Однако у Лукашей они были, наверное, веселее, потому что тут всегда находилось удобное место для девочки, чтобы лучше видеть работу.
Ведь у мамы Вассы были ещё и чудесные песни к такой работе – и дети зачарованно смотрели, как мелодии умело переливаются в тканые узоры.
Вот тебе и секрет!
Коврик ткётся – одни песни звучат, а фартучек – совсем другие.
За тем никто и не замечал, что Николка чаще смотрит не на ткание, а на свою маленькую подружку.
Играть с ней на улице не выходило – там бы дети высмеяли его. А тут, в собственной хате, он осмеливался украдкой поглядывать на неё – какое же красивое личико, красивее, чем крылышко у любого мотылька!
И за солнце, бывало, красивее, то есть ярче...
А сколько счастья было у обоих, когда им поручили ткать крайку.
Тут уж Николка немел, когда их пальчики соприкасались. И как из тех прикосновений возникали на ткани яркие узоры, словно слова лишь им двоим известного языка...
А крайка тянулась и тянулась, и, видно, не будет ей конца и не будет ей края; ещё миг – и вместо узоров пойдут буквы и слова волшебного языка любви. Так будет вечно?
Пока родители Зелинские не звали свою дочь домой.
Но ленточка крайки ещё долго тянулась сквозь Николкину ладошку, и в каждом коленце тканого узора мальчику чудились пальчики девочки.
Но так бывало нечасто, потому что у девочки Валечки всегда хватало домашней работы: то прясть, то гусей пасти.
Так что чаще он, как следует поев, мчался со всех ног туда, куда звали кузнечные молоточки и чарующий пьянящий цыганский гомон.
Яркая, необычная их жизнь – словно дивный, сотканный за морями, за горами, ковёр. Такой, какого сроду не создадут и лучшие местные ткачи.
Не гнали его. Песни – их, а танцы – Николкины. Жизнь, как сплошной праздник. Бежал к ним напитаться свободой. Хочешь – танцуй, а не хочешь – то и не надо.
И вот одного такого вечера семья Лукашей не заметила, лёг ли спать малый Николка, или нет; а утром все всполошились – малого нигде не было видно.
Кинулась Васса за хату, за крапиву – а нигде её Николушки нет.
Тогда помчалась она на высокий холм, туда, к цыганскому табору – а там пусто, ни шатров, ни палаток, ни цыган – один только колодец от них остался.
Ещё к вечеру все цыгане снялись с места и куда-то подались.
Где тот табор теперь?
Помчались Лукашевы родственники по окрестным сёлам, и уже где-то разузнали на дорогах, что слышали люди, будто кто-то видел цыганские кибитки, и из одной неожиданно выглядывал белобрысый ребёнок...
Ай, дару-дару-нинай-най,
Ай, налу-налу-нилай-най-лай!
Вот так теперь и жили, без Николушки.
И уже некому было больше дядьке Дмитрию читать взрослые книги.
Да и девочка Валечка Зелинская почему-то больше не приходила к ним учиться ткать.
Такого счастливого ребёнка в кибитке не было – ведь теперь, едучи, мог Николка каждую минуту видеть новые картины.
Что шаг коня – то новый пейзаж, какими так богата Украина.
Как дорога пойдёт вниз – так обязательно будет река или озеро, как налево – так и лесок или гай; как направо – так и дивное душистое поле.
К цыганской работе его не принуждали – что возьмёшь с немого ребёнка? Пусть себе молча хворост для костров собирает или воды свежей принесёт.
А больше всего с него пользы, что он такой белокурый, хорошенький, что на нём каждый глаз отдыхает. По такой русой головке ладонью проведёшь – сразу тебе легче становится, радостнее. Потому что он такой утешный, милый, никогда не кричит, не визжит, как все другие здесь ребятишки.
А самое большое счастье для малого началось, когда цыганская валка въехала между высоких гор.
То уж такое диво, какого никогда не встретишь в Кролевце. Да и даже под самим Глуховом такого сроду не увидишь.
И небо переменчивое – тут тебе то облака, то солнце, то дождь, то ветер.
А как далеко отсюда видно – кажется, оглянись назад – и увидишь всю Украину, которую промандровал...
Не прошло и двух лет, как весь Кролевец поразила великая новость – маленький русоволосый цыганёнок пришёл назад, и когда вошёл в родной дом, то никто его не узнал.
Пока не вскрикнула Васса, которую он, подбежав, обнял.
Сколько сердешная женщина перемучилась! Уже понемногу и надежду была потеряла увидеть своего меньшенького.
Все кинулись его отмывать – да где там! Такую загар никаким мылом не ототрёшь.
Сбежались все окрестности, чтобы собственными глазами увидеть такое чудо – Николка Лукаших сбежал от цыган и сам прошёл опасные послевоенные дороги назад в родной город.
– Как это он дорогу назад нашёл? – удивлялись соседи.
Как? Да очень просто – он крепко запомнил все дороги, все местечки и сёла, которыми проехал.
Не успела родня очнуться от первого счастья, как остолбенела от второго: Николка начал наконец говорить!
Да очень легко и бойко!
Он быстро-быстро рассказывал, что видел, что слышал от людей по дороге, особенно ловко он описывал самое большое диво – высокие Карпатские горы и славных гуцулов, что там жили.
Тут уж все онемели по-настоящему.
Потому что не смогли понять ни единого слова – ведь малый Николушка бойко тараторил... по-цыгански!
– Вот это да, – выдохнул наконец дядько Дмитрий. – Чтобы дитя первые слова сказало не по-нашему...
Отец Алексей, утирая слёзы радости, откинул:
– Это, наверное, как и ты, цыгане хорошо ему свои книжки читали.
Все смеялись.
А особенно Николка, уставший с дороги, но счастливый, что снова нашёл свой род.
– Теперь, – сказала мать, – надо нам в семью поискать переводчика, который бы с цыганского языка всё то нам перевёл.
Однако, как оказалось вскоре, нужды в этом не было никакой – очень быстро Николушка овладел и родной речью. Дядьковы книги проявили свою большую пользу, малый научился их читать ещё до того, как пошёл в школу.
– А я же говорил, а вы не верили, – объяснял каждому Дмитрий о том, что он один был, кто не сомневался в маленьком немом мальчике. – Потому что какие у него глаза! Да сроду таких глаз у безтолковой дитяти не будет.
В этом домашнем шуме и вихре Николка изо всех сил искал глазами другие глаза – своей маленькой подружки Валечки.
И с трудом нашёл их – заплаканные, зарюмсанные. Она выглядывала сквозь толпу, битком набитую в хату.
В школе маленький Николка удивлял всех ещё и тем, что легко усваивал иностранные языки.
Ну, например, польский. Так что тут удивительного, если у малого было полным-полно родственников-поляков.
Или молдаван заслушаешься – а их речь певучая, так очень лёгкая – да это ж почти итальянский, какие тут проблемы?
Немецкий учил в школе, учил и у местных немцев – он совсем не трудный, похож на еврейский, на котором тогда тараторил чуть не весь Кролевец.
Ведь Кролевец – это ж центр Вселенной.
Где ты ещё услышишь белорусский? А татарский? Ассирийский? Где ты его узнаешь, как не от здешних чудесных сапожников? Греческий – это от колонистов. Сербский попадался, потому что ещё были остатки бывшей Новой Сербии в Украине.
И самое удивительное, что в каждом таком языке слышался Николке отголосок украинского. Это ж диво-дивное, сколько там, в чужих, казалось бы, языках есть много общих слов?
Ну почему этого, кроме него, никто не замечает?
Вот взять, например, такие слова как казан, базар, или даже майдан. Так же самое будет и по-татарски.
Самое удивительное, что нелюбимое, обидное слово хохол по-татарски означает сын неба.
Или взять, например, французский.
Как-то в школе затеялась детвора играть на балконе в любимую кролевецкую игру – середугу.
Николушка прыгнул поверх друзей, но слишком, так что перекатился через перила – и даже Борька Черняк, и сам Лёнька Череватень не смогли удержать его, вцепившись в рубашку – треснула она, и упал вниз несчастный дружок...
Ещё и ногу сломал.
– Пусть лежит, – утешал родителей дядько Дмитрий, – слава Богу, с такой ногой хоть снова за цыганами не сбежит.
А куда теперь отсюда он сбежит, если чуть не каждый день его навещает дивная девочка Валечка.
Почему-то отворачивает от него глаза.