Он невольно оглянулся на вершины буков, стоявших возле тропинки, но быстро понял, что голос доносился с более высокой террасы горы, которая здесь поднималась очень круто, словно стена, так что тропа должна была виться длинным змеем вокруг узкого, но глубокого оврага. Оттуда, с противоположного края оврага, с его высокой стены, из-за густой зелени буков и орешника, лился тот голос — чистый, звонкий и мелодичный, лилась песня, полная тоски и меланхолии, но при этом наполненная какой-то тайной жизненной энергией, словно печальный, но мощный своей силой гул горного потока. Борис остановился, напряг слух и прислушался к словам песни.
Плывёт утка по Дунаю, —
взлетела вверх знакомая ему мелодия, как протяжный, тоскливый вздох…
Плывёт утка по Дунаю, —
повторились слова, но мелодия придала им больше страсти; они зазвучали теперь, как порыв окованной души, что видит перед собой широкий Дунай и грациозные движения живой птицы, а сама не может вырваться из гнетущих её оков. И снова — глубокий, страстный вздох, разливающийся широкими тактами мелодии:
Дай мне, Боже, то, что думаю!
И как жаворонок с высоты небес падает камушком вниз, так и мелодия рассыпается тихим всхлипом бессильной печали:
Дай мне, Боже, то, что думаю!
Борис слушал и дрожал. То ли от силы и нежности голоса, то ли от красоты и выразительности модуляций, то ли от очарования любимой мелодии и поэтических образов, которые он услышал здесь так неожиданно, — достаточно, что он стоял словно зачарованный, затаив дыхание, и весь дрожал, бессознательно боясь, чтобы песня не оборвалась, чтобы голос не затих, чтобы вся эта сцена — золотые пятна на сухой буковой листве, густозелёный овраг, могучие буки над его головой, и голос, и песня, и это сладкое дрожание его тела — чтобы всё это не исчезло мгновенно, не рассеялось, не оказалось иллюзией, сном, наваждением.
Но голос не утихал. Пропев одну строфу песни, он, правда, сделал коротенькую паузу, но тут же вновь начал мелодию, чётко, хотя с каким-то особенным акцентом произнося слова:
Я собираюсь в путь-дорогу,
Жаль мне родину покинуть.
Не саму родню — мамочку,
Что троих имела сынов,
Что растила, поднимала,
Но судьбы им раздала…
Песня лилась по горам мягкими, но в то же время широкими волнами, взвивалась высоко звонкими нотами, а потом снова капала вниз золотым дождём меланхолии. И творила волшебство. Она наполняла вершину горы, окутывала её густым туманом невыразимой тоски и посылала из неё розовые облака, словно гонцов в неизвестную даль. А затем разливалась тяжёлым всхлипом сдавленного сердца, болезненными нотами отчаяния и возмущения против несправедливости судьбы — и снова взлетала из этих сумерек вверх, к ясному солнцу.
Борис заслушался и погрузился в мечты. Но и разум его не спал. Он слышал в Вене всевозможные концерты и разную музыку, но ни одна не тронула его сердце и воображение так, как эти простые, примитивные ноты крестьянской песни. Примитивные, как стон или вздох утомлённой души, но при этом исполняемые совсем не примитивным, а, казалось, высококультурным, интеллигентным голосом. И это ещё усиливало очарование и привлекательность песни.
Голос лился, как река, ровно, без усталости, без напыщенности. Какое-то чувство гармонии и уверенности рождалось при его звучании. Борис теперь был уверен, что этот голос не оборвётся, не растворится в ничто. Он перестал дрожать и начал тихонько, бесшумными шагами приближаться к тому месту, откуда лился голос. Он старался не хрустнуть веткой, не шелохнуть листвой и одновременно напрягал слух, чтобы не пропустить ни одной нотки чудесной мелодии. Вот он перешёл овраг, поднялся на его противоположную сторону и медленно двигался всё ближе и ближе. Всё ближе лился чудесный голос, но, как бы Борис ни старался разглядеть в глубине зелёной чащи, всё было напрасно — певицу не было видно. Наконец он подошёл так близко, что казалось, будто голос доносится прямо из ближайшего бука. Тропа здесь огибала овраг и круто взбиралась к вершине; именно на этом повороте была небольшая ровная площадка. С одной стороны тропинки вниз тянулся громадный ствол бука, бог знает когда поваленного бурей и уже наполовину сгнившего. Он лежал, как небольшой вал; кора на нём кое-где ещё торчала толстыми лоскутами, но в основном уже сгнила и отвалилась; древесная масса трухлела и крошилась, как мягкая глина; как на глине, на нём росли кое-где кусты орешника и молодые буки. Тропинка обходила этого поваленного великана и проходила до самого конца его ствола; там, на более толстой части, ствол был ещё не так разрушен; было видно, что буря повалила его потому, что под ним когда-то развели костёр, и в живом ещё дереве от огня выгорела большая дыра прямо у корней. Тот обугленный пень стоял ещё с другой стороны тропинки — огромный, чёрный, словно столб, в густом венке молодых буков и кустов орешника. И только теперь, крадучись вдоль этого бука и приближаясь к его пню, Борис мог заметить, что голос доносится именно оттуда. Там, в зелёном венке свежих побегов, на чёрном стволе старого бука должно было быть гнездо той дивной птицы, голос которой тревожил утреннюю лесную тишину. Потихоньку Борис высунул голову из-за поворота на узенькую прогалину, по которой шла тропинка снизу прямо к пню и откуда можно было его обозреть. Взглянул — и застыл. Среди зелени ветвей, что закрывали верхнюю часть пня, виднелась чудесная девичья головка. Она была обращена к Борису в профиль и, напевая, смотрела куда-то в огромную прогалину, которую внизу под ней образовывали деревья, открывая вид на дальние горы. Солнечные лучи румяной зарёй заливали её лицо и золотили светлые волосы, уложенные венцом над висками. Остальное тело тонуло в зелени; только тонкая шея, плотно обрамлённая воротником бледно-зелёного платья, чуть-чуть выныривала из более тёмной зелени листвы.
Борис, не двигаясь, затаив дыхание, смотрел на это чудесное видение. Он совсем не ожидал здесь, среди диких лесных гор, в такую раннюю пору, в таком месте, увидеть такое нежное создание. Мгновение он колебался; в его уме мелькнули старинные сказания о дриадах, лесных девушках, богинях деревьев, что иногда являются людям, но тут же его разум высмеял эти мифические фантазии. Дело, конечно, было естественное, тем более что дриады наверняка не знали песен, сложенных на берегах Прута или Черемоша. Но всё же — кто же это такая?
В это мгновение хрустнула ветка, мелодия дошла до конца и утонула в сумерках меланхолии, чудесная головка певицы слегка повернулась лицом к Борису, и в следующий миг пара удивительно красивых, блестящих и живых глаз встретилась безмолвным взглядом с его глазами. Было что-то невыразимо привлекательное и таинственное в этом молчаливом взгляде наивных, почти ещё детских, а уже таких любопытных и вдумчивых глаз. И любопытство, и какая-то неясная тоска, и радость жизни, и инстинктивная тревога светились в них. Борис стоял словно зачарованный этим взглядом, не смел пошевелиться, чувствуя, что следующий миг может развеять это чудесное видение, и желая как можно дольше продлить эту минуту неопределённости и загадочности, ощущая в ней высшее очарование, лучшую прелесть жизни.
Но вдруг ясные глаза потемнели, румяное личико мгновенно склонилось вниз, и в следующий момент оно побледнело, а с розовых губ сорвался крик тревоги:
— Ай, ай, ай!
Борис вздрогнул и, сам не зная что делает, быстро выбежал из чащи и направился к пню.
— Что случилось? — воскликнул он.
— Ай! — раздался новый крик из зелёной чащи на пне.
Борис раздвинул кусты и подошёл ближе к пню. На пне стояла молоденькая стройная барышня в бледно-зелёном платье, без шляпы и накидки, без зонтика, словно только что вышла из комнаты, и с выражением невыразимой тревоги показывала пальчиком вниз — на свои ботиночки, утонувшие в зелёном мху и сухой листве, которой было заполнено выжженное, выгрызенное дно старого букового пня.
— Что случилось? — спросил Борис, подойдя ещё ближе.
— Да помогите, а не расспрашивайте! — вскрикнула полужалобно, полусердито барышня, протягивая к нему руки. Он взял эти руки — маленькие, почти ещё детские, но при этом пухлые и полные, как у взрослой девушки, — и помог ей соскочить с пня. Оказавшись на земле, она встала возле него, и оказалось, что она значительно ниже его, потому что верхушка её золотистой, простой и ароматной причёски доходила ему только до лба.
— Вы испугались, барышня? — спросил Борис.
— Ох, до смерти! — ответила она.
— Но что же случилось?
— Змея! Ужасная змея! — с невыразимой тревогой, вся бледная и дрожа, сказала девушка.
— Боже! — воскликнул тоже испуганный Борис. — Может, она укусила вас?
— Может! Она ползла по моей ноге.
— Чувствуете боль?
Барышня подняла вверх сначала одну, потом другую ножку в изящных ботиночках из тёмного прунеля.
— А кто ж его знает! Я вся одеревенела от страха.
Борис улыбнулся и бросился к пню, чтобы осмотреть его углубление.
— Йой, не ходите туда! — вскрикнула девушка. — Она вас укусит!
— Ну, посмотрим хотя бы, что это за змея, — сказал он, заглядывая в это оригинальное гнездо. Но в тот же миг рассмеялся и, пошарив пальцами, повернулся к девушке и спросил:
— Может, вот эта змея?
И он поднял вверх руку, в которой двумя пальцами за хребет держал большую саламандру.
— Йой! — вскрикнула девушка. — Бросьте! Она вас укусит!
— Но она же не кусается! — сказал, смеясь, Борис. — Это не змея. Это невинная саламандра.
— Саламандра? — вскрикнула девушка с комическим страхом. — Та самая саламандра, про которую…
— Про которую рассказывают и пишут всякие сказки, будто она в огне не горит, и яд у неё в хвосте, и ещё бог знает что. Та самая, та самая! Вот, посмотрите. Это совершенно безвредное создание.
— Господи! Какая же она ужасная! — сказала девушка, осмелившись настолько, что решилась взглянуть на это странное существо, которое беспомощно и неуклюже извивалось в Борисовых пальцах, перебирало лапками и поворачивало голову то вправо, то влево. Наконец Борис бросил саламандру обратно туда, откуда её взял, и повернулся к девушке, что всё ещё стояла на том самом месте, куда он её поставил.
— А теперь позвольте, барышня, представиться вам, — начал он немного церемонно.
— А зачем? — ответила девушка. — Мне вовсе неинтересно знать, кто вы. А признайтесь, за кого вы меня приняли, когда впервые увидели?
— Может, вам это покажется смешным, — ответил Борис, — но скажу вам правду. Услышав издалека ваш голос, я тихонько подкрался по этой тропинке и, увидев вашу голову среди зелени, принял вас за одну из тех дриад, лесных нимф, в существование которых когда-то верили греки.
— Ха-ха-ха! — рассмеялась девушка каким-то пронизывающим, и, как показалось Борису, неестественным смехом.