Мне сказали, что с таким свидетельством меня примут за полцены.
— Раньше принимали, а теперь нет, — сказал пан З.
— Как это нет? Gott gerechter!* Почему нет? Ведь я теперь ещё беднее, чем раньше был. А в Киш Сольве я непременно должен быть! Ай вай, ай вай!
— Господа, сложимся на этого бедного человека! — крикнул пан З. и снял шляпу. Времени было мало, надо было садиться. С десяток пассажиров второго класса бросили по 10, по 20 центов, пан З. добавил ещё кое-что от себя и высыпал деньги в пригоршню швейцара, приказав ему что-то по-венгерски. А сам взял еврея за руку и повёл с собой к вагону.
— Ну, что со мной будет? — спрашивал еврей, упираясь, словно не веря тому, что произошло у него на глазах.
— Идём, идём со мной! — сказал пан З., таща его за собой.
— Но у меня билета нет! — возражал еврей.
— Сейчас будет билет! Идём, не бойся!
— Но ведь это второй класс? — воскликнул с испугом еврей. — С чего это я пойду во второй класс?
— Идём со мной, идём! — добродушно подгонял его пан З. и силой втянул его за собой в наш вагон и в то самое купе, где мы сидели. Еврей вошёл слегка смущённый, держа под мышкой какой-то грязный и вонючий мешок, который хотел положить под скамью, но, убедившись, что нельзя, попытался пристроить его в угол на скамью, а потом сообразил, что и там нельзя, и с трудом, при помощи панича З., втиснул его на полку над своей головой. Не знаю, от него самого или от поклажи, но купе сразу наполнилось тем самым характерным "расовым" запахом, хорошо знакомым каждому, кто хоть раз в жизни ехал третьим классом галицкой железной дороги в не шаббатный день.
Пан З., казалось, не замечал всего этого. Он был очень доволен, считал старого еврея своим особым гостем, суетился вокруг него, старался усадить его поудобнее, а затем уселся сам рядом с ним, но так, чтобы не касаться его засаленного полукафтана, и начал расспрашивать его о сыне, о жене, о других детях, о занятиях, о заработках — и всё с таким интересом, словно желал получить от старого бог весть какие важные сведения. А из ответов старого выяснилось, что еврей был себе обычный еврей, держал корчму в Верецких, нажил там целую кучу детей и, выдав замуж младшего сына в Скатарское, оставил корчму и в складчину со своим последним сватом занялся торговлей льном, пряжей и крестьянскими полотнами. Эта торговля занесла его зачем-то в Мишкольц, где он пробыл несколько недель, а теперь возвращается домой, потому что, говорят, сын заболел. Пан З. с большим интересом расспрашивал про того сына, просил старого описать его внешность, сравнить с его собственным сыном, которого он представил еврею во всех подробностях. И лишь когда таким образом исчерпался запас разговора, тем более, что старый еврей, не привыкший к тому, чтобы господа так с ним беседовали, отвечал как-то неохотно, путался и останавливался, поглядывая на пана З. исподлобья, словно не зная, действительно ли он такой добрый или только издевается, — пан З., обращаясь к нам, сказал:
— Люблю, очень люблю таких людей!
— А что же в них такого любопытного? — спросил я.
— Их расовость! Посмотрите на этого старика! Разве это не, так сказать, экземпляр! Скажите, разве не так должны были выглядеть те евреи, что две тысячи лет назад молились в Соломоновом храме?
— Уверен, что не так. Я бы сказал: разве что так должны были выглядеть евреи в средневековых гетто.
— А хоть бы и так! Разве это не часть истории?
— Конечно, так. Но этот экземпляр, как вы говорите, это ведь не музейный экспонат. Это, наверное, тоже венгерский гражданин!
— Понимаю, понимаю, к чему вы клоните! — живо подхватил пан З. — Ваша правда, есть и немного нашей вины в том, что при огромном прогрессе Венгрии во всех областях у нас не перевелись ещё и такие граждане, как этот, и такие, как вон те! — И он показал рукой на новую группу русинов, что медленно, усталыми шагами тянулись тропинкой вдоль железной дороги на юг.
— Особенно этим, — он указал на еврея, — мы не раз делали обиду, но теперь пора с этим кончать. Теперь мы признали их нашими братьями, равными себе, и увидите, что скоро мы будем иметь из них... А!
Невольный возглас, вырвавшийся из его груди, прервал его пророческую речь. Он повернулся к еврею. Тот, видя, что господин отвёл от него своё внимание, почувствовал себя немного свободнее и в качестве лучшего выхода из ситуации решил закурить трубку. Он вынул из своего мешка большую деревянную арендатскую трубку в медной оправе, достал большой засаленный кисет и, набив трубку каким-то чёрным табаком, закурил. Именно запах этого табака, который пан З. терпеть не мог, и выдавил из его горла такой возглас, заставивший прервать разговор.
— Ах, вы курите? — любезно улыбаясь, обратился он к еврею. — Прошу, закурите вот это!
И он вынул из бокового кармана серебряный портсигар и подал еврею сигару.
— A fejner Cuba! — сказал еврей, окинув сигару взглядом знатока. — Danke, Herr Graf!*
И, спокойно пряча господскую сигару в карман, добавил:
— Отвезу это своему сыну.
— Но закурите и вы! — умолял пан З. — Вот вам ещё одну. Я очень хочу, чтобы вы закурили мою сигару.
— Danke, Herr Graf, — повторил еврей, пряча и вторую сигару в карман. — Куда уж мне, старому! Я уж лучше свою трубочку...
И он спокойно начал покуривать трубку, пуская из неё клубы синеватого едкого дыма прямо в лицо пана З. Тот постоял немного ни то, ни сё, задыхаясь от дыма и покусывая усы, а затем так же спокойно вырвал трубку у еврея из зубов и выбросил её в окно вагона. Еврей аж вскрикнул от испуга; его стереотипное "ай вай" само вырвалось у него из горла. Но, видя, что это его благодетель позволил себе так пошутить, он как-то сквозь слёзы засмеялся и пробормотал, очевидно, не вполне понимая, что произошло:
— Herr Graf! Я старый человек... Бедный человек... Я с паном графом не могу спорить... Трубка стоила мне два ринских... три ринских, ей-богу, три ринских!
Пан З., улыбаясь, вынул три ринских и дал их еврею, который, обрадованный таким неожиданным счастьем, непременно хотел поцеловать ему руку, а когда пан З. этого не позволил, он неожиданно схватил за руку панича и поцеловал её.
— Herr Graf! Позвольте! — защебетал он. — Sie sind a feiner Mann, a edler Mann!* Вы не хотите обидеть старого еврея.
— А в следующий раз, когда тебе дают сигару и говорят курить, то кури, — не то добродушно, не то сердито сказал пан З. — По-хорошему, тебя самого надо было так выбросить, как твою трубку, понимаешь?
Еврей только теперь понял, что поступок пана графа не был простой детской шуткой, что господин был зол и лишь сдерживал себя при посторонних. Поняв это, еврей даже затрясся, побледнел, как полотно, хотел, наверное, что-то сказать, но в горле у него не стало голоса, а только посиневшие губы шевелились и медленно тряслась седая, сверху пожелтевшая от табачного дыма борода. Он сел в уголке купе, съёжился чуть ли не вдвое и совсем замолчал. Ещё какое-то время он испуганно оглядывал купе, но этот вынужденный покой, жара и спертый воздух, ровное движение вагона и стук колёс быстро убаюкали его. Он несколько раз кивнул головой вперёд, а потом уснул, совсем откинув голову на боковую подушку скамьи. Пан З. уже не обращал на него внимания, только панич, увидев старого в такой необычной позе, быстро достал карандаш и небольшой альбом для рисунков и начал срисовывать его голову с поднятой вверх бородой и вытянутой, как под зарез, шеей. Пан З. тем временем продолжал разговор.
— Расовый человек, что и говорить, — говорил он, кивая в сторону еврея. — Отлично проявляется весь характер его расы в каждом его поступке, в каждом слове. Но что с того? Эта раса уже пережила своё. Есть в ней зародыши цивилизации, но нет того размаха, той силы роста, что есть в нашей, мадьярской. А это самое важное. Широкий размах, энергия! Прошу взглянуть на вон тех дикарей. — Перед окном вагона снова мелькнула группа русинов, словно клин серых журавлей, летящих на юг. — Здесь одного взгляда достаточно, чтобы понять, что это опять другая раса, дикая, неспособная к цивилизации, вымирающая, как американские индейцы при приближении европейцев. До этих руснаков никакой прогресс не доходит, никакое развитие их не касается, над ними потеряна всякая культурная работа. Они должны вымереть, и всё.
Он сказал это так решительно, безапелляционно, что я и не думал спорить с ним. Он, наверное, это знал, а я нет.
— Я не знаю, — продолжал пан З. с добродушно-пренебрежительной улыбкой, — там, за Карпатами, говорят и думают, что мы мадьяризируем руснаков. Это не ложь, это глупость! Мадьяризировать — значит ассимилировать их, смешиваться с ними. Господи, да это же был бы тягчайший преступный удар по мадьярской нации, по чистоте её расы. Смешиваться с этим бесхарактерным, инертным, некультурным народом — это же подрыв нашей собственной будущности. Разве что заклятый враг мадьярской нации мог бы сделать что-то подобное. Нет, сударь, мы не думаем их мадьяризировать. Мы оставили их на положении вымирания. Наша цивилизация окружила их кордоном, который всё сужается, пока само их существование не станет историческим воспоминанием. Руснацкие комитеты — это наша "Indian reservation"*, и она так же с каждым годом уменьшается, как и в Америке.
— А пионеры цивилизации, те, что сужают этот кордон, это вот эти! — сказал я, кивнув на спящего еврея, который начал пронзительно храпеть.
— Кто там сужает, тот сужает, — пожал плечами пан З. — Им никто не может сопротивляться. Чем скорее вымрут, тем скорее Венгрия сможет идти вперёд.
— Странно, — вмешался в разговор коммивояжер. — Кажется, и у них чистая раса, а всё же...
— Какая там чистая раса! — вскрикнул пан З. — Да ведь именно в том дело, что не чистая! Это смесь из самых жалких рас — из славян, румын, цыган и чёрт знает чего ещё. Чистая раса, сударь, в крови играет, как у породистого коня. Эх, увидеть бы вам моего Яноша! Вот это породистый мадьяр! Чудо, а не человек. Проживёшь день в его обществе, посмотришь на него со стороны — и тебя так и поднимает что-то, душа в тебе растёт, крепнет вера в великое будущее нации, которая может давать такие личности.
Пан З. ещё долго и красноречиво превозносил своего Яноша, обращаясь то к моему молчаливому товарищу, то к немцу-коммивояжеру, который на каждое его слово аж вскрикивал от удивления и раз за разом выражал желание поближе познакомиться с таким чудесным человеком.