Я тем временем подсел к паничу, который со стыдливой, как у барышни, улыбкой показал мне свой рисунок, а когда я его похвалил, полушёпотом начал со мной разговор о своём папеньке, которого очень любил, о покойной маме, о которой до сих пор не мог вспомнить без слёз, о своей деревне, о каникулярных радостях. Говорил просто, искренне; из его слов, как и с лица, виднелась чистая, ещё не испорченная душа, веяло чем-то добрым и симпатичным, так что я невольно горячо пожал его руку, когда он, глядя в окно и увидев новую группу бредущих русинов, вздохнул и полушёпотом сказал:
— Бедные люди! А как тяжело они борются за свою жизнь. Легко папеньке, едущему вторым классом, приговаривать их к вымиранию. А каково им, когда они вот так в жару идут пешком десятки миль, а перед их глазами мелькает и грохочет поезд за поездом!
Я вытаращил глаза и уставился на молодого парня, но он, сжимая мою руку не менее искренне, чем я пожал его, сказал:
— Не удивляйтесь, что я так говорю. Я кое-что думал и читал. У нас в гимназии есть кружок немного вольнодумных ребят. Мы собираемся, читаем, спорим. Но, знаете, мы должны скрываться с этим, не столько от профессоров, сколько от наших товарищей. Большинство нашей молодёжи, особенно из более зажиточных слоёв, — такая гниль, такая гниль!..
Глаза парня заблестели при этих словах, лицо порозовело. Я был готов поцеловать его. Но, однако, перевёл разговор на другую тему.
— Скажите мне, кто такой этот Янош, которого ваш папенька так горячо расхваливает?
— Ах, это папенькин лакей, — сказал панич. — Папенька его очень любит, во всём ему верит, но я как-то не могу к нему привязаться. Признаться вам, даже боюсь его. Такой у него какой-то вид, словно у той кусачей собаки, что льстит, на брюхе ползает, но так и чувствуешь, что она может зарычать и броситься на тебя.
Не буду повторять всех разговоров, что шли в купе, пока мы ехали. Уже изрядно вечерало. Скорость поезда вовсе как-то не соответствовала тем напыщенным словам о необыкновенном прогрессе Венгрии, которыми раз за разом захлёбывался пан З. Хотя это был пассажирский поезд, однако он плёлся как-то вяло по бескрайним ровным равнинам, на маленьких станциях стоял порой так долго, что не посрамил бы и нашим варварским галицким локалкам. С паном З. нам нужно было ехать до Саторалья-Уйхель, а оттуда он пересаживался на Альфельдскую железную дорогу, ведущую в Ньиредьгазу, и, не доезжая до этого города, должен был выйти на одной небольшой станции, лишь беспокоясь, как оно будет, если на станции не окажется где переночевать. Городок от станции далеко, фиакров нет, а его собственные лошади, наверное, не выйдут, потому что, уезжая из дома, он не сказал, когда вернётся. Правда, сегодня он отправил телеграмму, но с маленькой станции едва ли её вышлют вовремя в его деревню; вернее всего, телеграмма придёт одновременно с ним самим или даже позже.
В общем, к ночи пан З. становился каким-то беспокойным, словно чего-то ждал или чего-то боялся. На каждой станции он выбегал на платформу вагона или, если было время, шёл и в здание вокзала. Местами попадались какие-то знакомые: он приветствовался с ними, перекидывался парой слов и прерывал разговор, будто какая-то мысль тревожила его и гнала вперёд. Зато в купе во время езды он молчал и даже пытался дремать, хотя, очевидно, заставлял себя зажмуривать глаза и сидеть неподвижно, а через какое-то время снова вскакивал. Сын говорил с ним, рассказывал что-то по-венгерски; пан З. слушал, улыбался, но и тут было видно, что он старается интересоваться словами сына, а какой-то непреодолимый беспокойный червь точит его изнутри.
Уже было десять часов. Мы приближались к Саторалья-Уйхель, когда вдруг, на маленькой станции прямо перед этим городом, пан З., выбежав на перрон вокзала, вдруг начал кого-то громко приветствовать, обнимать и живо с ним разговаривать. Панич, оставшийся в купе и глядевший оттуда на перрон, сразу узнал, кто это.
— Боже, да это наш Янош! — воскликнул он. — А что он тут делает?
Мне было любопытно увидеть этого расхваленного мадьяра чистой расы, но на перроне, где стоял пан З. с Яношем, уже было довольно темно. Однако ждать мне пришлось недолго: через несколько минут пан З., толкая Яноша перед собой, появился в купе запыхавшийся, радостный.
— Представь себе, Лайош, — кричал пан З. по-немецки своему сыну (только теперь я узнал, что молодого З. зовут Лайош), — выхожу на станцию и кого там встречаю? Нашего Яноша! Вот, господа, тот самый Янош, о котором мы говорили, — сказал пан З., обращаясь к нам.
Пока панич здоровался с Яношем, не слишком сердечно, но всё-таки вежливо, мы имели возможность рассмотреть его поближе. Это был парень огромного роста, плечи как двери, руки как лопаты, настоящий колосс. Волосы чёрные, как смоль, глаза чёрные и зубы белые, как чеснок, которые он, улыбаясь, показывал почти все, придавали его лицу какой-то дикий и жестокий выражение, которое не мог смягчить этот улыб, похожий на улыбку негра. Фигура его действительно казалась типичной, но гораздо более цыганской, чем мадьярской. Только чёрные усы, заострённые, как два шила, и подкрученные вверх, да мадьярский национальный костюм делали его похожим на мадьяра.
— Ну, видите, господа, что значит чистая раса! — кричал пан З. нам, когда поезд тронулся. — Разве другой слуга, не расовый мадьяр, мог бы на что-то подобное решиться? Встречаю Яноша на перроне на такой станции, где никогда его не ожидал. "Янош, — спрашиваю, — а ты что тут делаешь?" — "Вас жду". — "Меня? Здесь?" — "Выехал с экипажем на станцию, оставил там экипаж с кучером, а сам поехал навстречу вам в Саторалья-Уйхель, а не застав вас там, пришёл вечером аж сюда пешком". Слышите? Пешком пришёл! "Как же ты знал, что я еду?" — "Как знал? Сердце чувствовало. Так тоскливо на душе стало, будто кто-то всё время шептал: "Янош, поезжай! Янош, поезжай! Сегодня пан приедет!" Это его собственные слова! И это слуга, лакей! Где в мире есть такой слуга? Кто, кроме породистого, расового мадьяра, может быть таким слугой?
Янош во время этого потока господских слов стоял как столб у двери купе и не сводил глаз с уст пана З. Было очевидно, что слов его, сказанных по-немецки, он не понимал ни слова, а только каким-то механическим образом копировал на своём лице каждое выражение — будь то смех, удивление или серьёзный настрой, который видел на лице своего господина. И всё это происходило у него так естественно, так само собой, что невозможно было подумать о какой-то игре.
— Так пан Янош не знает немецкого? — спросил коммивояжер, обращаясь наполовину к Яношу, наполовину к пану З. Янош даже не взглянул на него и не отвёл глаз от своего господина.
— Ни словечка не знает! — сказал пан З. — Да куда ему! Вырос на пустошах, пас коней! Ещё два года назад был, можно сказать, дикарём, дитём природы, а теперь ни в одном салоне не опозорится, песни сочиняет, на гитаре играет. Сударь, это феноменальный человек! А верный мне, — ну, сами видите, душой почувствовал мой приезд. Нет, только мадьярская нация порождает таких людей, а имея таких людей, она может надеяться на великое будущее!
Мы были в Саторалья-Уйхель. Поезд остановился. Пан З., попрощавшись с нами, побежал покупать билеты для дальней дороги; Лайош, ещё раз сжав мою руку, поспешил за отцом; Янош остался на минуту, забирая своими огромными руками их вещи. Когда его господа вышли из вагона, он улыбнулся своей широкой, людоедской улыбкой и, медленно выговаривая слово за словом с венгерским акцентом, сказал:
— Guter Herr! Majnt, Janos versteht nix dajtsch, und Janos versteht olles. Gute Nocht, Herren!*
Меня что-то словно в сердце кольнуло от этих слов, мороз пробежал по спине. Сам не знаю, как и зачем я рванулся бежать за паном З. и предупредить его. Но уже на платформе вагона я передумал. Перед чем буду его предостерегать? Что ему скажу? Что его Янош понимает по-немецки? Ну и что с того? Разве это грех или стыд? Я не пошёл на вокзал, и наш поезд быстро тронулся с места. На следующий день утром я уже был во Львове.
Я не принадлежу к постоянным читателям "Pester Lloyd", единственной венгерской газеты, которую чаще можно встретить во Львове, но иногда беру её в руки. Так было и через несколько дней после моего приезда. В заголовке одной статьи я увидел имя, совершенно совпадавшее с именем моего знакомого из поезда, которого я назвал паном З. Я взглянул ещё раз и остолбенел, и в этом оцепенении, не садясь, прочитал всю статью. Это было подробное описание страшного события. Пана З. и его сына замучили до смерти. Их тела нашли ужасно изуродованными. Обстоятельство, что доверенный господский лакей Янош днём раньше с кучером и конюхом выехали навстречу господину, который с сыном-учеником должен был приехать из Будапешта, и что эти трое слуг вместе с экипажем пропали без вести, сразу навело на след убийц. Обыскали господский двор, и оказалось, что деньги, ценные бумаги, серебряные и золотые вещи, даже разные документы — всё забрано, всё пропало. И грабёж, и убийство были совершены необычайно ловко. Нет сомнений, что лакей Янош был переодетым главарём разбойничьей шайки и поступил на службу к пану З. нарочно с целью со временем завладеть его имением. Кучер и конюх, недавно принятые на службу, так же, как и Янош, были неизвестного происхождения. Несмотря на старательные поиски, властям не удалось выйти на след преступников. Только в Ньиредьгазе нашли бричку и лошадей пана З.
Вот она, чистая мадьярская раса!
____________________
* Справедливый боже! (нем.) — Ред.
* Хорошая куба! Спасибо, пан граф! (нем. диал.) — Ред.
* Пан граф, вы хороший человек, вы благородный человек! (нем. диал.) — Ред.
* Indian Reservation — так называются в Северной Америке земли, оставленные для диких индейцев.
* Добрый господин! Думает, что Янош не понимает по-немецки, а Янош понимает всё! Спокойной ночи, господа! (нем. диал.) — Ред.