I
Ластовки, бедное горное село, лежит над верхним Стрыем, там, где он из своего большого изгиба под Туркой поворачивает к Синевидскому, вьясь между горами и лесами. Село небольшое и заброшенное, прячет между лесами и оврагами свои разбросанные бедные бойковские хатки. Ниже села, за полосой чёрного леса, который доходит до самого берега реки, торчит над Стрыем высокая скала. Крутой стеной она нависает над самым изгибом реки, а плоской вершиной, зеленой от мха и папоротников, обозревает окрестные горы. Летом Стрый тихо плещется у её подножия, но осенью грозно ревёт и пенится, заливая узкую тропу, что вьётся под скалой вдоль его берега. А всюду вокруг раскинулись горы, покрытые чёрным еловым лесом; только кое-где вершины их светятся безлесными полянами, что мерцают, словно серо-зелёные пятна на тёмном фоне. Пусто и тоскливо в осенний день возле скалы, только волны Стрыя ревут и разбиваются о щербатые камни.
Пусто и тоскливо было также в душе жандарма, что в дождливый осенний день шёл тропой вдоль реки, в плаще и чапке с петушиным пером, с карабином, перекинутым через плечо, и внимательно осматривался вокруг. Ни души живой, ни человеческого голоса, и если бы не вытоптанная тропинка вдоль реки, можно было бы подумать, что тут, в этой дикой лесной котловине, не ступала ещё нога человека с начала мира.
— Тьфу на такую собачью службу! — ворчал жандарм, вытирая платком усы, с которых капала дождевая вода. — Лазай и лазай, как проклятый, по этим чёртовым дебрям, и всё напрасно. Эта поганая бойковщина боится жандарма хуже чёрта. Каждый обходит его за тысячу шагов, как только заметит. Так и кажется, что каждый из них только что что-то украл или кого-то убил. А как уж кого поймаешь, то скорее бы что-нибудь узнал от этой скалы, чем от него. Чёрт бы подавился таким поганым и бездарным народом!
Так ворча, приближался жандарм к скале и то и дело поглядывал на Стрый, что яростно разбивал свои волны о камни, словно и сам гневался на этот дикий и бездарный бойковский народ.
— О, какая вода высокая! — ворчал дальше жандарм. — Лишь бы только тропу не залило да мосток не снесло, а то и на ночь не доберусь в эти чёртовы Ластовки, хоть и близко они уже. Вот уж в этих горах мне совсем не везёт, хоть сядь да и плачь! Уже четвёртый раз патрулирую эти дебри, и ещё ни разу не удалось поймать ни вора, ни разбойника. А между тем тут достаточно только раз взглянуть, чтобы убедиться, что воров и разбойников здесь должно быть немало. И что хуже всего, даже какого-нибудь жалкого бродяги или нищего старика ещё не довелось арестовать. Словно сговорились, чтобы не попадаться мне на глаза. А другие жандармы — который пойдёт, так каждый раз гонит впереди себя целую ораву этих бродяг, стариков и цыган, наполняет арест под завязку. А я хоть бы тебе одного! Тьфу на такое счастье, и всё тут!..
И жандарм сердито смотрел вперёд. Уже стоял прямо перед скалой. Тропа поднималась тут немного вверх и шла словно по каменной насыпи, то поднимаясь вдоль крутой каменной стены, то снова опускаясь почти к самой воде. Издалека уже заметил жандарм, что прямо на первом таком спуске тропа была залита мутной, взбаламученной водой.
— Вот тебе и на! — крикнул он в раздражении. — Снова преграда! Придётся обходить этого увальня кругом, карабкаться полчаса по чащам и завалам, а за это время я мог бы уже быть в Ластовках. Да чтоб тебя гром побил с такими порядками!
И, скользя в своих тяжёлых сапогах по мокрому мху, жандарм свернул направо, в кусты, вверх по склону, чтобы обойти скалу. Вдруг он бросил взгляд в сторону и остановился. Что за чёрт! Ему показалось, будто из-за скалы лёгкими клубами выползал дым, который, словно испуганный, быстро рассеивался и исчезал в воздухе. Жандарм сначала своим глазам не поверил. Но, остановившись и приглядевшись внимательнее, увидел, что и впрямь из-под щербатых зубцов скалы, будто из самой её сердцевины, выходил дым. Что бы это могло быть? Жандарм не был трусливым, но всё же дрожь пробежала у него по спине, потому что никак не мог он понять, что бы это могло значить. Наконец он перестал гадать.
— Наверно, где-то дровосеки костёр сложили. А может, воры? Потому что что бы тут дровосеки делали? Пойду, проверю.
И он с трудом начал карабкаться по скользким камням туда, где выше, словно великан, высилась высокая каменная стена. Сначала ничего не мог разглядеть. Уже смеркалось; тень от скалы как раз самым густым мраком заслоняла то место, откуда шёл дым. Жандарм напрасно напрягал зрение и слух — невозможно было ничего разглядеть или услышать, кроме бешеного клокота прибывающей реки под скалой да осеннего, протяжного стона леса.
— Эй, кто там? Отзовитесь! — крикнул жандарм, но только его голос глухо загудел между скалами, а напротив гора отозвалась концом его оклика: "тесь!" Тогда жандарм начал карабкаться ещё дальше. На небольшой площадке между камнями видно было поломанные сухие ветки, какие-то ещё свежие кости и даже куски полупрогнивших тряпок. "Ну, всё же след человека!" — подумал жандарм. А приглядевшись ближе, он увидел едва заметную тропинку, что, как змея, выскальзывала из-под камней, тянулась прямо поперёк площадки и исчезала в тени, под крутой стеной, как раз там, откуда шёл дым. И только подойдя на два шага, жандарм увидел продолбленную в камне небольшую дыру, заткнутую обгоревшей еловой колодой. Неизвестно почему, сердце у него вдруг забилось тревожно. Схватив карабин обеими руками, словно для штурма, он осторожно приближался. Тишина внутри таинственного логова ещё сильнее тревожила его — и он мысленно начал сердиться на себя за то, что минуту назад крикнул так громко и выдал своё приближение. Кто знает, может, неизвестный враг, предупреждённый его криком, уже поджидает его из какой-нибудь укрытой, но верной засады? Но возвращаться было, пожалуй, ещё опаснее, и он шёл дальше. В конце концов он остановился прямо перед входом, осмотрел саблю и патронташ, а потом вдруг толкнул колоду штыком и очистил вход. Дым клубами вырвался ему в лицо, но за дымом ничего не было видно. Чтобы заглянуть внутрь пещеры, он был вынужден присесть. А когда дым немного рассеялся, жандарм увидел внутренность, высеченную в скале. Серые каменные стены сходились вверху, словно свод. Влага зелёными каплями свисала с них. Внизу, в каменном полу, посреди пещеры была выдолблена небольшая яма, в которой тлел огонь, прикрытый полупрогнившей колодой, сильно дымящейся. Вокруг огня сидело несколько человек, малых и больших, едва прикрытых грязными лохмотьями. Лиц их жандарм ещё не мог разглядеть, только видел, как несколько пар чёрных испуганных глаз с тревогой уставились на него.
— Кто вы тут? — крикнул он грозно.
— Цыгане, паночку! — отозвался грубый, но смирный голос.
— А что вы тут делаете?
— Бедуем, паночку!
Жандарм еле-еле протиснулся внутрь пещеры и начал осматриваться по жилищу и по людям. В одном углу пещеры лежали кузнечные принадлежности: мех, наковальня и молоты на маленькой тележке; в другом — кучка сухих веток для топлива. На ветках висела какая-то одежонка. Возле огня, в середине пещеры, находилась постель всей семьи — охапка полупрогнившей соломы, разостланной на камне, и куча сухого мха и листьев. Только на одном конце этой постели, на самом старшем месте, лежала невыделанная конская шкура, которой на ночь укрывался старый ром*.
— А сколько вас тут? — спросил снова грозно жандарм, оборачиваясь к огню.
— Пятеро, паночку, пятеро, — ответил цыган и поднялся на ноги, весь дрожа от холода. Остальные цыгане тоже поднялись. Кроме старого, была здесь ещё цыганка, парень и двое малых, совсем голых цыганят. Все они были синие от стужи и выглядели будто опухшими — наверное, от голода.
— Чем же вы тут живёте, бродяги? — спрашивал дальше жандарм.
— Божьей милостью, паночку, божьей милостью. Вот кляча у нас недавно сдохла, так ещё до сих пор мясо имели.
— А давно вы тут?
— Две недели, паночку.
Неизвестно почему, жандарма злили эти чрезмерно покорные ответы старого цыгана. В его плаксивом голосе и в этом каждую минуту повторяемом "паночку" жандарм видел скрытую насмешку над своей властью.
— А много крадёте по селам? — продолжал он спрашивать.
— Нет, паночку, мы ничего не крадём. Ром Пайкуш не крадёт! Ром Пайкуш, пока может, живёт трудом своих рук. Но теперь, когда у нас кляча сдохла, мы не можем двигаться дальше. Должны остаться тут, пока немного не распогодится.
— Пока нового коня где-нибудь не украдёте! — передразнил жандарм. — А ну, собирайтесь, марш со мной!
— Куда, паночку? — спросил старый цыган дрожащим голосом.
— Не спрашивай! Собирайся со своим поганым родом и потомством, пойдём в село. А там уже посмотрим, что с вами делать.
Старый цыган стоял, словно остолбенев, когда вдруг старая цыганка, как камень с неба, бросилась жандарму под ноги и зарыдала, словно её хотели резать:
— Паночку, паночку! Голубчик наш! Что тебе сделал старый Пайкуш, что тебе сделали бедные ромы, что хочешь нас в такую стужу выгонять в мир? Погляди, мой малыш совсем голенький, да и мы сами не выдержим такой стужи. Смилуйся, паночку, смилуйся, не гони нас никуда! Пусть бедные ромы ещё подохнут на божьем свете!
— Не будешь ты тихо, ты, пугало конопляное! — крикнул на неё жандарм и отпихнул старую цыганку. — Живо мне все собирайтесь!
Но тут вся семья, малая и большая, с визгом и плачем бросились жандарму к ногам и начали просить и умолять его, чтобы он оставил их в каменном доме. Тем временем жандарм и сам размышлял, что ему делать. Село ещё неблизко, дорога неровная и пустынная, ночь наступает, тяжело будет ему одному доставить в село всю эту ораву. Быстро он решил иначе.
— Ну, — сказал, — чего орёте, глупые цыгане? Не бойтесь, я ведь вас живьём не съем. Пусть будет по-вашему — оставайтесь тут! Но слушай, старый, пока я не вернусь, не смей отсюда уходить!
Старый цыган стоял, как столб. Удивлёнными, испуганными глазами он смотрел на жандарма, предчувствуя в его словах какое-то новое несчастье.
— Ну, чего ж ты так на меня вытаращился, чего пялишься, как подрезанный баран? — крикнул жандарм. — Слышишь или нет, что я тебе говорю? Не смей уходить отсюда, пока я не вернусь, а то твоё несчастье!
Старый цыган всё ещё стоял, словно онемев.