— Вот как удачно выходит! А я, увидев ваше лицо, выглянувшее из-за лопушиного листа, приняла вас за лесного фавна. Ха-ха-ха! Правда, как красиво складывается!
— А я и не думал, что моё лицо может напоминать фавна, — сказал Борис, немного неприятно поражённый таким сравнением.
— Я не виновата, что мне так показалось. Это было первое впечатление. Ну, а теперь прощайте. Мне некогда дольше с вами разговаривать.
И она внезапно повернулась, выскочила на тропинку и, махнув ему правой рукой на прощание, а левой придерживая ещё не слишком длинное платье, побежала вниз и через пару прыжков исчезла в чащобе. Борис ещё долго стоял на месте и прислушивался, но ни звука, ни шороха, ни треска, ни шелеста не подсказали, куда она направилась. Казалось, что она улетела с ветром или растворилась в лесной зелени, как одна из её неотъемлемых частей.
— Ай, ну и ну! — проговорил Борис, отряхиваясь от необычных впечатлений этой неожиданной встречи. — Никогда бы не подумал наткнуться тут, в лесу, на такое чудо. И кто она такая? Зачем бродит по лесу? По её поведению видно, что она либо очень избалована и вовсе не знает жизни, либо психически не совсем нормальна. Интересно было бы узнать её поближе. Ну да, наверное, на это ещё будет время.
И он пошёл дальше вверх по тропе, к вершине горы. Ему оставалось пройти ещё несколько десятков шагов очень крутого пути до края леса, а выше начиналась уже голая полонина, в центре которой, как полукруглый стог, поднимался вверх сам вершок горы.
Выйдя из леса, где, несмотря на густые золотые пятна, струйки и нити солнечного света, всё же царили сумерки, Борис сразу зажмурился — так ярко светило здесь солнце, уже поднявшееся, как говорят, на три прутика над соседней, тоже лысой, горой. Однако было довольно холодно. Воздух был чистый, дивный, ароматный, казалось, прямо лился целебным бальзамом в грудь. На вершине дул довольно резкий полонинский ветер, а в направлении к западу на дальних горах всё ещё виднелись взъерошенные огромные шапки тумана, теперь уже позолоченные солнечными лучами. Борис, остановившись на самой вершине, глубоко вздохнул и начал внимательно осматриваться вокруг.
Вид был изумительный, такой, какой и в горах редко увидишь. Все долины, видневшиеся с вершины, были ещё затоплены клубами непрозрачного тумана, внизу он белел, как молоко. Ни лесов, ни деревень, ничего не было видно из этой воздушной пучины. Только вершины гор выглядывали из неё, как редкие круглые острова, а вокруг них клубился плотный туман, то поднимаясь вверх, то оседая вниз, будто волновался под действием каких-то гигантских невидимых рук. Солнечные лучи сверху золотили поверхность этого воздушного моря, местами преломляясь пурпуром или багровыми полосами, а над одним местом стоял наклонный столб радуги; Борис догадался, что там внизу должно быть какое-то водное зеркало.
Но вот поверхность этого пёстрого моря всё сильнее и сильнее начинала волноваться, в ней начали появляться всё более глубокие расщелины, и вся её поверхность как-то опускалась, снижалась, таяла. Из-под пёстрого покрывала выступали всё отчётливее тёмные стены лесов, стогоподобные кроны отдельных деревьев, тонкие и бесконечные линии изгородей, которые тут и там ограничивали поля, отделяя их от пастбищ. Дальше из глубин того воздушного моря начали, словно сверкающие стальные шпаги, выколоться острые лезвия — это отблески воды, в которую внизу отражалось солнце. Замелькали сельские домики, забелел дом лесника у противоположной горы, с соседней полонины донёсся меланхоличный голос трумбиты, сопровождавшей выгон овец на пастбище. И снизу, из села, потянулись одна за другой череды пёстрого скота. Эти небольшие стада степенно поднимались по узким тропам, с обеих сторон ограждённым изгородями, всё выше и выше, то исчезая в оврагах, пересекавших путь, то вновь извиваясь пёстрой змейкой вверх по склонам и, наконец, миновав пояс полей, рассыпались по пастбищам среди можжевельников и елей. И всё это происходило тихо, без звука и шума, аж жутко было смотреть, потому что не слышно было ни колокольчиков на шеях коров, ни криков пастухов, ни блеяния телят, ни треска кнутов; но прозрачный горный воздух так чётко рисовал все детали и так отчётливо ставил их перед глазами, будто до них рукой можно дотянуться.
А внизу тем временем уже совсем прояснилось; туман рассеялся или спрятался большими клочьями где-то в оврагах и лощинах, или висел маленькими лоскутками над заболоченными местами, где стекала вода из горных источников. Внизу в сёлах уже началось движение; были видны редкие группы людей, кто шёл в поле на работу, кто в лес с блестящим топором за поясом. У реки тут и там краснели юбки прачек, стоявших по колено в воде и махавших стиралками, — но звук от их ударов до Бориса не доходил. Лишь огромная серебристая змея, извиваясь и корчась, опоясывала гору с трёх сторон, кое-где переливаясь пурпуром или зелёным хрусталём — это был Стрый со своими бесчисленными изгибами, плёсами и бродами.
А Борис сидел на вершине горы и любовался этим видом, о котором так долго тосковал в минуты, когда его мысль, скитаясь по миру науки и труда, возвращалась "домой". Вот она, его родная страна, такая же красивая и такая же нетронутая современной цивилизацией, как и десять лет назад, когда он её покинул. Тихий, чудесный уголок, забытый богом и историей. Люди рождаются здесь, бедствуют, радуются и плачут, и умирают так же, как эти буки в лесу или трава на пастбищах. Они исчезают, не оставляя по себе более прочного следа, чем эти буковые пни и корни, что даже спустя сто лет свидетельствуют о существовании лесного исполина, когда его тело давно развеяли новые поколения. Дерево и солома — вот весь материальный фундамент местной культуры, так что неудивительно, что она столь непрочная, столь примитивная, что ни мир о ней не знает, ни внукам не по чём вспоминать дедов. А он так хотел бы внести новую струю в эту тихую, монотонную жизнь, в это спокойное вегетирование людей на лоне природы. Вот здесь, в уютной ложбине горы, в этой долине, защищённой каменными стенами с севера, востока и запада, открытой к югу, к солнцу, ныне укрытой вековым лесом, — здесь должна возникнуть первая обитель новой культуры. Воображение Бориса энергичным движением срубило лес, расчистило долину, и уже засаживает её свежей зеленью, деревцами, прокладывает дорожки. А посреди этого райского уголка природы воздвигается гордое, прочное здание культуры: белеют каменные стены, сверкают на солнце большие окна, краснеет черепичная крыша, скрипят железные флюгеры на стройных трубах, по верандам и дорожкам снуют люди. Вон там сбоку ряд качелей — радость детворы и взрослых; тут и там, в особенно уютных местах, на живописных точках, стоят беседки со столиками и лавками; деревянные скамейки расставлены повсюду по изгибам тропинок. Внизу, ближе к реке, стоят хозяйственные постройки, кухни, сараи, конюшни. Везде кипит жизнь, идёт неустанная работа, но не та сонная, нелюбимая, что теперь едва поддерживает убогое существование, а та радостная, бодрая, что является проявлением накопленной жизненной силы и энергии, и, утомляя тело, рождает новые источники сил и энергии.
Но в эту пышноцветную ткань его мечтаний вплелась какая-то новая нить. Вспыхнула сначала мимолётно, а затем всё настойчивее — розово-золотистая головка в обрамлении густой зелени и с каким-то зелёным продолжением, исчезающим в зелёном фоне картины. Как комета с розово-золотистой головой и зелёным хвостом. Она выглянула — казалось Борису — из одного окна его мечтательного дворца, а затем выглядывала всё чаще из всех беседок, с дорожек, из всех уголков, тянулась розово-зелёной лентой параллельно всем полосам его грёз. Ах, это та дриада, которую он так неожиданно и в таких причудливых обстоятельствах встретил сегодня утром здесь, внизу, на тропинке. Что ей нужно, и зачем она вторгается в его рай? Или это, может быть, тот цветок, что должен стать его лучшим украшением, что своим ароматом и красотой оживит и завершит всё? Борис чувствовал, как сердце его забилось сильнее от какой-то доселе неизвестной тревоги, тоски, ожидания и страха.
Женщины до сих пор не играли никакой значимой роли в его жизни. Он учился в нужде, тяжело и упорно боролся за существование, добивался знаний, образования, положения в мире, и на всё это шли все его силы и мысли. Он привык рассчитывать только на себя и заботиться только о себе. Женщин он считал предметом роскоши, предметом уюта, а в приложении к себе — математическим уравнением с двумя неизвестными, вносящим неуверенность и зыбкость во все жизненные расчёты. А он так любил определённость и ясность и вынужден был любить их под угрозой утраты всей основы своего существования, под угрозой морального и экономического банкротства. И свои отношения с теми немногими женщинами, с которыми ему доводилось общаться там, в Вене, он старался сразу поставить на чёткую и ясную основу, и всегда как-то выходило хорошо. Но эта розово-зелёная фигура — он чувствовал это инстинктивно — была совсем из другой категории, неспособная уложиться в рамки его формул. Это было уравнение не с двумя, а, наверное, с двадцатью неизвестными, некая розово-золотисто-зелёная загадка, способная запутать и расстроить даже образцово выстроенные жизненные балансы. Нет, нет, ей не место в мечтах сына крестьянина, врача, перед которым стоят тяжёлые личные и национальные задачи. Правда, Борис не знал, кто она и к какой национальности себя относит. Она пела по-украински, и Борис не мог скрыть от себя, что именно эта украинская песня прежде всего тронула его сердце, ещё до того, как он увидел певицу. Потом она говорила с ним по-русски, но с каким-то не русским акцентом, с нерусским, горловым оттенком в голосе. Да и всё её поведение — не русское. В её жестах и словах было что-то фантастическое, романтическое, манерное, претенциозное, необычное и почти невозможное для русинки. Борис только теперь вспомнил всё это ясно и, подводя итог своим наблюдениям, решительно покачал головой.
— Нет, нет, это не для меня! Это чуждый элемент. Это опасный демон. Дриада, искушение. Что мне и тебе, жена?
И он махнул рукой, словно хотел отогнать искушающего демона.
Но в эту минуту в его воображении снова мелькнула розовая головка в золотистом венке кос с продолжением зелёного хвоста, теряющегося где-то в неясном фоне тёмной зелени.