ЕЩЁ ОДИН ВЕЛИКИЙ НЕМOЙ
– Николка, ау! Беги-ка скорее к вареникам!
Ни звука в ответ.
– С вишнями, Николушка, твои любимые!
Позвала Лукашиха своего младшего сына и вытерла слезу.
Почему?
Ведь малого не надо было долго ждать, он всегда был где-то возле хаты, а не шлялся бог весть где.
Вот он уже и топочет и улыбается маме.
Вылезает на высокий табурет, берёт вареничек. Надкусывает сперва осторожно. Цедит вишнёвый сок, а потом уж откусывает – не каждый взрослый человек так важно ест. Но Николка всегда удивлял старших сообразительностью.
Так почему же мама всякий раз плачет, зовя его?
Беда была в том, что от рождения он не говорил. Бормотал что-то непонятное, а хоть бы слово какое от него услышали – такого никогда не бывало.
Порой родителей охватывал страх – а слышит ли он их? Потому что, бывало, играясь сам с собой, так увлекался, что весь мир вокруг будто переставал существовать.
Нет, всё-таки слышит – особенно, когда зовут к вареникам.
Какая же дитина их не хочет? Когда, кроме них, лакомств и так немного – война, так называемая гражданская, ещё не закончилась, а бед от неё хватало. Вот и сладостей только столько, сколько придумает мама. Ну, ещё мёдовые пряники да бублики.
Однако бывало, что и этим его не дозовёшься. Пойдёт мама тогда искать – ну где же он?
А он сидит за хатой и за облаками следит, как они гуляют небом и клубятся.
Вот так мама станет за углом. Глядит на своего меньшенького и грустит: и что там у него в голове такого важного, что и вареньем не докличешься?
Это ж только подумать: варенье со свежей пенкой, которая вся малышу достаётся.
Это ж аромат от него по всей улице такой, что ах.
Все дети лакомятся, а Николка сидит себе, в небо глядит да на облаках гадает.
Только дядько Дмитрий, мамин брат, защищал малого.
– А зачем это много болтать? Сейчас за язык новая власть, знаешь, что может сделать? То мы лучше почитаем что-нибудь из старых книжек.
Он сажал Николку к себе на колени и разворачивал толстую "Энеиду", выискивая там то, что было бы малышу понятнее.
– Да что ты ему это читаешь, коли он и простой речи не понимает, – сердился каждый раз отец.
– Нет, – не соглашался Дмитрий, – простая речь, может, ему и неинтересна. А вот художественное слово имеет большую силу, так, может, и на малого как-то подействует...
Отец бы спорил, однако с удивлением смотрел, как его малый зачарованно глядит на буквы, водит пальчиком по строкам, будто что-то там понимает.
На самом деле Николке очень странными казались те узоры букв в книге – строки, словно на славных здешних кролевецких рушниках, только мельче.
А над ним уже гудел ласковый дядьков голос, который часто срывался на смех.
– Вот так учить ребёнка, – смеялась мама, – разве ему такое можно?
– Да он всё равно ничего не понимает, – успокаивал отец, – слишком мал он ещё до этого.
Чтобы не сказать: слишком неудачный...
– Ничего, может, он что-то из этого поймёт. Так или иначе, но всё равно надо всё время говорить с ним, – настаивал дядько Дмитрий.
– И обязательно из книжек?
– А из чего же ещё? Ведь мудрее, скажу вам, ничего над книгой нет.
И дядько ласково и упрямо читал дальше, мурлыча незнакомыми словами.
Пока отец не заметил, что дитя водит пальчиком по строкам, будто пытаясь вколупнуть их.
– Ты смотри, – удивлялся он, – ещё гляди, читать научится раньше, чем говорить.
– Дал бы Бог, – вздыхала мать.
Мальчику, правда, больше всего нравилось быть в центре внимания, которое создавал нежный дядьков голос – он то ворковал голубем, то шептал, словно пчёлы в улье. То вдруг замолкал – это всегда перед тем, как рассмеяться.
– О, люди жили, – вытирал слезу радости он.
Потому Николка нетерпеливо ждал, когда придёт дядько и принесёт какую-нибудь новую книжку.
Где ждал? Да за хатой, там была белая стена, потому и солнца больше – отражённое ею тепло привлекало туда больше насекомых. Особенно жуки любили это место, а кто же ещё их согреет?
– Николка, беги, мама сот с мёдом принесла... – звала мать, удивляясь. Где это он теперь спрятался?
Неплохо прятаться за крапивой, потому что как она терпко пахнет...
Или на камышах – страсть как любо смотреть, как они колышутся и с ветром разговаривают, отбрасывая в небо густую золотистую пыльцу. А и вправду – что на этом свете интереснее камышей?
– Ну и пусть себе смотрит на те камыши, – всегда защищал малого дядько Дмитрий, – если ему интересно, то это уже не зря. Может, он с ними разговаривает?
Дядько нарочно не сказал: может, он от них речи научится. Потому что кто его знает, откуда она берётся?
Вон малый Николка заслушался пташек.
А может, речь у людей и от них взялась? Может, люди только от них начинают учиться настоящей речи – ведь так красиво, как пташки, ни один певец, хоть и самый лучший, не сможет.
Вот так слушать, слушать, как пташки щебечут, – то, может, от тех песен и род людской станет лучше? Из того щебета, что орнаментом прятался в сплетении узоров вишнёвых ветвей?
– Николка, а мама с торга конфет принесла!..
Да где там.
Какие конфеты. Когда вот солнце в вёдрышко забралось и с водичкой играет?
Вот мать увидит и заплачет.
Ведь думала: лучше бы он с детьми игрался. А не с водичкой.
Потому что детская ватага не всегда принимала Николку в игры – ведь там надо было перегукуваться, визжать, смеяться – а этого малый совсем не умел. Да и детвора удалась в военное время какая-то будто злее, почему-то то и дело кто-нибудь из её молчаливого сына покепит.
А он потерпит-потерпит, а потом слёзки сотрёт. И бегом за хату, спрячется – а там уже к нему и бабочки прилетели, да играются, да кувыркаются в воздухе, что сразу все беды куда-то улетают.
Вот бежит он к маме, хочет показать, какой-никакой мотылёк к нему на пальчик сел, прилетел дружить. Только мама не слышит его радости – пока она оглянулась на малого, а мотылёк уже и чкурнул в небо...
– Ничего, – думает себе малый, – я ей сейчас нового мотылька приманю.
С чужими вредными детьми как играть? То лучше уж с бабочками.
Потому что, бывало, не только соседские, но и кто-то из своих подшутит над малым за немоту. Вот тогда хоть в поле беги.
А там кругом полба растёт – дикая пшеница. Или дикое жито?
Одинаково – воробьям рай. И хоть они не так красиво поют, как другие наши птицы, однако очень ловко умеют управляться с теми зёрнышками – вот так разгонится хорошенько в воздухе, а потом клювиком и лапками на лету и наскочит на стебелёк, пригнёт его к земле, прижмёт – и уж тогда спокойно клюёт. Вот так этот дикий птичий народ виртуозно добывает себе еду.
Николка, сделав такое важное открытие, со всех ног бежит к маме, чтобы поделиться новостью, – однако на полдороге вспомнил, что не знает, как это сделать, не умея говорить.
Сел да и заплакал.
Долго бы он плакал, когда вдруг услышал необычный, нетутешний шум.
По дороге катился обоз пёстрых крытых возов, слишком похожих на бабочек – разукрашенных цветными лоскутами. Рядом шли такие же люди, одетые в пёстрое разнобойное одеяние.
Неожиданно от них раздалась удивительная песня – сперва от гитар, потом от женщин, дальше от мужчин, а затем уж и подхватила детвора, сидя на возах – языком неслыханным лились слова, густые, яркие, как и весь этот люд, такие же привлекательные, как и непонятные.
Песня входила в Кролевец, приветствуя местных горожан, а следом за ней и весёлая шумная ватага.
Николка обхватил мамины ноги, прижался. Ему тоже хотелось подпевать, однако с уст сорвались лишь неясные звуки.
Мама погладила его по головке и сказала:
– Цыгане идут. О, теперь начнётся...
И началось.
Николка с удивлением наблюдал, как заброшенный пустырь на холме быстро превращался в волшебный город – расчистив и сжёгши ненужное, пёстрые люди понаставили там такие же пёстрые палатки и шатры, мужчины быстро выкопали и замостили колодец, женщины разожгли костры, – и такой же пёстрый дух от нетутешних кулешей разнёсся над Кролевцом.
Но не это манило туда Николку. А огромное количество детворы. А ещё очень интересные игры тамошних ребятишек, которые были способны играть, казалось, целый день.
А ещё то, что они не сторонились Николки, а наоборот, словно нарочно издалека во всё горло зазывали малого к забавам.
– О, а ты говорила, что он ни на что не способен, – смеялся к сестре дядько Дмитрий, – смотри, какой из него славный цыган получается.
В ответ мама лишь горько вздыхала.
– Ты бы лучше, – говорила к старшему брату, – со своими детьми играл. Вон у тебя их полная хата.
– Да они и сами себе рады дадут, – отшучивался тот, – а Николке кто книжек почитает? Может, ты? Или Алексей?
Где там! За домашней морокой только книжек им и не хватало.
А главное, что из них всех лишь дядько Дмитрий имел среднее образование. Ещё и какое! Окончил когда-то гимназию.
– Или, может, цыгане ему почитают, а? – смеялся он.
– Не знаю, почитают ли цыгане, – хмурился отец Алексей, – но он, вон, читать научится раньше, чем говорить.
Сказал и засомневался. Ребёнку скоро три года, а он ни звука.
А мать своего:
– Когда он научится читать, то как мы про это узнаем? Вслух читать не сможет, кто ж узнает, что он славный чтец?
И пошло, и поехало.
А Николка этого уже не слышал, он бежал тропинкой, ноги сами несли его.
За хату? В поле? К реке?
Да где там – было у него теперь другое наблюдать – цыганский табор. О, где жизнь. Пёстрая, шумная.
Ачхи-дри, ачхи-дри,
Хорошо же жить в шатре!
Поют себе, играют.
А главная музыка для Николки – цыганская кузница.
Здесь молотки выстукивают особые мелодии, и ещё издалека можно догадаться, что куют мастера – подкову или косу, – каждая вещь требовала особого узора, особого орнамента ударов. Которым подпевали, сопели меха и шипел в лад раскалённый уголь.
Каждая такая песня завершалась шипением и бульканьем – это когда готовое раскалённое изделие закалялось, погружаясь в воду – о, уж как пар ввысь взлетал!..
Да никто из местных кролевецких кузнецов не сделает таких звонких бубенчиков или таких колокольчиков. Или петель на двери, или даже ворота. А навес кто такой чудной выкует? Да никто, да сроду!
Не заметил Николка, как его окружила целая ватага цыганских детей.
И что – побили? Чтобы не подглядывал? Ведь кто любит, когда за ним подглядывают? Никто такого не любит.
Или начали подтрунивать, что он говорить не умеет?
– Вот, на.
Смуглое цыганчонок сунуло ему в руки настоящего глиняного конька.
А другое, такое же смуглое, взяло за руки и потянуло к гурьбе, что играла за шатрами.
Конёк имел несколько дырочек.