ОТРЫВОК ИЗ ПОВЕСТИ
Было рано, солнце ещё не взошло. Густой белый туман опустился в долину, висел на ветвях елового леса, соскальзывая с верхушек, клубился по ущельям и стелился по лужайкам. На лугу травы и цветы склонялись вниз под тяжестью росы, что налипла на их листочки и стебельки то крупными круглыми каплями, то мелкими жемчужными зёрнышками, дрожащими чуть ли не на каждом нежном волоске растения. Тихо-тихо, ничто не шелохнётся, не щебетнёт. От Стрыя, что шумит у края долины, прямо за селом, тянется резкий холод. Высокая полонина над селом понемногу проясняется тем слабым красноватым светом, что предвещает восход солнца. А в селе ещё ничего не видно, ничего не слышно, только по улице вдоль села тихо, без ветра, ползут высокие туманы, словно ряды каких-то сонных призраков, что запоздали и, всполошённые рассветом, со всех ног бегут в тёмные чащи и непроходимые лесные дебри.
Борис Граб проснулся, как только начало светать.
Ещё вчера, приехав из Вены после десятилетнего отсутствия в родительский дом, тряхнувшись 36 часов на железной дороге, а потом небольшой горной тарадайкой по каменистой и ухабистой дороге, он чувствовал себя ужасно уставшим. Но, переспав ночь на сеновале в душистом горном сене, он чувствовал себя как заново родившимся, будто на десять лет моложе, а труды и тяготы десятилетнего пребывания в наддунайской столице, среди интенсивных занятий и врачебной практики в клинике — всё то тяжёлое наследие, что теперь должно было стать капиталом его жизни, вдруг стало каким-то лёгким, как будто висело над душой, словно этот серый туман, но не давило её. Он оделся тихонечко, слез по лестнице с сеновала, умылся в хрустальном ручье, что журчал на краю убогого огорода его отца, и, одной рукой причёсывая волосы, а в другой держа шляпу, направился узкой крутой тропинкой за огород, в противоположную сторону от отцовской хаты — на поле, что от ручья поднималось вверх, сначала пологим склоном, перегибалось на середине глубоким оврагом, а дальше всё круче влезало в гору и терялось своим верхом в густом тумане, что лежал на вершине серой великанской шапкой.
Борис был медиком и по призванию — гигиенистом. Поэтому, выйдя за огород и увидев, что тропинка ведёт поперёк поля, покрытого сначала густым ковром ещё совершенно зелёного овса, а дальше — ещё более густым клеверным, он понял, что пройти по этой тропинке, не вымокнув, будет невозможно. Он вспомнил свои школьные годы и, не раздумывая долго, снял ботинки и взял их в руку, закатал брюки выше колен и смело, с каким-то дивным чувством наслаждения, пустился босиком по росистой ниве.
Роса была холодная, аж щипала ноги, но это его не останавливало. Здоровая крестьянская натура не боялась простуды летним утром. Уже при первых шагах его ноги до колен облепила холодная роса, словно он вошёл в реку. Он вздрогнул от холода, но не ускоряя шага, шёл прямо по тропе вверх. Дорога вела к лесу, но Борису хотелось добраться до самой вершины горы и увидеть оттуда восход солнца. Кроме того, была у него в этой прогулке и другая цель — та, что была путеводной звездой всего его возвращения в родные края; ещё вчера, когда он ехал сюда, он обдумывал её и, оглядывая окрестности, намечал себе определённые пункты, о которых говорил себе в душе: «Spectandum est»*, а теперь хотел приступить к выполнению своего плана. С вершины горы — он знал это — открывается широкий вид на три долины — на запад, юг и восток, и все три эти долины заслонены с севера, словно огромным стогом, именно этой самой горой, по северному склону которой он теперь поднимался.
Пройдя участок засеянных полей, Борис очутился как будто перед сплошной стеной густого тумана, что всё ещё недвижимо стоял на вершине. Гора теперь напоминала вулкан: с её вершины время от времени клубились огромные снопы пара, тяжело перекатывались с боку на бок и катились вниз. Другие поднимались вверх, где вспыхивали розовым светом, словно какие-то дивные сигнальные огни, предвещающие восход солнца. А за этими буграми, всё более светлыми и розовыми, что вместе с живостью цвета приобретали всё более выразительные и фантастические очертания, верх горы всё ещё оставался недосягаемым для взгляда, таинственным, окутанным неприступной стеной, словно грозная крепость. Хотя Борис знал эту гору с детства, он всё же не осмеливался сейчас забраться в эту гущу горного тумана, где и на два шага перед собой ничего нельзя было различить. Он знал, что по толоке, тянущейся выше обрабатываемых полей, проходят и пересекаются сотни едва заметных тропинок, и что нет ничего проще, чем сбиться здесь с пути в тумане, заблудиться среди густых зарослей можжевельника, еловника и кривобоких буков. Поэтому, не углубляясь в это розово-серое море, он решил идти по краю, границей между нивами и толокой, пока не попадётся какая-нибудь тележная дорога, ведущая в лес. И он шёл, иногда выше щиколоток погружаясь босыми ногами в мягкий мох и сбивая росу с тонкостебельной высокой травы и широких лапастых папоротников. По дороге он старательно обходил кусты раскидистого можжевельника и молоденькие ёлочки, потому что на их густых ветках и иголках висело столько капель росы, что, казалось, собери её в сосуд — на каждом кусте набралось бы по паре кварт воды.
Пройдя так под лесом около двух стадий, он наткнулся на хорошую тропинку, что вела поперёк леса на вершину горы, и пошёл по ней. В лесу было ещё темно, тихо и глухо. Холод здесь ощущался меньше, деревья дышали какой-то тёплой живичной парой. Где-то в чаще затрещали ветки — знак, что туда пробежала лёгконогая косуля или другое лесное животное. Борису стало немного не по себе, когда он подумал, что в этих лесах довольно часто встречаются и волки, и медведи, — но этот страх быстро прошёл. Он знал, что в такую пору медведь сытый ложится спать и не нападает на людей. Однако он шёл молча, внимательно прислушиваясь и невольно ускоряя шаг, хотя дорога тут шла круто вверх, так что он, поднимаясь, здорово запотел и запыхался, а перед глазами у него заплясали красные круги от прилива крови к голове.
Дорога по лесу тянулась долго, поднимаясь более или менее крутыми террасами всё выше и выше. Сначала Борис шёл совсем в тумане, словно под каким-то сводом, но понемногу чувствовал, как тот свод становится всё более прозрачным, как из тумана начинают выныривать сначала огромные ветви вековых елей и буков, затем открывается более широкий вид на глубокие овраги по правую руку от дороги и на высокие стволы дальнейших террас впереди. Одновременно в вершинах деревьев раздалась сначала лёгкая, а потом всё более сильная музыка, это мелодичное, таинственное звучание леса, которое не раз в Вене ему казалось во сне, а теперь, когда он услышал его наяву, прямо ухватило его за сердце, так что у него на глаза навернулись слёзы. Он знал, что это поднимается утренний ветер, который скоро разгонит остатки густого тумана, нависшего над горой. Этого он и ждал, мечтая с вершины горы полюбоваться видом своей любимой родины.
Вот он уже на пятой или шестой террасе. Остановился. Здесь из-под могучей ели вытекал источник холодной чистой воды и, журча маленьким ручейком, терялся среди густых лопухов и дальше сбегал в глубокий овраг. К источнику вела натоптанная тропка, а у самой воды лежал черпачок, сделанный из коры — братская услуга для всех, кто захочет напиться. Борис был изрядно утомлён, поднимаясь в гору; он сел на крутой еловый корень, долго переводил дух и вглядывался в лесную чащу, а потом напился воды. В лесу теперь было совсем тихо; внизу по оврагу клубился туман, но вершины деревьев уже купались в румяной заре. Где-то высоко в ветвях закричала сердитая сойка: «кре, кре, кре!» Над самой головой Бориса проснулся пышный зелёный дятел и, словно белка, пробежал на сажень вверх по прямому еловому стволу, застучал своим железным клювом по какому-то трухлявому суку, а потом повернул голову набок и начал смотреть на Бориса одним глазом, будто хотел прикинуть, нет ли у него недобрых намерений. Борис сидел, не шелохнувшись, и дятел снова застучал клювом, будто желая разбудить его от задумчивости.
Борис встал и пошёл дальше. Он приближался к вершине горы. Справа лес оборвался, началась небольшая поляна. Оттуда пахнуло тёплым душистым ветром: где-то на другом конце поляны уже скосили траву, и от её покосов шёл густой влажный аромат горных цветов. Борис долго стоял, глубоко вдыхая этот сладостный запах. «Вот бы моим пациентам из венской клиники хоть по месяцу дышать таким воздухом и таким ароматом!» — подумал он, и та мысль, с которой он приехал сюда, заиграла в его душе более живыми красками. Климатическая лечебная станция в этих горах — вот был его идеал, и он твёрдо решил найти для неё самое подходящее место: и высокое, и защищённое от ветров, и в то же время не слишком удалённое от путей сообщения с миром. Идя сюда, он всё это обдумывал, взвешивал трудности — особенно отсутствие всякого комфорта в ближайших горных городках, грязь и еврейское хозяйствование, — но всё же эти трудности не казались ему непреодолимыми, а польза, которую мог дать его план, перевешивала его недостатки. Надо было лишь найти место для станции — такое, чтобы отвечало научным требованиям и в то же время тому замыслу, который он выработал за годы практики и которым надеялся превзойти конкуренцию других подобных заведений.
Размышляя об этом, он шёл дальше. Поляна осталась позади, снова начался лес, что мощным чёрным венцом окружал лысую вершину горы. Здесь подъём был самый крутой; тропинка извивалась, как змея, среди вековых буков; каждый её шаг пересекали толстенные, крутые корни деревьев, словно здоровенные змеи. Идти вне тропинки было невозможно, потому что почва между деревьями была очень обрывистой и покрыта слоем опавших буковых листьев, которые, высушенные ветрами, стали скользкими и жёсткими, так что по ним легко было соскользнуть в глубокий овраг. Борис шёл медленно, тяжело дыша и пыхтя, время от времени останавливаясь. Между разлогими буками тут и там уже пробивались и падали на землю золотые пятна, длинные косые нити и столбы — это были первые солнечные лучи, что выглянули из-за соседней горы. Вот один такой золотой столб упал прямо на тропинку, по которой шёл Борис, упал на его плечи и мягким теплом коснулся шеи. Борис невольно остановился, как от прикосновения какой-то мягкой, нежной руки.
В эту минуту раздался чистый, звонкий девичий голос — будто прямо над его головой.